Десятый Круг

— Одумайся, — Марко едва стоит на ногах, шипя от каждого движения — одежда буквально вплавлена в бока, — ты не сделаешь мне ничего, Влад. — Леандрос, — холодно бросает он из тени. Марко все еще не видит их лиц, но узнает по одному их дыханию, — мы пришли не за тобой, но ты станешь отличным сопутствующим успехом. — Он забрал Аргироса, он забрал моих гончих! Я выпотрошу его маленькую тушку! — его названная сестра будто сошла с ума, одурманенная потерями, — а тобой займутся мои новые игрушки! — три тени, что закрывали их, дергаются из стороны в сторону.       Марко сгибает пальцы, прокручивая в уме то заклинание, что заставило бы обоих церквователей гореть адскими муками, но чувствует, что не хватает сил, концентрации, возможностей. Нужно повторять его, длинное, сложное заклинание, но на это не хватает времени. «Убить его!» — кричит Танис, надрываясь, и три тени начинают медленно выходить. Окованные железом, двигающиеся словно на шарнирах, дергано, резкими движениями совершая шаги, они идут вперед, издавая нечеловеческие крики. Их доспехи отливают болотно-зеленым, утыканные шипами, они закрывают все тело, оголяя маленькими просветами суставы. Нет лица, только гладкий металл, отливающий бликами в каплях дождя. Они не вооружены, но Марко уже понимает, что они смертельно опасны. Орихалковые марионетки. — Зачем вы уродуете людей? Что они сделали вам? — Марко все еще старается достучаться до сына, отходя от тела Тома, в котором еще теплится жизнь. Ему хватило сил и выдержки, чтобы сделать его невидимым и укрыть щитом морока, если его все же найдут. Марионеткам нет дела до Тома, их жертва — Марко. — Они шли на это по доброй воле, — Леандрос счастлив за своих людей. Свою семью, — они, как и я, хотели твоей смерти, отродье могил. — Не так я растил тебя, — опасливо отходя от надвигающихся монстров, с самой едкой горечью в голосе, сказал Марко, — остановись, и тогда мы все останемся живы. Ведь ты кровь от крови моей, Влад! Еще не поздно!       Он не ответил. Он просто стоял и смотрел. Он больше не тот маленький добрый мальчик, которого Марко когда-то принял под свое крыло. Теперь он кровожадный монстр, дикий, отупленный своей фанатичной верой. Марко думал, что нет большей боли, чем потеря любимого. Не думал, что хоть что-то в этом мире причинит ему большую боль. Но теперь он потерял сына — человека, которого любил когда-то больше жизни. Слезы катятся по щекам, а сам он обращается стаей воронов, оглушительно-громко кричащих в сетях дождя. Он обращается за спиной у Леандроса и Танис, шепчет что-то, и не успевают они обернуться, как один из трех монстров начинает визжать, почти переходя на ультразвук. На него опрокинут котел с зельем, которым Марко плавил тело Тома. Варево затекает под доспехи, шипит, обугливая метал и кожу. Воздух, смешиваясь с запахом дождя, наполняется вонью обожженной кожи, осадком реакции кислот и ядов с орихалком. Чудище вьется, срывая с себя доспехи, пока зелье стекает с него, почти до костей разъедая ступни. На его спине висит какой-то корсет, обвитый трубками, и трубки эти конаются иглами-бабочками на позвоночнике и респиратором на лице. Глаза выколоты, обожжены и зашиты, кожа практически натянута на них толстыми нитями. — По своей воле? — Марко кричит, понимая, что не сможет даже коснуться их, — Это ты называешь доброй волей?! Монстр! — Не смей оскорблять Астриарха, ты, богомерзкая тварь! — Танис бросается на него с ножом в руке. Она не знает о заклятии, защищающем его. Она воспитана убийцей, она столь же сильна и ловка, сколь и безумна.       Она еще не чувствует, как жжет ее кожу там, где она касается Марко. Она не понимает, что творит, и Леандрос не торопится останавливать ее. Он-то знает все, он знает, что весь вред, который она попытается нанести ему, она нанесет себе. Они оба словно окутаны каким-то туманом, в котором теряется и сознание Марко. Сладковатый запах, горечь на языке, гарь и что-то еще, что он не может уловить. Дурман, олеандр, шалфей, голубой лотос, кратом и гавала. Как он не понял раньше. «Искра спасения» — рецепт, который придумали еще древние греки. Они окуривали им асклепионы в попытке узнать, чем больны люди. Люди уходили оттуда, иногда даже излеченными, но никогда — с чистым и целым рассудком. Но было в это запахе что-то еще, что он не может понять.       Танис не ждет, пока Марко поймет. Без размаха, резким движением, она постаралась перерезать ему горло, но лезвие словно прошло сквозь него, не оставив на нем и следа. Сама же она схватилась за свою шею, уже чувствуя, как меж пальцев течет липкая горячая кровь, совсем почерневшая от того, чем они накачивали себя годами. Она упала на крышу, а Леандрос только ухмылялся тому, как закончилась жизнь его сестры. Даже сквозь морок он понимал, что Танис — маньячка, которая напоролась на того, кто ей не по зубам. — Это ты назвал доброй волей? — Марко сбросил ее с себя и поднялся на ноги. Монстр, облитый едкой жижей, со злобой посмотрел на него, и бросился было вперед, но прыжок оставил его без одной ноги, а сам он, громко завопив, перевалился через ограду крыши. Двумя врагами меньше, — кровь твоей сестры на твоих руках, не на моих! — Она пожертвовала жизнью ради веры, что может быть лучше! Мы сделаем ее святой! — он смеялся в лицо старому магу, — найдите тело, мои слуги, он подставится сам! У них обостренный слух — Марко понял это, потому как они безошибочно выбрали направление. Они слышат в шуме собственных воплей даже дыхание Тома, стоящего на грани смерти. Марко должен что-то сделать.       Вдох. Я должен избавиться от них. Если перерезать шнуры, то они обезумеют. Слабые места. Ищи! Давай, ты должен найти хоть что-нибудь! Действуй, слабак!       Выдох. Вот оно! Зазоры между пластинами брони. Нужен еще один нож. Лезвие этой маньячки, точно, его должно хватить. Нужно попасть точно, иначе я не смогу содрать броню. Они уже слишком близко. Больше времени нет!       Схватив нож Танис, Марко бросается вперед. Позвоночник каждой твари, словно черепицей, укрывают плотно подогнанные друг к другу пластины. С трудом вогнав под них острие ритуального кинжала, маг со всей силы ударяет рукояткой второго ножа по эфесу, вгоняя клинок как можно дальше. Тварь вопит, когда пластина отлетает, и тут Марко чувствует слабость, от которой подкашиваются колени. Шипы на доспехе — не простое украшение. Выкидные иглы с контактной активацией, они прошили всю руку О’Хары, которой тот навалился на монстра. Марко закричал, отшатнувшись. Орихалк убивает магов. Иглы остались целы, и вскоре собрались в отдельные шипы. «Раскройте же щиты своей веры, мои ангелы тысячи лезвий!» — благодатно приказал им Леандрос, и сами они стали похожи на ежей — все иглы разом активировались, укрывая все тело марионеток смертельным для Марко, и тем более, для Тома, полем. Брошенный нож вонзился в спину твари, но не рассек трубку респиратора. Крах.       Вдох. Они слишком близко, я не должен подпустить их еще ближе. Я должен что-то сделать. Том должен жить! Я должен спасти его. Vranus transformidus*. Я встану на их пути.       Выдох. У меня нет выбора. Я не хочу этого, я подписываю себе смертный приговор. Триумвират придет за мной. Я умру, но Том будет жить! Я должен, я сделаю это.       Твари не успевают сделать и шага, пока Марко осушает остатки флаконов с укрепляющими отварами. Он должен сделать то, чего сторонился Триумвират все время существования. То, за что он казнит без суда и следствия. Заклинание, которое знает каждый из живущих ныне магов. Слова, которые связаны печатью молчания на каждом, кто подчинен Триумвирату. Они уничтожили то, что может их свергнуть. «Плененное пламя» Bainim leas as an anam i gcomhlacht eile. Bainim leas as an chumhacht de sin de strainséir. I conjure agus ceangal i mo ainm. Tá do neart anois mianach. Tá do chumhacht anois i mo lámha. As seo ar aghaidh go bhfuil mo chorp faoi cheangal ag do chnámha, tá m'anam spreag do na scamhóga. Tá tú mo sciath, is tú mo chlaíomh. Mo shaol agus mo bháis. Dóiteáin agus oighear, geimhle agus saoirse. Mionn agus íocaíocht.*       Они слишком близко, он уже слышит в воздухе ту блажь, которая дурманит разум этих тварей. Марко должен что-то сделать. Должен, но не знает, как. Он никогда не обладал той силой, что течет теперь по его венам. Эта сила, первобытная и необузданная, дикая и ужасающе сильная. Марко мог только догадываться, в какой ужас вгоняло Тома обладание такой силой.       Gelu murumis.* Простая импровизация, два слова, от которых их окружила стена взвешенных в воздухе кристалликов льда. Монстры слепы и глупы, они не смогут понять, что их ждет от одного только касания о невидимую завесу. Они не слышат ее, но она вполне может их убить. От касания о лед иглы трещат и разрываются, а монстр, неосторожно сунувшийся под стену холода, буквально отморозил себе голову. Ошипованными руками он старался собрать с себя шлем, вопил, но вскоре обмяк и упал. Третий был умнее. Он ждал. Он надеялся, что жертва выйдет из круга, что он не закончит свою изломанную жизнь, убитый дикой стихией. Но ударная волна сминает его вместе с доспехом, Из всех щелей в орихалке льется кровь, оставляя алые лужи, пока он летит мимо Леандроса, уже мертвый. Его смерть была быстрой, Марко позаботился об этом. Больше нет этих тварей, способных убить его.       Марко победил. — Сын аспида и сирены, как же я не понял раньше, — теперь он видит истинное лицо Леандроса, который, от ярости потеряв контроль, обратился змеем с длинным хвостом и огромным капюшоном, укрывающим почти все тело, — наг. — Снимай заклятие, тварь! Снимай, иначе я раздавлю его! — в кольцах хвоста О’Хара увидел до слез напуганные глаза и темную макушку. Ноа так и не уехал отсюда, — я разберусь с тобой сам.       Марко понимал, что Ноа умрет ровно в тот момент, когда падет заклятие некасания. Но обретенная сила не была его, она принадлежала Тому, и теперь он творил руками старого мага, не Марко. Это лазейка, оставленная без внимания теми, кто придумывал магию запретов. Слабость Триумвирата. Слабость, от которой не знает Леандрос. От одного только щелчка, даже не от произнесенного заклинания время вокруг Леандроса замедляется, как в ритуалах сотворения серопадных гончих. Он успевает лишь заметить, но Ноа уже лежит на крыше рядом с Томом. Временной пузырь коснулся и его, но за эти несколько секунд он потерял, разве что, месяц жизни. — Я вытяну из тебя все это «прозрение», которым Авделай опаивал вас! Вытяну, и наплевать, сколько лет это потребует! — Марко кричал, наблюдая, как его названный сын метается в пузыре, как черты его становятся грубей, как он превращается в зрелого мужчину, но не теряет морока и ярости в глазах. Его уже не вернуть. — Марко, просто прикончи его, — просит Ноа, — даже этот урод не заслужил такой смерти. — Еще немного, совсем чуть-чуть, и он снова станет нормальным! — в голосе его слышится надрыв. Он сломался. Сломался, как тогда, когда на его коленях умирал Аластар, — я должен его спасти! — Наги — психопаты, Марко. Они маньяки от рождения, они не могут пойти против своей природы, — это был Эш. Он наконец очнулся, — отпусти его или убей. — Вы бы убили своих детей?! — Марко оглянулся на них, в его глазах плещется безумие, — я не могу! НЕ МОГУ! Он должен вернуться ко мне, спустя столько лет и лишений! Реджи поднялся на ноги и побрел к Марко. Эш не смог остановить его, как не пытался, и он все шел и шел, и теперь крыша их дома казалась ему необъятно большой, а Марко — ужасно далеким. Он будто ускользал каждый раз, когда Реджи настигал его. От крови и трупа монстра расползается какая-то мара, которая сводит с ума. Реджи обнимает его со спины, укладывает щеку меж разодранных лопаток. Он видел ожоги на его боках, он старается их не касаться. Он почти плачет, не чувствуя ответа на свою слабость. — Я твой сын, Марко, я был и буду с тобой всегда, я люблю тебя, как отца. Люблю, и не вынесу, если ты свихнешься сейчас. Если ты дашь ему победить. Отпусти его, пусть он умрет своей смертью, зная, что ты смог принять в нем сына, — Реджи почти шептал, — прошу, отпусти.       Марко упал на колени, и Реджи последовал за ним. Все эти минуты в пузыре времени сделали из Леандроса старика, который теперь еле дышал сам, не говоря уже и о чем-то другом. Марко потерял контроль над силой Тома, он вернулся к себе. К своему сознанию, которое теперь ускользает от него. Вдалеке слышится рокот вертолета, внизу — вой полицейских сирен. Слишком опасно оставаться здесь, где сегодня четверо людей оставили жизнь. Марко поднимает Тома на руки и исчезает, обратившись стаей воронов, а Эш скрывается по крышам, подхватив Ноа. Их не видели здесь, не увидят и теперь.

***

— Химические ожоги второй-третьей степени, большая кровопотеря, отравление, не в сознании, — кричит Марко, пинком открывая двери госпиталя Беллвью, — помогите же кто-нибудь, он умирает! — почти сразу к нему прибегают санитары с каталкой и увозят куда-то, оставляя его у стойки регистратуры, — куда его увезли? — В реанимацию, сэр. Вы знаете пострадавшего? — как можно более сдержанно спрашивает медсестра. — Да, это мой… администратор в моей кофейне. Томас Финеас Белл, дата рождения: пятнадцатое января девяносто восьмого… — Марко перечислял все, о чем медсестра только должна была спросить, а она не успевала даже глаз на него поднять, — страховки нет, оплата наличными. Где я могу ждать, пока они закончат с операциями?       Медсестра подозвала коллегу, которая отвела его в зал ожидания, назвала ему имена врачей, у которых он может узнать о состоянии Тома, и оставила в истязающем неведении. Да, она уверяла, что все будет хорошо, но не успела она выйти, как медсестра на посту этого этажа, по указанию хирургов, позвонила в полицию. Спустя час ожидание Марко прекратилось. — Марко О’Хара, вот уж кого я не ожидал здесь увидеть, — мужчина лет сорока с сединой в коротких черных волосах и пронзительно-яркими серыми глазами подошел к нему с улыбкой, но та сразу пропала, когда Марко поднял на него глаза, загнанные, злые, — пройдем в конференц-зал. — Не думал, что когда-нибудь столкнусь с тобой, Дикон, — Марко поднялся из кресла и проследовал за ним. — Хирурги решили, что это умышленное причинение вреда, — Дикон сел напротив Марко, уже засыпающего на ходу, — что с ним произошло? — Так он жив?! Господи, я уверую в тебя! — Марко взбодрился, гордый за себя, свершившего ритуал и Тома, пережившего его, — я знал, что он выкарабкается! — Отвечай, Марко, это протокольная запись, — он выложил на стол диктофон. — Я не знаю. Я зашел забрать документы за финансовый квартал, а он лежал у двери, весь в ожогах и изрезанный. Я только и успел, что поднять его, да привести сюда. Сам ни черта не понимаю. — Я так понимаю… он не просто администратор? — дернув бровью, спросил Дикон. — Не под протокол, — детектив щелкнул кнопкой паузы на диктофоне, — между нами ничего не было. И твоего чудо-братца вылечил именно он. — Он вылечил Рео от его шизы? Ты серьезно? — Дикон чуть ли не подскочил на месте, — черт, давно я не виделся с ним. — Может быть, что-то в нем и поменялось, но отцов характер остался, так что осторожнее, — Марко предупредил его, даже зная, что младший из братьев Блайвик не послушает его. Он снова щелкнул кнопкой диктофона. — Так кем он приходится тебе? — все же спрашивает Дикон, — ты бы не сидел здесь, будь он простым администратором в кофейне, от которой ты недавно отказался, кстати, в его пользу. — Сколько мы знакомы, детектив Блайвик? — Марко прищурился, смотря на него, — пять лет? Десять? Неужели ты до сих пор не понял, что все они мне как семья? Я уезжал, и не знал, вернусь ли, потому отдал дело в его руки. — Ладно, следующий вопрос. Как ты думаешь, у Тома были враги? Кто-то, кто мог бы… — Артуро Гонсало и его банда, — без раздумий ответил Марко, — не знаю как, но Том пресек их трафик в районе. Присмотрись к нему. — Банда Гонсало?! Ты серьезно? УБН уже который год старается хоть как-то их притормозить, а тут, ни с того, ни с сего, является какой-то паренек, и отжимает у них целый район? — Было понятно, что Дикон не верит ему, но показания есть показания. — Он из Техаса, — Марко пожал плечами, — грозный человек. — Не так давно в Ист-Ривер нашли тела двух его подручных. Не его ли рук дело? — теперь пришла очередь Дикона щуриться, — даже зная, сколько крови на их руках, мне было жалко смотреть на них. — Не знаю, меня не было даже в стране до вчерашнего дня. Спросишь его самого, когда он очнется, — Марко поднялся со своего кресла, — допрос окончен. — Если очнется, — в спину ему бросил детектив, приняв в ответ ужасно злой взгляд.       Через несколько часов в холл, устало озираясь, вышел хирург. Он подошел к Марко, и все мялся, не зная, с чего начать. В глазах его было волнение, хоть и работал он, по виду, не первый год. Наконец, пока мужчина наворачивал еще круг по залу, Марко не выдержал: — Может быть, вы возьмете яица в кулак и скажете, что с ним? — Марко поднялся и одним резким, но аккуратным движением остановил его, — не первый же год работаете. — Мы прооперировали его, он потерял много крови, в основном за счет внутренних кровотечений. Чудо, что он не умер от болевого шока всех этих ожогов, и… — он глубоко вдохнул, закрыв глаза, — мы не знаем, что с ним. Он не в коме, дыхание и сердцебиение в норме, но он не реагирует на внешние раздражители. Это похоже на летаргический сон. Хотя бы первичное заживление ожогов и окончательная деинтоксикация потребуют еще недели пребывания в клинике, но никто не сможет сказать, очнется ли он. Сожалею, мистер… — Белл, Ричард Белл, его старший брат, — Марко легко щелкнул того по лбу, увидел отражение собственной магии в его глазах. — Нужно ли позвонить его родителям, мистер Белл? — спокойно спрашивает он. — Нет, я сделаю это сам, не беспокойтесь. — Еще день он проведет в интенсивной терапии, но с послезавтра вы можете посещать его. Приемные часы с десяти до трех.       Марко направился к выходу, дослушав хирурга. На сердце не стало легче, хоть Марко и знал, что так будет. Таких людей, как Том сейчас, называли упокойниками, потому как своим видом они не выражали ничего, кроме спокойствия. Мертвого упокоения. С этих минут начиналось самое ужасное, что мир может сделать с человеком — пытка ожиданием и неведением. Слепотой и немощностью перед тем, что не принадлежит их власти. Марко не знал, каково это, когда кто-то изо дня в день ждет, когда же ты откроешь глаза, когда взглянешь снова в лицо, что укрыто любовью к тебе.       Марко никто не ждал. Никто не хотел, чтобы он проснулся, никто не звал его в этот мир. Он остался один, немощный и слабый, он лежал на алтаре в темной пещере в Альпах, не укрытый от холода и ветра, не защищенный от зверья, что обитает в предгорьях и чует его кровь. Он был заперт в своем собственном теле, он хотел умереть, но не мог. Не мог, как не мог и жить, когда собственное тело превратилось в обмороженный кусок мяса и костей, обожженный, отравленый этим проклятым зельем. Он узнал настоящий вкус одиночества, горечь безвестности и понимания безысходности. Он не ожидал, что проснется однажды. Но хотел он лишь одного — чтобы безумный голос в его голове, наконец, утих, чтобы прекратились мучения, чтобы жизнь, наконец, перестала ломать его, сыпать под ноги битое стекло. Он сам вырвал из себя своего арданта, он сам чуть не лишил себя жизни, потому что был слаб и раздавлен, потому что не смог противиться злой воле. Он слабый. Такой же, как и сейчас.       Ону стоит, опершись на свою небольшую машину. Эш и Реджи рассказали ей все. Она мягко обнимает Марко, гладит его спину, пока он заливается слезами на ее плече. Он больше не может быть сильным, быть тем, кем был последние пятнадцать лет. Больше не имеет на это права. — Поехали ко мне, — шепчет она ему, — кровати хватит на нас двоих. — Я знал, что ты не предашь, — медленно отвечает он, — у меня больше нет никого, только вы с Реджи. Я… впервые за столько лет я не знаю, что мне делать. — Решать на ходу, — Она открыла заднюю дверь, — а сейчас — напиться и забыть все это. — Я убил собственного сына, Ону. Сделал из Тома упокойника, — он с трудом влез под низкую крышу, — они были единственными, ради кого я жил. Что теперь? — Жизнь, бывает жестока, Марче, — уже давно он не слышал этого прозвища. Она называла его так всегда, когда старалась успокоить. Слишком долго он обходился без ее помощи, — Тем более, к тем, кто не подвластен ее течению. Мы преодолеем это. Как преодолевали всегда, — Ону спокойна, но голос ее дрожит, — это не первая потеря в наших жизнях. — Ты полюбила его, — с горечью заключил О’Хара, чувствуя, что они тронулись с места, — прости, но я должен был… — Я понимаю все, как и понимала сначала, когда ты оставил меня наблюдать за ним. Я знала, что не смогу устоять. Теперь же, он твой. Не смей отрицать, что любишь его. — Ты всегда видела больше всех, — он должен был, рано или поздно, признать это. Признать, что оберегал, потому что боялся потерять, что направлял, только чтобы привести в собственные объятия. Том стал для него каким-то личным помешательством, наваждением, и Марко нырнул в эти воды, не понимая, к чему его это приведет, — эта влюбленность никогда не сулила ничего хорошего. — Скажи мне хотя бы, зачем ты натравил на него этого профессоришку? — Ону не отвлекалась от дороги, но в отражении ее глаз О’Хара видел немалый интерес. — Я не «натравил», я просто распалил в этом старике то, что в нем уже было. Это должно было разбудить в Томе Маркаса, — сейчас и сам маг понимал, каким жестоким был, — я думал, что смогу контролировать его арданта. В итоге же, все пошло наперекосяк. — Не уподобляйся церквователям, Марче. Ты всегда был выше их жестокости. Я видела в Маркасе Тома, видела, как он хочет тепла, а не боли. Как бы ты не хотел быть честен, не говори ему о том, что ты сделал. Никогда. — Будто Кортесом все кончилось… — кому-то он должен рассказать, — непреложный обет для Джесси, которым он забрал Джека из его жизни, «Аморитана» в кофе для Дженса. Я знал все, что произойдет, и делал все это намеренно. Я хотел, чтобы никого, кроме меня, в его жизни не осталось. Я внушил ему, что только ненавистью и болью можно справляться, что ничего больше ему не поможет. Я чудовище, куда большее, чем свой собственный сын. Впервые за семьсот пятьдесят лет, я по-настоящему не хочу жить.       Молчание. Кричащее, разрывающее душу в осколки. Ону и подумать не могла, насколько все ужасно. Насколько жестоким оказался человек, которого она любила как брата все эти долгие годы. Ее нелегко обмануть, но она до последнего верила, что все это — дело рук Маркаса, что именно он — зверь, жаждущий власти. Но зверь был рядом, испуганный, но оттого яростный, как никто другой. Все, чего он жаждал — сила, власть над тем, что даже косвенно ему не принадлежало.       Но вот он, этот зверь. Разбитый, сломанный, не желающий больше ничего. Он получил власть, которой так добивался, но она выжгла в нем все. Все, что он держал в себе, все, чем называл себя столь долгие годы. Убил того, кого оберегал. Сломал того, кого любил. Не сберег того, кто был другом, и теперь отталкивает того, кто ближе всех на свете. Зверь, неосознанно убивший всех, кто шел за ним. Слепой и безумный. Удушающе любящий.       Машина останавливается, и Ону, оставив в машине каблуки, выходит на улицу. Дождь все так же льет, но она стоит и ждет Марко, слабого и ничтожного. Он выходит, боясь даже в глаза взглянуть, потому что знает, что не увидит напротив ничего хорошего. Сейчас он готов, как и Том, когда все начиналось, упасть на землю и раствориться в ливне, бросить все, что лежит на его плечах.       Но он ошибается. Ону не стала от него ни на шаг дальше. Она все так же обнимает, все так же успокаивает. Она снова спасает его от мира, который теперь кажется таким противным, холодным и неприветливым, что сам Марко с удовольствием бы от него отказался. — И я убивала, и я ломала жизни людей, оставляла сиротами детей и вдовами жен. Ты не бросил меня тогда, показал, как жить, когда даже твоя природа восстает против тебя. И я не брошу, Марче, — думаю, нам обоим стоит напиться, протрезветь, и только тогда думать, что делать дальше. — Я не хочу пить, — бросил Марко, — я хочу забыться.       Он давно бросил это дело. Он давно понял, что наркотики не приносят облегчения, но теперь они казались ему самым легким выходом. Спасением от той боли, что заполнила его до краев. Ону поразилась тому, как быстро он сделал все, что должен был. Теперь он не с ней. Героин в его венах унес далеко, дал, наконец, спасение от мира, который сжал в тиски. Ону все же верит, что он не упадет в эту пропасть. Что удержится, чтобы им не пришлось спасать его. Спасать, когда сам себя он уже не спасет.       Все они всегда считали себя семьей. Ону, которая уже допивает бутылку вина на рассветнике, Реджи, что пришел позже с бутылкой водки. Ив, что тихо плачет, лежа на колене Марко. Джесси, оставивший свои пылкие чувства дремать в детской кровати, тоже чувствовал, что должен быть там. Они приходили молча, они не говорили друг другу ни слова, понимая, сколько горя взвешено в воздухе. Они пили, плакали и молчали. Они забирали себе кусочки горя Марко, понимая, насколько тяжело и больно ему теперь. Они остались его семьей.       Кровь от крови его.