Десятый Круг

– Ты трахнешь меня, Карсон Дрейктон Теллер, так, чтобы я забыл, где пол, а где потолок! – командным тоном заявляет Ману, скидывая туфли. В двух шагах от них остается рубашка. В следующих – брюки, за ними капитулировали и трусы, и перед благоверным он предстал в чем мать родила. Предстал с мыслями о том, каким же надо быть извергом, чтобы так назвать сына. – О, вот оно как… – Карсон сидел на кухне в старом растянутом кардигане, держа в руках небольшое яблоко. Не сказать, что за окном было холодно, да что там, весна уже набрала все возможные обороты, но Карсон, тем не менее, утеплился, как в холодный январский вечер, – ты не перестаешь меня удивлять.       Карсон медленно подошел к Ману, остановился у его плеча, и только после пары осторожных касаний, похожих, кажется, на пробу пера, он резко дернул мужчину на себя, впиваясь в его губы поцелуем. Жарким, страстным, беспощадным, давлением, прогибающим в пояснице, жаром, согревающим теперь уже обоих. Прижимает к стене, сминая ягодицы в руках, толкается вперед, стараясь стать еще ближе. Яростный натиск, глаза, зажмуренные от восторга, который он принес себе сам. Пускай восхищается. Собой, способным сделать все так, как просят его, а не так, как просит он сам. Агрессивные поцелуи, от которых заболели губы – Ману заметил это, когда Карсон переключился на его шею. Грудь. Живот. Облизал член от основания до самого кончика, поднялся на ноги. С неистовой дикостью в глазах он снова заткнул мужчину, желающего что-то сказать, поцелуем. Грязно, дико, горячо. Естественно.       Давит предплечьями на плечи, подталкивая опуститься на колени, и Ману слушается, недовольно отрываясь от поцелуя. Вбирает Карсона в себя до самого основания, не поднимая глаз, – знает, что выглядеть будет уж совсем не возбуждающе. Подчиняется рукам, сжавшим его волосы, принимает дикий ритм, взвинченный за три секунды до срыва. Давится, но старается не показывать это, старается принять то, чего требовал ничтожную пару минут назад. Теряется в ощущениях, сминает зад Карсона ладонями, подталкивая. Толчки, яростные, вплетенные в сбитое, частое дыхание, останавливаются, когда Ману уже теряет ощущение времени, проваливается куда-то далеко, куда-то, где нет времени. Где он может видеть тех, кто уже давно не с ним. Поддевая пальцами за подбородок, Теллер заставляет подняться, смотрит прямо в глаза, отделенные лишь несколькими сантиметрами. Мужчина тянется за поцелуем, хочет этого, но парень лишь разворачивает его, резко, прижимая щекой к стене. Четкие выверенные движения, он входит мягко, но настойчиво, все же Ману не готовился к этому. В презервативе, мужчина понял это, еще не успев вздрогнуть. В общем-то, что ему грозит, ПрЭП* пропита совсем недавно, все же ему хватило ума хотя бы на это.       Глубокие толчки, прерывистые, позволяющие ощутить пульс желания одного и влечения другого. Карсон успел усвоить, как нравится Ману, как он хочет, как готов отдаваться из раза в раз. Стоны, громкие, глубокие, несдержанные, делающие бас мужчины таким поверхностным, тонким, звонким, срываются в каждом толчке, он словно голоден. До своих стонов, до криков, до имени Карсона. Подается навстречу, двигается сам, когда Теллер останавливается, он готов на все, отдаться до конца, быть выпитым без остатка. Пустота, которая не устраивает ни одного из них. Парень обхватывает ладонями бедра с внешней стороны, немного приседает перед Ману. – Ты сдурел?! Двести пятьдесят фунтов! – возмущается Ману, но он уже поднят, снова заполнен, так, как никогда до этого.       Слова теряются между новых стонов, движений. Теперь, полностью отдавшись его силе, смирившись с тем, что Карсон взвалил на себя этот вес, он может целовать его, требовать ответа, заглядывая в глаза, горящие жгучей страстью, огнем, заставляющим вбиваться все отчаяннее, сильнее, чтобы исполнить то, о чем просил Ману. Стоит только закрыть глаза, как парень останавливаться, меж шумных вдохов выдавая: «Хочу смотреть». В глаза, отчаянная жаждущие близости, тепла, стремящиеся стать ближе. Ману и сам дышит как загнанный зверь, задирает голову, становясь совсем уязвимым, показывая, каким хочет быть. Слабым, отдающим, красивым в своей открытости.       Теллер несет его на кровать. Укладывает набок, вбиваясь в него снова. Прижимает его ногу к своему телу, покрывает икры болезненными поцелуями, закусывая кожу. Это возвращает мужчину в реальность, которую тот, кажется, покидает, кончая. Такого не было с ним ни разу – он кончил, не касаясь себя, пачкая живот своим семенем. Кончил, но не стал требовать меньше, открывая глаза. В них та же мольба, та же просьба, которую так просто сказать словами. Три жалких буквы, которые прочтены в звуках между криков, которые понятны и в тишине.       Еще.       Свободной рукой, растирая меж пальцев его сперму, оставил на языке пару капель. Словно спичка в бензине, она заставила его вспыхнуть снова, с новой, дикой, неистовой яростью. Ману теперь распластан перед ним, бедра лежат на бедрах, а поцелуи покрывают тело, пока ритм становится невозможно быстрым. Ману уже вряд ли успевает издать хоть какой-то писк меж толчками. И спустя несколько минут Карсон падает на бок, обессиленно дыша.       Вслепую, сминая простыни, Ману нащупал руку Карсона, со счастливой улыбкой глядящего в потолок. Каждая царапинка, трещинка на потолке вдруг стала особенно красивой, будто каждая сквозила приятной прохладой. Обыденные черты стали столь красивыми, особенными, достойными широкой улыбки, светящейся эйфорией. – Знаешь, а у меня, и правда, кружится голова, – спустя несколько минут Ману все же прервал молчание рваных вздохов, – люблю тебя, – он еще крепче сжал его руку. – Ты знаешь, сколько мне осталось, – он совершенно спокоен, он не спрашивает – утверждает, – на днях я мыл посуду, и кольцо слетело с пальца, – а это уже не спокойствие, – рвота, кровь из носа, лихорадка, слабость. Знаешь, сложно подобрать слова, когда тебя наизнанку выворачивает. Надел обратно, но… мне теперь постоянно холодно, а еще с тех пор у меня в голове только эта мысль. Ты знаешь, когда я умру. – С точностью до минуты, – горько, ужасно страшно признавать, – я лишь хотел, чтобы ты прожил свою жизнь до последнего момента, я… – Я не хочу знать «как», не хочу знать «когда». Просто молчи, или я сам заткну тебя, – хитрый веселый взгляд, в котором нет ни капли сожаления, страха или чего-либо темного. – Так вот… – Ману будто снова начал говорить. – Эх, ты, дурачок, ничего не понимаешь, – Теллер снова навалился на него, – ничего знать не хочу! – и закрыл его губы своими.       По спине Ману заскребли маленькие коготки. Он недоволен, что в их с Ману кровать залез какой-то злой человек, который бесстыдно вжимает мужчину в кровать, кусая его. Да как он может вообще. Если бы котенок мог, он набросился бы и на него. – Мне нужно тебя кое с кем познакомить… – Ману заглянул в глаза Карсона, задавшиеся немым вопросом, – вылазь уже! – по плечу мужчины, будто и не нарисованный вовсе, пробежал котеночек, маленький, полосатенький, со смешными навостренными ушками. В глазах его читалась полная уверенность в своих силах и действиях, – Это Мошо. Мошо, это Карсон. Он теперь живет с нами, – Мошо беззвучно зафырчал, ощетинившись. – Да уж. Похоже, у меня галлюцинации. У тебя действительно двигается татуировка? – Теллер постарался дотронуться до него, но тот скрылся под боком, – Хм, а у нас троих есть что-то общее. – И что же? – Ману развернулся к Карсону, упирая голову в ладонь согнутой руки. – Ужасно странные имена, – Теллер звонко засмеялся, укладывая голову на живот Ману.

***

      Костя возненавидел зиму. До скрипящей боли в сердце, до криков одинокими ночами, в том доме, где когда-то слышался родной голос, где всегда жили три ласковых-ласковых кошки. Тишина, удушливая, холодная, страшная, разрушаемая только вскриками посреди темной ночи. Это все снится – он давно уже не кричит, не осталось сил. И желания тревожить тех, кто поселился в тенях. Вопящая печаль созвала в этот дом всю нежить, что не спит под снегами из года в год. Из углов большой залы слышится женский плач, в свете одинокого фонаря серебрятся лужицы слез. Он воет, не переставая, каждую ночь, в надежде зазвать кого-то, кто вырвет сердце из груди, кто утолит его печали, пускай и кровью, смертью. Но лес далеко, варги спят, бесы сторонятся тоски. Только Карна и Желя плачут в тенях, вторя его горю – он больше никогда не увидит Марью Васильевну. – Пошли вон! – кричит, срываясь в очередной раз, – Вон! Мне не лучше, не легче, я не хочу ее отпускать! – слезы вновь заливают подушку, а он бьется на высокой кровати, крича, как маленький ребенок, будто вся его жизнь закончилась здесь, душа умерла, но тело все еще здесь.       Подступает холод, истлели угли в печи, но ему все равно, он не встанет отсюда, пока не кончится бутылка, пока не заиндевеет пол, пока не посинеют пальцы. Ему больше незачем жить, когда рядом не осталось человека, что был последним оплотом света в его жизни, когда все катилось в пропасть. Не осталось ничего, кроме него, и его горя. – Отпусти, сын мой, она прожила достойную жизнь, – спокойный женский голос, певучий, из коридора, из-за угла, где он не может увидеть, кто просит его, – Отпусти же ее со мной, отпусти до жизни вечной. – Ты не заберешь ее, Сида! Ни у кого из вас не хватит сил, чтобы отобрать ее у меня, жалкие божки! – кричит, обнимая подушку. Он похож на загнанного зверя, укрывающего от других свою последнюю надежду на спасение, – не отдам!       Он зол, но в глазах детский страх, будто ребенка, маленького, что еще еле стоит на ножках, оторвали от матери и на его глазах увели куда-то далеко. Он чувствует, что не достать, не добраться своими силами, но он уже не такой маленький, чтобы кричать сразу. Он сейчас в этой самой секунде, когда ребенок в нем срывается на крик, когда боль потери застилает глаза.

Кто-то ушел на дно, а кому-то все равно. Погрустили, а завтра забыли, будто не были и не любили. Кто-то ушел наверх, то есть ушел на век, И следит улыбаясь за нами, сквозь глаза наших воспоминаний…

      Песня разрезала призрачную тишину холодного дома. Костя испугался, он не хотел видеть, кто стал гостем в его, теперь уже – его, доме. Он отвернулся к стене, сжался, утыкая взгляд в стену, он слишком слаб, чтобы сейчас прогонять кого-то. Все же он ждал этого.

Так пускай наступает холодным рассветом на нас новый день. Все останется в этой Вселенной, все вращается в этой Вселенной - Возвращается к нам, запуская круги на воде. Ничего не проходит бесследно, ничего не проходит бесследно.

      Девушка со вплетенным листом камыша в волосах присела на край его кровати, она пела, легко касаясь его руки, а боль будто улетала вместе со словами песни куда-то далеко, откуда ее уже не достать. Девушка пела, повторяя строки раз за разом, а Косте становилось все легче, а опустевшее сознание, что уже тянулось к этой призрачной песне, повторяло слова вслед за ней. Мягкий, спокойный, словно река, голос оплел его, он забрал всю его тоску, три сестры-плакальщицы вторят ее голосу, и Костя уже видит сон. Туманная поляна, а прямо перед ним Марья Васильевна, настоящая, живая, она улыбается ему, робко машет рукой. – Ой, внучок, совсем я в дорогу запоздала. Подруги мне напомнили, что я попрощаться хотела. С тобой, да с внучатками. Ты их береги, они еще совсем маленькие, им еще жить да жить. Пускай они будут счастливы, – бабушка стояла перед ним, все такая же, в своем любимом платке, шаль на плечах. Она плакала, ей тоже тяжело проститься со всеми, кто грел ее сердце. – Прощай, бабушка. Я… я должен тебя отпустить. Будь счастлива, я всего буду любить тебя, – Костя обнял ее на прощание, обнял, падая на колени – она растворилась туманом в его руках.       Костя проснулся, когда уже ярко светило солнце. В доме было очень тепло, пахло пирожками. Даша шуршала на кухне, что-то живо мешала в кастрюльке, за окном, в чьем-то сарае кричат петухи, бегают во дворе Влад с Женей. – Вставай, соня, две недели уже хандришь! – она была такой живой, такой спокойной, что от этого слезы навернулись на глаза. Подумать только, а ведь еще вчера он хотел умереть, еще вчера он не знал, что ему делать дальше. И вот оно, настоящее утро настоящей жизни, и ему уже не нужно ничего решать. – Господи, как жарко-то. Вы решили баню тут устроить? – почесывая щеку, заросшую безобразной щетиной, накидывая на плечи старый кардиган, Костя прошел на небольшую кухоньку, набрал из-под крана воды в кружку, которую не спасет уже никакая чистка. – Это Влад все. Попросила пару полешек подкинуть, чтоб ты не околел, а он всю печку забил. Вот и живем теперь, как в летний зной. – Так ты сирена. Никогда бы не подумал, – девушка резко обернулась, а мужчина указал ей на листок камыша, немного торчащий в волосах, – И там, у тополя, тоже ты… – Я… у меня к тебе просьба, Костя. Все, что попросишь, только, пожалуйста, забери детей с собой, – девушка разлила по четырем сковородам тесто. Жарятся блинчики, – Я не переживу этот год. Да что там, умру с последней льдинкой на болоте. Оно обмелело, а с ним и моя жизнь. Но они… они простые люди, Костя! Они еще могут жить простой жизнью! Пожалуйста, все, что в моих силах, сделаю! – Заметив пустоту в глазах мужчины, девушка взмолилась еще сильнее. – Переворачивай блины. Я схожу за детьми. Будем думать вместе, – ответил Костя, снимая с крючка у столика пальто, – Все будет хорошо. По крайней мере, у них, – с горечью заметил он, а девушка бросилась его обнимать, – блины горят, женщина!       Костя вышел на улицу, все еще ежась от холода. Здесь нехолодные зимы, не настолько, чтобы замерзать, будучи одетым так, как Костя одет сейчас. Дети скрылись из двора, они где-то на улице, катаются на санках со склона горы за домом. Болотце в этой низине совсем замерзает зимой, потому дети весело катятся на санках прямо к его ногам с высокого холма, где начинается заснеженное поле. Влад, сидевший позади, падает с санок, как только кончается горка, а вот Женя катится до самого конца, останавливаясь по правую руку от Кости. Оба ребенка, укутанные в десять одежек, немного неуклюжи, но им хватает прыти, чтобы вмиг прибежать обниматься с любимым дядей. – Дядя Костя! Пойдем с нами на санках кататься! – весело зазывает Влад, хватаясь за шнурок санок, вбегая на гору. – Эх, дети-дети. Старый я уже для такого веселья, да и одежда не та. Вы давайте, скатитесь последний раз, и пойдем домой, обедать. Нам с мамой надо с вами серьезно поговорить, – Костя договорил и, быстро развернувшись, живым шагом пошел обратно в дом.       Дети пришли быстро, будто и не катались больше. В воздухе повисло какое-то загадочное молчание, будто бы каждый здесь хотел узнать, что будет дальше, но боялся спросить. Молча они расселись по своим стульям, краснощекие от мороза, одетые в теплые свитера и вязаные носки. Марья Васильевна связала. – Так, дети. Нам… – начала Даша, но захлебнулась своими словами. Не хватило сил. – Поедете со мной? – будто перебивая ее, весело спросил Костя, – Там, где я живу, много теплее, чем здесь. Да и будут вам длинные каникулы. Языку вас научу, я когда-то работал учителем… – А где ты живешь, дядя Костя? – Спросил Влад, снова хватаясь за свой блин. Все оказалось не так страшно и сложно. – В Нью-Йорке он живет, дубина! Я же тебе говорила? – Ответила ему Женя, делая большой глоток из кружки с чаем, – Я, это… в общем, как-то доставала ноутбук твой, а там билеты «Нью-Йорк – Москва», – Костя был готов поклясться, что человека с более виноватым видом он еще не видел. – Ну, так что, летим? – спросил мужчина, взяв свою кружку в руки? – А… – начал Влад. – Я тут справлюсь и без вас, помощники, – ответила на незаданный вопрос Даша, – отдохните хорошо. Ну, бегите, собирайте вещи! – С документами я разберусь, не переживай, – спокойно продолжил разговор Костя, – в квартире, конечно, места маловато, но я уже давно хотел переехать. Там придумаю, как сказать. Не нам жить, так хотя бы им.       Девушка не ответила. Она молча, стараясь не заплакать снова, обняла его, крепко, благодаря за все, что он сделал, сделает еще. Костя обнял в ответ, ведь и она дала ему то, в чем он нуждался больше жизни. Спасение, облегчение. Семья.       То, чего у него никогда не было, но то, для чего всегда был уголок в его сердце.

***

– Пойми же, я люблю тебя! Как никого люблю! – он кричал, снова и снова ударяя кулаками в дверь. Вслед за очередным ударом дверь открылась, и он упал на колени, ударяясь голенями о порог. – А я тебя нет, – Джек был спокоен. Он перекипел это, отпустил, – Да и ты любишь не меня, а образ того Уилла, которого ты так бережно хранишь в своей памяти. Да только вот для меня там места нет. – Как ты можешь вот так? После всего, что было… – это слишком больно, чтобы принять сразу, слишком жестоко, чтобы Джесси понял – все это происходит с ним. – А что было? Пара красивых жестов, два свидания и секс? Знаешь, как это называется? «Набор джентльмена, ушедшего в закат». Так что будь добр, следуй названию: это вот туда, – Джек указал за спину Джесси.       Ноготь. Черный, неестественно изогнутый, заостренный. Похож на кошачий, но Джек даже не замечает этого. Он не видит, не понимает. И тут Флайерс все понял. – Скажи мне, говядина или свинина? – этот вопрос ошеломил Джека, и тот, опершись о стену у прохода, всерьез задумался. – Птица или рыба, от другого меня тошнит. А тебе это зачем? – Твоего друга ожидает интересный разговор, Джеки, – поднимаясь на ноги, заявил Джесси, – он столько нового о тебе узнает! – этого прозвучало излишне злобно. – Не смей даже подходить к нему! – Джек кричал вслед убегающему Джесси, но тот вряд ли слышал.

***

– Мы не спасем его! Успокойся! – Астриарх кричал громко, настолько, что эхо катакомб троекратно вторило его словам, – молись за его душу, не вынесшую испытание, посланное Господом. Молись за ярость, что он ниспошлет тебе, чтобы ты принесла отмщение. – Я… – девушка плакала, задыхаясь своими словами. Слезы оставляют след угольной туши, сгущая краски ужасных шрамов, – да, Астриарх. Брат просто был слаб, недостаточно истов в служении господу. Я буду молиться об успокоении его души. – Бог творит твоею рукой, Танис, – Астриарх коснулся губами ее макушки, огладил плечо, скрываясь за ее спиной – Бог разит твоею рукой, Леандрос, – девушка ответила ему, опускаясь на колени. Дальше тишину кельи сотрясала только молитва о душах усопших.       Ее не волновало, что брат ее еще жив, что он сидит на кровати рядом с ней, повторяя все то же имя. Она молилась о его душе, которую умертвила своими словами, о душе, что еще билась в клетке сожженного разума. Она обезумела так же, как ее брат, как и весь род, что носит ее фамилию. Сантаниас. Имя рода, взывающее к святости, но в его тени лишь одно слово, одна правда. Забвение.       Девушку смутил ужасающей силы холод, прокатившийся ветром по полу. Из глубин катакомб, оттуда, где живут кошмары, куда она все еще, спустя столько лет, боится спускаться, донеслось имя, простое, короткое, но окунувшее ее в панику. Мольба о спасении, не услышанная никем, заглушенная громом органных труб, крик, застланный волчьим ревом, загнанным воем. И смех Леандроса, означающий лишь одно – он победил.       «Серопадная гончая скоро родится», – заключила она, захлопывая дверь.