Десятый Круг

— Со мной все нормально! — кричит Джек, собирая осколки разбитой кружки, — занимайся своими делами! Выйди на работу, наконец, мне не нужны нахлебники! — Если с тобой все нормально, зачем ты осколки в ладони сжимаешь? Боль не принесет облегчения, Джек, только если совсем ненадолго, — Джесси пытался сохранять спокойствие, продолжая помогать убирать последствия болезненных вспышек в память Джойсена. Разбитая кружка, разлитый кофе. Просто кружка когда-то принадлежала Тому. — Слушай, если я тебя простил, то это еще совсем не значит, что ты можешь прилинуть ко мне, — спокойные интонации отнюдь не звучали менее злобными, — мне нужно личное пространство. — А мне нужно, чтобы ты не вредил себе. Прошу тебя, не делай этого, и тогда я перестану липнуть, обещаю, — Джесси осторожно опустил руку на его плечо, но тот ее брезгливо одернул, — а, ладно… — почему-то Флайерса это очень сильно кольнуло. Ему снова неприятно, когда его касаются, — правда, стоит поработать.       Он старался сдерживаться, старается уже очень долго. Уже несколько недель прошло с того времени, как Том пропал, а ничего так и не изменилось, если смотреть в целом. Конечно, в каждый из моментов эти отношения развивались, как чертов ядерный реактор, но что это дает, если в итоге они так ни к чему и не пришли? Все осталось ровно на том же уровне — неприязнь осталась неприязнью, тоска — тоской, только вот Джесси уже абсолютно точно понял для себя, что именно рядом с этим человеком, как говорят у алтаря, он хочет прожить все отмеренное ему время.       И от этого становилось только больнее, ведь все это так и не находит ответа. Он уже старался уйти: изменял, общался с другими, но все они даже лица не имели — настолько ему было плевать на каждого из них. Никто из них не был похож на Джека, он не смог бы изменить никого, сделав достаточно похожим. Потому каждый раз он возвращался из своих «командировок», видя безвольный комок со своим любимым именем, лежащий все там же, медленно высыхающий. И он снова любил. И он снова утыкался в ледяную стену. Слишком тяжело любить привороженного, когда он привязан не к тебе. И еще хуже, если он сам надел на себя эту привязь. — Ты ждешь, что я буду извиняться? — Джек улегся на матрас Тома, даже не взглянув на Джесси, в уголках глаз которого уже собрались слезы. Это было слишком больно, — я не виноват перед тобой, не вижу повода… — А все эти недели ты видел повод, чтобы лежать и разлагаться?! Видел повод, чтобы реветь и звать своего ненаглядного ночами напролет? — не сдержался. В общем, как и всегда. — Он предал меня, я… — ну и где теперь эта холодность? Рассыпалась, потому что удар прошел сквозь нее. — А ты меня не предаешь сейчас? Я думал, что изменилось хоть что-то, хоть шаг, хоть капля чего-то менее горького. А что в итоге? Я думал, что могу хоть на что-то надеяться, а ты только пользовался мной! И теперь, когда я снова хочу только лишь помочь, ты даже коснуться себя не даешь! И это после всего, что тут было. Как ты можешь вообще о таком спрашивать? Как ты можешь считать, что ты не виноват? — Джесси хлопнул крышкой ноутбука с такой силой, что затрепетали кнопки под ней. На улице тепло, он может выйти и в том, в чем он есть сейчас. Ему это слишком нужно. — Ну и вали! Сколько можно переливать из пустого в порожнее? Уходи и больше не возвращайся! — контрольные выстрелы. Джесси надеялся, что он побежит следом, остановит, скажет, что все это от депрессии, что все пройдет, что он виноват. А что по итогу? — Ты чудовище, Джек, как я вообще мог полюбить тебя? — Джесси мягко закрыл дверь за собой. За остатками вещей он вернется потом, когда он будет спать, а сейчас — домой.       Энн не одна, но, как только она слышит, как хлопает дверь, неприлично громко начинает выпроваживать своего ухажера. Тот возмущается, собираясь, но живо утихает, замечая на кухне Джесси, который, пожалуй, на голову выше него, готовящим кофе на три кружки. «Чертовы извращенцы!» — кидает он, хлопая дверью, а вслед за ним выходит Энн, укутанная в одеяло, волочащееся шлейфом за ней. Она обнимает Джесси, утыкаясь чуть ниже лопаток щекой, и только тогда громко выдыхает, будто все вдруг стало спокойным и ничего не значащим. — Я так скучала все эти дни, — беззаботно говорит она, не отпуская, — уже начала тебя забывать. — Теперь не забудешь, — коротко отвечает он, оглаживая ее руки свободной ладонью. — Что-то случилось? Ты сам не свой, Джес. — Он все это время был эгоистичной тварью, а я упорно старался этого не замечать. Как думаешь, насколько больно я ударился? — спросил он, снимая турку с огня. — Я, как знала, купила мятное с фисташками! — весело замечает она, перехватывая одну из чашек из его рук, — помоги, падает! — она старается цепляться за одеяло, но безнадежно ему проигрывает. — Кого ты стесняешься? — хмыкнул Джесси, усаживаясь за стол, — парня своего зачем выгнала? Не удивлюсь, если мы оба снова стали холостыми. — Надоел он мне, назойливый донельзя, — девушка махнула рукой и оставила одеяло, которое тоже много не выиграло, лежать на полу, — и ванильный, что аж тошно становится. Говорю ему: «Хочу жестко! Трахни меня!» — а он все равно нежно и осторожно. Неужели так сложно услышать меня и сделать хоть раз, как я прошу? — девушка сделала небольшой глоток и поморщилась. — Пересолил, да? Сейчас, допью и сварю снова. Знаешь, а я ведь вел себя как этот твой, ну, как его там… вообще не хотел слушать, что нужно было Джеку, а потом сам себя доводил, когда он огрызался на меня из-за этого. Какой же я дурак… — Не путай, Джес, тут все совсем по-другому. Твоему Джеку нужна была помощь, хоть он и не говорил об этом. Сам же говорил, что он в глубокой депрессии — такие не просят о помощи, даже если нуждаются в ней больше чего бы то ни было. Ты все сделал правильно, — Энн всегда права. И он никогда не старался этого отрицать. — Спасибо, мне было нужно это. Ходж! Как я скучал по тебе, старик! — Пес осторожно спускался по лестнице, не отводя взгляда от хозяина. Он скучал больше любого другого существа на этом свете. Он всегда будет любить Джесси. — Последние пару дней он отказывался есть без тебя. — И ты мне не сказала даже! Энн! — эти новости легко вернули Флайерса в наш мир. — Да я заметила только сегодня утром! — ответила ему девушка, — Так, идите гулять и раньше шести не возвращайтесь! Я попробую испечь что-нибудь вкусное!       Джесси был как никогда рад вернуться домой. Он скучал по теплу, которого никогда не было в родительском доме, он скучал по улыбкам, которые вообще вряд ли видел когда-то, живя в огромном особняке, в одиночку в небольшом английском городке, он хотел жить так, как живут все его друзья, каждый в его окружении. Их любили, их ждали. Его не ждал никто. Никто, кроме Ходжа. Он ждал его, даже когда не подозревал о его существовании. Отец отправил за ним машину в аэропорт, а водитель отдал ключи от дома, того, где они живут сейчас. Ходж сидел у порога, игрался с какой-то затрёпанной игрушкой, которая, видимо, осталась с ним со времен приюта. Отец нашел замену и себе, и матери.       Джесси плакал в тот день. Так, как не плакал никогда. Когда он летел в Штаты, он надеялся, что все будет по-другому, что рядом будут люди, которыми он дорожил, хоть и они не дорожат им. Но их не было, как и ни слова от них. Они даже не звонили в первый месяц. Все, чего хотел Джесси в этой жизни — быть нужным. Теперь он сидит у дерева в парке, которое укрывает его от дождя, и пытается понять, чего больше на его лице — слез или простых капель. Ходж носится рядом, приносит из раза в раз мячик, который Джесси все сильнее старается отшвырнуть подальше. Он так и остался никому не нужным, кроме Ходжа и Энн, возникшей в его жизни так неожиданно.       Сначала, когда все только-только случилось, она его ненавидела, воспринимала лишь как отягощение личной жизни, которое придется объяснять каждому из парней, а ему вовсе не было дела до нее. Он был занят только тем, что глушил собственные мысли в ядовитом омуте, доползая по утрам только до порога, чтобы там уснуть и проспать до тех пор, пока солнце не прожжет раздраженные глаза сквозь веки. И дружба их началась с дивана, который она своими силами вытолкала из гостиной на крыльцо, чтобы он спал хотя бы на чем-то более мягком, чем холодные доски. По утрам, когда, жалея бедное животное, она выводила его гулять, не забывала выйти и укрыть — той осенью было по-зимнему холодно.       Она просто понимала, что он не от счастливой жизни мается всем этим, что ему это нужно. И он понял, и он решил, что нужен ей, раз она заботится о нем, но не мог с собой ничего поделать. Он не бисексуал, и давно это понял и принял в себе. И она приняла, когда он сказал ей об этом, хоть для нее это и не имело особой важности. Со временем он завязал с алкоголем, нашел работу, и, каждый раз, уходя раньше того, как она поднимется, приноровился готовить завтрак на двоих. Энн до поросячьего визга обожала это, и не раз говорила ему об этом, а для Джесси это стало некой заместительной терапией — мелкой заботой об Энн он замещал всех тех и все то, в чем нуждался когда-то. Именно тогда, когда все в жизни наладилось, он неожиданно для себя открыл возможность путешествовать между дверями.       Жизнь будто перевернулась с ног на голову. Он начал путешествовать по миру, возить посылки, не всегда законные. Чаще незаконные. Наркокартели воевали за него, а он только смотрел на это, упиваясь тем, что он нужен им. Никто из его лучшей жизни не знает об этом, да и не узнает никогда, но вся эта работа — фарс, придуманные им самим эмоции, это чувство нужности. Все они видят в нем только курьера, проверенного и неуловимого, идеального. И платят столько, чтобы и мысли не появилось пойти куда-то еще. Но потом появился Марко, который видел его суть, который знал, насколько Джесси нуждается в том, чтобы нуждались в нем самом, а не в его способностях. Он заказывал эфиопский кофе, но просил, чтобы тот приносил его лично, потому как «считал его интересным человеком, достойным не только подписи в чеке». Он сделал для Джесси куда больше, чем все остальные в его жизни. Потом появился Джек, такой веселый, такой красивый, такой общительный, такой… Джек. А потом Том, который забрал у него и Джека, и Марко. И он пытался воевать за то, чем и кем дорожил, но как повоюешь с тем, у кого в каждом волосе сил больше, чем в десятке таких, как ты?       И вот он снова вернулся к тому, с чего начал. Энн, с радостью ожидающая его дома, Ходж, наигравшийся и улегшийся рядом. Они двое — единственные, кому нужен Джесси Флайерс, так и оставшийся маленьким мальчиком, забытым в старом темном особняке. Звонит телефон. Джек. Первые два раза Джесси захлестывало отчаяние, и он сбрасывал звонки, в поисках облегчения. На третий раз он взял трубку, но так и не смог ничего сказать. Он просто слушал. Джек говорил, что собрал все его вещи, что оставит их утром за порогом, что ему плевать, что будет дальше. Ему не было так больно еще никогда. Все кончилось вот так, чемоданом за порогом. Джек старался быть холодным, безразличным, но, все равно, завершая свои слова, он сказал «люблю, пока», хоть и было слышно, что он подавился своей фразой. «Это неправда, это привычка, это не может быть правдой» — отговаривал себя Джесси, но от осознания собственной правоты становилось еще больнее. Флайерс просто не понимал, зачем мучить его, чем он это заслужил. — Нагулялись, мальчики! А ну, айда мыться, — Энн потрепала мокрый песий загривок и направилась в ванную, а Ходж с виноватым видом пошел за ней, — раздевайся, садись за стол, — она улыбнулась так, что все плохое сразу вылетело из головы, будто этого там никогда и не было. — Я мог бы и сам его помыть, ты не должна, ведь… — Иди за стол! — крикнула она, перебиваемая шумом воды. Она считала, что справится сама, но Ходж, определенно, был другого мнения. Обычно такой послушный, сейчас он упирался, а под конец и вовсе сбежал в кухню, весь мокрый и в пене, он уставился на хозяина, старающегося найти каждую трещинку в лакированной поверхности стола. — Ходж, в ванную, живо! — почти синхронно из разных углов комнаты сказали они, и это вдруг показалось невыносимо смешным, а пес, видимо, не оценивший курьезности ситуации, виновато поплелся обратно. Джесси с таким же видом двинулся за ним, — вот, видишь теперь, кто его хозяин? — Вот и будешь по-хозяйски дом за ним убирать! — по-детски насупилась девушка, — а я еще его любимый черничный пирог пекла! Вот пойду сейчас и все сама съем! — Не посмеешь! — Джесси будто тоже стал ребенком, который наперегонки с подругой бежит к последнему стаканчику мороженного в жаркий день, — Энн, я же пошутил! — А ты мой-мой, хозяин, — нарочито громко чавкая, ответила она, — пока не домоешь, не дам ни крошки.       И Ходж сияет, и пол вычищен, и сам он, замоченный Ходжем, измаранный прогулкой, чист и свеж. И тут, в довершение всего, звонко щелкает таймер, а девушка достает объект вожделения большого ребенка из духовки. Он будто вернулся в детство, где бабушка пекла ему эти пироги каждую субботу каждого лета, которые он проводил в ее доме в небольшом городке где-то недалеко от Йорка. Тогда его не мучило одиночество, тогда не было тех, кто машет спасением как тряпкой перед быком. Кто не вонзает ножи в хребет. Тогда он был похож на вольного жеребенка, крепнущего под боком любящей бабушки. Тогда его жизнь не была корридой. Сейчас же все идет по одному и тому же кругу. Меняются лишь зрители и тореадоры. — Так, стоп… а что ты ела все это время? — наконец-то опомнился Флайерс. — Ну ты и эгоист, Джес! Думал, я буду печь тебе твой любимый пирог, за черникой для которого я чуть ли не в соседний район курьера гоняла, а себе чего-нибудь не испеку? Ты, конечно, смешно выглядишь, когда краснеешь и пухнешь от аллергии, но удушье тебе точно не к лицу. Клубника, Джесси, клубника и малина, — девушка самодовольно улыбнулась и хихикнула, когда Ходж завился в ее ногах, радостно виляя хвостом, — пирог хочешь? Ну, так кто твоя хозяйка? — Пес только спокойно гавкнул, не отрывая от нее взгляд, за что и получил небольшой кусок. — Предатель, — проскрежетал зубами Джесси. — Больше так не пропадай. У него, кроме тебя, никого нет. Ты ему нужен, хоть он и не хочет этого признавать, — на какое-то мгновение Флайерсу показалось, что она говорит о Джеке, — так ведь, Ходж?       Джесси как будто перещелкнуло. Он не хочет больше думать о Джеке. Ни о чем, что хоть как-то с ним связано. Пора прекратить. — Энн, а хочешь на острова? У меня есть на примете один островок, пара бунгало и никого вокруг на ближайшую сотню миль. Ты со мной? — в его глазах вспыхнул огонь. Слишком давно он не был там, где так любил бывать раньше, — такого неба, как там, нет больше нигде. — Прекрасно, вот по такому Джесси я скучала! Заказывай билеты, завтра пробегусь по магазинам, и готова! — живо ответила девушка, — куда летим? — Ты не поняла… прямо сейчас. Никаких билетов, только… в общем, не поверишь, — Джесси махнул рукой. — А ты попробуй, — ответила ему Энн, — то, что я выросла, еще отнюдь не значит, что я стала черствой и закостенелой. — Бери, что поместится в рюкзак. Через десять минут отправляемся, — Джесси вряд ли когда-то был настолько воодушевленным, — все равно не поверишь! — выкрикнул он уже из гардеробной.       Спустя десять минут они стояли у входной двери, Энн все не могла дождаться чуда, а Джесси все не мог поверить, что открылся кому-то. Носком кеда он прочерчивает полосу по плинтусу двери в ванную, и эта черта вспыхивает низеньким синим пламенем. В ужасе девушка бросается за ближайшей тряпкой, чтобы затушить его, но Джесси ее останавливает, увлекая за собой в открывшуюся дверь. Вмиг они втроем, ибо и Ходж увязался за ними, оказываются на пороге того самого бунгало, о котором Джесси говорил еще десять минут назад. Ночь, с океана дует приятный бриз, такой уютный гамак под навесом, качели на пальме неподалеку. Деревянные лежаки, сложенные у лестницы хижины. Все так, как оставил это Джесси когда-то. Он никогда не забудет, как это, ведь все здесь сделано его руками. — Ты прав, я не пойму… — сказала, наконец, Энн, — но, мать твою, Джес, почему ты не приводил меня сюда раньше?! На кой-мне понимать, как все произошло, если мы, черт возьми, в раю?! — Ну, я боялся, что ты испугаешься, начнешь сторониться меня… и да, мы в чертовом раю! — Что бы ты не сделал, я не буду тебя «сторониться», ближе тебя, пожалуй, у меня никого и нет, — Энн обняла его так сильно, как смогла, — Джес, ты просто дьявол. — А ты ангел. И тебе в этом раю самое место.

***

— Я… я могу отдать тебе сколько угодно своего времени, прошу, только не умирай! — Ману плакал, кажется, впервые за свою взрослую осознанную жизнь. Из раза в раз он думал, что сильнее обстоятельств, и это было правдой, но Карсон не был обстоятельством. Он уже давно стал определять само существование Ману, — не надо, ты не должен, — он сжимал его руку в своих, только бы Карсон не касался кольца. — Ману, пожалуйста, не надо. Я принял то, что случится, и осталось только просить тебя об этом же. Ты итак дал мне куда больше, чем я мог ожидать. До последней секунды своей жизни я буду любить тебя, я останусь с этими чувствами и по ту сторону. Но ты должен жить дальше, не страдать, не скорбеть — жить! — Карсон никогда не стеснялся своих слез. Не стесняется и теперь. Он целует Ману в последний раз. Целует так, что тот замирает, ослабляя свою хватку, — слишком долго мы играли со смертью в прятки. Знаешь, этот момент, он как отдельная пытка. Десятый круг ада. Но пора выйти на последний поклон, правда? — с этими словами он отталкивается от плеч Ману, падая вниз спиной. Он улыбается до последнего. Кольцо осталось в ладони Ману, а сам парень уже внизу, в пятидесяти метрах от него.       Скорая, практически соскребающая его с асфальта, полицейские, фиксирующие показания очевидцев, толпы зевак и журналистов. Ману, не находящий в себе сил даже чтобы подняться с земли в трех шагах от лужи, в которую превратилась его любовь.       «Я не смог… он все равно спрыгнул… я старался…» — и по кругу. Он уже не помнит, как оказался в психиатрической клинике неподалеку, как мимо него проносились десятки врачей с поразительно одинаковыми пустыми лицами. Все они говорят одно и то же, советуют те же способы справляться с потерей. Говорят, улыбаясь, что ему становится лучше. Но он каждую ночь видит себя, лежащего и сломанного точно так же, как и Карсон. Он был рядом, он любил Ману, но все оборвалось, словно и не существовало. Жалкие минуты, но ради них Ману был готов отдать все. Все, но парень не принял этого, захотел уйти на своих условиях. Он уже не особо волновался, что будет чувствовать Ману. Сам Ману думал так. Он жалел себя, продолжая любить, только вот с каждым днем любовь все больше превращалась в нарыв, полный ненависти и злости. — Этот мир… я ненавижу его, каждую его часть. Мир, в котором нет его… он просто того не стоит, понимаете? — наконец заговорил с врачом мужчина, — не говорите мне, что пора сделать шаг вперед, что на этом жизнь не кончается. Я слишком долго прожил, чтобы понимать, что такое «конец». — Раз мы заговорили о возрасте, скажу, что я старше вас, и потому, с высоты своего возраста, заявляю: это вовсе не конец, — мужчина в годах, чьи волосы уже прошиты сединой, что пулеметной очередью, вальяжно сидел напротив него. — Смелое, но, тем не менее, ошибочное заявление, доктор. Мне несколько сотен лет, и, если ваша фамилия Йенсон, то я знал вашего деда. Йенсон, Харальд Йенсон, вполне обычное для Дании имя, но сколь необычное для Нью-Йорка, правда? Его фотография с фронта, наверное, и сейчас с вами? — Надо бы отправить вас на повторную томографию, — засобиравшись, ответил ему доктор Йенсон. Он был не на шутку испуган, даже не учитывая, что подобный бред слышит изо дня в день. — В кошельке, точно! Смотрите сейчас! — по щелчку пальцев стальная дверь захлопнулась перед его носом, — Аластар–Йенсон–Фитц, в таком порядке мы стояли на этой фотографии! — Ману уже плевать. Он уничтожил все, что выстраивал годами, так чего же смущаться? Он смеется, громко, наблюдая, как рождается ужас в глазах доктора, оседающего на пол по стене. Он знал Фитца — старого друга своего деда, но никогда не спрашивал, кто там, рядом с ними. Прошлое нашло его само. — Но… это же совершенно невозможно! Как вы… как ты… что ты такое? — этика осталось за этими дверями. — Тот, о ком пишут сказки, — он так и не перестал смеяться, когда его выводили санитары, с трудом выломавшие запертую дверь, когда вслед ему смотрел своими пустыми глазами доктор. Пожалуй, ему тоже стоит полежать в психушке. Лежать так, как лежит Ману: в наморднике, в смирительной рубашке, привязанный к кровати широкими ремнями, — доктор Йенсон, давайте поговорим еще! Я столько расскажу о вашем деде, сколько и вы не знали! — издевательски кричит он из своей палаты. Намордник — не кляп.       Проходит ни день и ни неделя, прежде чем доктор осмеливается снова взглянуть в глаза своего пациента. По его спине бежит холод, скребет за ушами, вопя о том, что от этого человека стоит бежать. Но он доктор, умудренный опытом, он не будет вести себя как зеленый интерн, он посмотрит своему страху в глаза и поймет, что в этом нет ничего, что в принципе может напугать. Он командует освободить Ману и оставить их одних, а санитарам только и осталось, что повиноваться. — Не боитесь? Мне казалось, что вы поняли, после чего закрылась дверь в тот раз, — Ману размял затекшие руки. — Вы щелкнули, мне кажется, это действительно связано? — ох, и трясет его, но он все равно старается быть спокойным, — в общем, я не потому вас сегодня пригласил. До того дня я думал, что все это шизофрения, развившаяся на фоне психоэмоциональной травмы. Теперь же, кхем, мне это не кажется, в принципе, заболеванием, потому к вечеру вы будете свободны, мистер Аластар. Очень необычная фамилия, позвольте сказать. Никогда не слышал о вашей семье. — Если б это была фамилия, доктор. Дело обстоит немного сложнее, но это, пожалуй, вас уже не касается. Если вы закончили, я пойду к себе, проведу остаток дня в спокойствии. — Постойте, — неуверенно попросил уже уходящего Ману Йенсон, — я бы хотел попросить вас рассказать что-нибудь про деда. Я знал его совсем недолго, но рассказать о нем уже некому. Только вы. — Думал, не попросите, — Ману вернулся обратно на свое место, — Вы не откажетесь от стаканчика кофе?       Они говорили еще долго, прерываясь лишь на время обхода и одного экстренно-поступившего дурачка, почему-то решившего унять голоса в голове вколачиванием гвоздей в причинное для данных голосов место. И в этом разговоре, в рассказе, где его слышат, где он интересен, он впервые за последнее время, чувствовал себя живым. Возможно, и стоит жить дальше. Снова, в который раз, проглотить этот утыканный осколками костей его любви ком, который еще долго будет царапать его изнутри, колко напоминать холодными вечерами, что он все еще один. Но все это еще будет, и это пройдет, останется на его коже очередной татуировкой. А он будет чувствовать себя живым каждый раз, когда от внезапно уколовшей памяти покатится несдержанная слеза, небольшая, которая так и высохнет на лице. Такое уже было. И случится еще не раз. Но теперь он знает, на что стала похожа его жизнь. Десятый круг ада. Ниже нуля, глубже, чем тот лед, в который заперты предатели вместе с Люцифером. Ману создал этот круг, пристанище для тех, кто предал мир, не сумев спасти свою любовь. Из раза в раз он доказывает, что достоин своей рукотворной тюрьмы, но каждый раз он старается доказать каждому из богов, которых он знает, что он этого еще не заслужил.       Когда-нибудь он добьется этого, и чертово колесо судьбы наконец-то прекратит ломать его.