Пасмурно. Ветер уже третий раз срывает капюшон, и Костя чувствует, с минуты на минуту начнется дождь. Мелкий, взвесью висящий в воздухе, пропитывающий истертую до невозможности ветровку, он уже чувствуется, хотя на деле воздух еще сухой. Сухой и холодный. Чуть выше нуля — Костя все еще путается в этой системе температур. Он идет вдоль еще не просохшей дороги, лужи стекаются в ухабах растрескавшегося асфальта в океаны, которые остается только обходить. Здесь почти не ездят машины — соседний коттеджный поселок оплатил свою, хорошую дорогу, а жители его деревни привыкли за свою долгую жизнь ходить пешком — для них каждый такой поход — радость.
Сегодня Костя впервые осознал, что идет вовсе не к любимой бабушке. Нет, он не стал любить ее меньше ни на грамм, но двое маленьких детей, все так же мирно играющих на лужайке у дома заняли место в его сердце. Место, которое он неосознанно отделил для них, уголок души, уютный и теплый, в котором два лица навсегда останутся улыбающимися.
Этой зимой не стало их дедушки, того всегда спокойного немого старика, который так радовал внуков своими дедовскими поучениями, тем, чему должен научить каждый дедушка. Костя хотел, всем сердцем хотел вырваться на похороны, но не хватило времени. Не хватило воли, чтобы смотреть на плачущих.
Эта деревня, как ему казалось, давно стала семьей, большой, неразделимой. Баба Маша писала, что Даша с детьми теперь больше живут у нее. Это понятно, без тихого старика дом стал пустым, давяще молчаливым. Каждый день видеть заправленную кровать, которую Старый не заправлял никогда, невыносимо больно, женское сердце не может смириться с потерей. Не так быстро. Костя звонил, разговаривал с детьми, и в их голосах он не слышал чего-то грустного, скрипящего. Они справились, они дети, они могут это пережить.
Но не Даша. В ее голосе навсегда поселилась горечь потери, вымученная усталость от того, что уже не вернуть былых дней. Костя не спрашивал, когда высылал им деньги. Он хотел помочь, так, как мог помочь. Он не просил чего-то взамен, только жить, жить так, чтобы когда-то, только Богу известно когда, она смогла отпустить, принять.
Дождь начался. Стеной, неожиданно быстро, сильно, громко. Первый дождь этой весны, он обрушился на него, заставил вдохнуть полной грудью. Пахнет осенью, не весной. Прелыми листьями, невидимым морем озона, затопляющим сознание, выносящим каждую ненужную мысль, которых копится ужасно много. Пускай лучше не будет ничего, глухая пустота, чем разделенная с другими боль утраты.
— Смотри! Смотри! Там дядя Костя! — слышится за спиной голос, и пустота вмиг сменяется оглушающим счастьем, — дядя Костя!
— Вы откуда такие, разбойники? — Громко, заглушая шум дождя, спрашивает Костя, — ну-ка идите сюда, а то промокнете! — из рюкзака он выудил зонт и протянул подбежавшему парню.
— Из школы! Сегодня пятница, а на выходные нас отпускают домой, — под тканую крышу забежала Женя, — в гробу я видала эту математику!
— Вот она так говорит, а потом у нее пятерка в четверти. Врушка! — Влад заворчал, перекидывая зонт на другое плечо, ближе к Жене.
— Ты, чем Женю ругать, сам бы учился, а не прогуливал. Мама потом краснеет за тебя перед учителями! — шутливо заметил Костя, ровняясь с детьми, — ну ладно, придем домой, я тебе объясню, что не понимаешь.
— Да все он понимает! Он еще поумнее меня будет, только лентяй, каких свет не видывал!
— Ведь не только в учебе жизнь. В паре прогулянных уроков ничего плохого нет. В паре только, не надо думать, что я поощряю твои прогулы!
— Понимай вот вас, взрослых, — насупился Влад.
— Сложные вы, — поддержала его Женя.
— Идите вперед, а то не покажу, что вам принес, — Костя пригрозил детям, и те засеменили по натекающим лужам резиновыми сапожками.
Уже по привычке они идут к Марье Васильевне. Пустолайка уже привыкла к ним, она лишь высовывает нос из будки. Бабушка всегда шутила, что эта собачонка больше огня боится дождя, да и воды вообще. Возможно, потому, что, еще будучи щенком, она чуть не утонула в луже, брошенная горе-мамашкой. Возможно, озлобленной на мир ее сделало именно это, возможно, это спрятало в лае собачью душу. Костя принес ей большую кость, оставил у самой будки, и та, даже не зарычав, утащила ее. Привыкает, понимает.
Влад выглядывает в прощелок двери, не может дождаться. В последний раз, когда он звонил, Женя попросила привести «Дом, в котором…» для Влада, потому что в библиотеке их интерната была только первая часть, а парень влюбился в эту книгу. Честно, Костя никогда бы не подумал, что Владу нужны были не игрушки, не сладости. И потому сейчас он с некой гордостью достает умотанную в серийную упаковку стопку книг. На глаза парня, пытающегося изображать не по возрасту серьезность, наворачиваются слезы, и он бежит обниматься, наплевав на все.
Косте знакомо это. Знакомо, как маленький парень пытается быть взрослым, заменить одинокой матери утраченную опору. Знакомо, как человек, нуждающийся в опоре и защите, сам становится защитой и опорой. Главой семьи, заменяя ушедших и сбежавших. И знакомо, с какой охотой взрослеющий так рано снова становится ребенком, когда есть человек, кому стоит доверить этот пост.
— Ты шутишь! Нет, это не мне! — Взвизгнула Женя, доставая из рюкзака плеер с примотанными к нему наушниками. Девочка смотрела на Костю щенячьим взглядом, полным такой же детской радости, как и у брата.
— Ну, как хочешь, увезу обратно.
— Нет! Никому не дам! — Девочка сохватала подарок и скрылась в глубине коридора, спустя пару минут в дверях появилась и Даша.
Костя подхватил Влада и, скидывая кроссовки на ходу, пошел вверх по лестнице.
— Володя, отцепись от дяди Кости! Ты уже не три килограмма весишь, чтобы тебя на руках таскать! — с легкой улыбкой упрекнула его Даша.
— У меня в рюкзаке… о-о-очень много… знаешь, чего? — Проходя мимо девушки, протянул парень.
— Да ну, нет! Ну, нет! Дорогие же, куда ты… — Даша вмиг покраснела, опустила взгляд.
— Ты, смотри, какая худая стала! А какая красавица была, возвращай себе форму. И детям полезно.
Женя очень любила поболтать. О чем угодно, о каждой вещи, какая только есть в ее жизни. И о маме тоже. Однажды она рассказала, что в детстве Дашу называли бурундучихой за ее щеки и неимоверную любовь к орехам, самым разным и разнообразным. И поэтому Костя решил, что пара килограммов орехов смогут принести девушке детское счастье, о котором ей так давно пришлось забыть.
Уже проходя в дом, Костя услышал, как охает и радуется Даша, как живо и с интересом разглядывает платяной мешок с орехами, как она рада мимолетному, незначительному подарку. Наверное, именно это и было нужно, яркая вспышка, способная затмить все горести и серость, окружившие ее.
Марья Ивановна сидит в своем старом кресле и вяжет. Раньше она всегда говорила, что вязание не для нее, что никак у нее не получается усвоить, что цеплять, что считать и куда тянуть. Но теперь она сидит спокойно, вяжет, кажется, носок, тихо высчитывая петли. Она бы и не обратила внимания, если бы внук не закашлялся, стоя в проходе в большой зал.
— Ой, сынка, приехал! Как же я соскучилась! — Бабушка живо вскочила, отложив вязание в сторону. Поцеловала внука в щеку.
— Прости, баб Маш, я тебе в этот раз ничего не привез. В следующий раз скажи только, что надо… и я…
— Да что ты, Костя, что ты! Нам четверым денег, которые ты отправлял, с головой хватает, и еще надолго хватит! А детки-то, смотрю, с радости чуть не плачут. Ты чего им такое подарил?
— Счастье, бабушка, счастье. И не только им, — за спиной его появилась Даша, счастливая до невозможности. Легко порхнув, она поцеловала его в щеку. У его ног остался рюкзак, а у нее в руках — мешок, — вот, видишь.
Бабушка не ответила, просто присела обратно, скромно улыбаясь, спрятала разлитое в душе тепло за опущенными глазами. Она все знает, она все понимает. И даже больше, чем все. Так же молча она снова принимается вязать, и все не может перестать улыбаться. Костя видит и понимает — не предлагает ничего, не просит и не расспрашивает ни о чем только от одного — заплачет. От счастья и гордости.
— Я пойду, бабушка, во дворе поработаю, — Костя заглянул в соседнюю комнату, снял с крючка старую рубашку и двинулся к выходу, — А вы тут сидите, отдыхайте. Дети! Идем на улицу! — Громко, на весь дом, объявил Костя.
— Но там же дождь! — расстроенно отозвался Влад из маленькой комнатки, где обычно спал Костя, — а у нас тут это…
— А вот я сейчас как щелкну! Все тучи разбегутся! — Шутливо-грозно заявил Костя, — Ахалай-махалай…
— Знаем мы твои фокусы, дядя Костя. Сейчас выйдем, — Женя грустно вздохнула, спрыгивая с высокого матраса, — пошли, лентяй.
— Впрочем, сегодня вам есть чем заняться, — Костя задумчиво почесал щеку, — а «мои фокусы» решительно отказываются действовать, — закончил он, услышав, как забарабанил дождь по крыше, — сидите, а я пойду баню топить.
— О, я пойду! — Влад выскочил вслед за Костей во двор, прикрываясь кофтой, пересек его и влетел в предбанник.
— Ну, помогай, работник. Дров принесешь? — Спросил Костя, проверяя зажигалку. Не работает, увы.
— Да, сейчас. А ты дашь мне огонь зажечь? — мальчишка будто торгуется, но, услышав воспитательное цоканье, все-таки сдается и идет за дровами. Возвращается спустя пару минут, за горой полешек в руках не видно головы, — дядя Костя…
— Иди сюда, быстрей, а то уронишь! — перебил его мужчина, — вот так, — перехватил дрова, принялся укладывать в топку.
— Дядя Костя… — снова начал мальчик.
— Говори, не тяни, — он не отвлекается от своего дела, чем явно бесит мальчика.
— А ты… любишь нашу маму? — Влад виновато отвернулся, с трудом проговорив эти слова.
— Я друг вашей мамы, всех вас. Я никого не люблю больше, чем вас, но… эта не та любовь, понимаешь? Я вижу вашу маму, как сестру. Любимую сестру.
— Просто маме очень одиноко, грустно, что все так, что папа сбежал, что дедушка умер. У нее остались только мы… и ты. Может быть, ты полюбишь маму, и она тогда будет самой счастливой из всех! — с воодушевлением протараторил мальчик, аж поднявшись на носочки.
— Если бы можно было полюбить вот так, по щелчку, — грустно выдохнул Костя, — увы, друг, ты просишь о невозможном. Иди, зажги огонь.
Влад не стал отвечать. Робко подошел, взял в руки зажигалку. Видно, что он боится сделать что-то не так, обжечься, не дай Боже, устроить пожар. Костя слегка подталкивает со спины, мол, нет ничего сложного или страшного, маленький огонек, мерцающий в полутьме, не причинит вреда, не сожжет и не испортит большего, чем положено ему сейчас, в маленьких руках маленького мальчика. А вот взрослость не в счет.
— Она же отмокла, дядя Костя, ничего у нас не загорится. Эх, — разочаровался Влад, и Костя почувствовал, что дело вовсе не в зажигалке.
— Да ты что? А ну-ка, попробуй еще раз, — Костя закрыл рукой от сквозняка, закашлялся, но от следующей попытки пламя разгорелось, и воодушевленный мальчик принялся зажигать уголки смятой газеты в топке, уселся на пол, откинулся на Костю и уставился в разгорающийся огонь, — он красивый и теплый, спокойный и помогающий — в печке он как твоя мама. А брось огонь в поле, и он станет мной — опасным, уродливо дымящим, не теплым, а ужасно горячим. Это не то, что вам всем нужно. Прости, друг.
Влад обнимает крепко. У Кости все немного поплыло перед глазами, потому он не заметил, как все поменялось, когда мальчик успел подняться на ноги. Он повис на сильной шее, и так Костя понес его домой, прикрыв курткой. Им не нужно болеть, это будет слишком сложно для всех. Так теплее, и разозлившийся ливень не намочит макушку с вьющимися волосами.
— Я пойду к тополю. Сидите спокойно, баню проверю сам, нечего вам под такие дожди соваться, — деловито заявил Костя.
— «Сказал он, и поперся к болоту под ливнем». Ты сдурел, скажи? — Даша вскочила с места, — еще и куртку снял!
— Сядь, Дашенька, ты его все рано не остановишь. Он туда ходит и в дождь, и в снег. И в грозу пойдет. Дурак, что с него взять, — успокоила ее Марья Васильевна. Попыталась, по крайней мере.
— Мне это нужно. Там воздух такой… я не могу без него, — Костя натянул свитер, который дала ему бабушка, сапоги до колена, — все, я пошел.
Возможно, это было глупо. Слабость ломит спину, до боли, до ужаса. Он стал совсем слаб, но сделать нужно так много, в последнее время он перестал справляться с грузом, который взвалил на себя. Слишком много людей напрямую зависит от него, еще больше он должен защитить. Отношения, хоть и завязанные на влечении, желании, оседают песком в легких. Кровь носом, но это несложно скрыть, остановить. Стальной привкус — боль оседает на языке, на каждой кости, которая еще способна отозваться. Слабая, ноющая, отдающаяся где-то в подкорке, заставляет болезненно морщиться, искать опору. В раздумьях Костя не заметил, как добрался до тополя. Грохнулся в сырую траву, уставился в серое небо. Больше ничего не нужно.
Вдох. Выдох.
***
Яркий свет, имитированный под естественный, теплый, почти согревающий, заливает апсиды базилики Святого Патрика. Велено имитировать свет Всевышнего и ночами, когда двери церкви закрыты. Раньше они не закрывались и на время царства луны, но сейчас… Ночи отделены для особого круга, особых молитв. Молитв за ярость и выжигающее спасение, за сердца, которым не суждено биться. Громкие, многоголосые, вторящие грому органных труб, заглушающие крики древней крипты. Вера, истовая, до слез, до онемения ног и языка, до слов на автомате, проговоренных с невиданным воодушевлением. Круг из пяти человек в белых балахонах молится о милости архангела Рафаэля, о силе карающего меча. «Аминь», — разбивает внезапно повисшее молчание, и четверо поднимаются, проходят мимо пятого, по очереди склоняясь над его макушкой. «Бог творит твоей рукой, астриарх», — взлетают слова под потолок, и сами они, скрытые балахонами, выходят за врата. Со скрипом, многократно отражающимся от стен, укрытых иконами, двери закрываются.
— Бог творит твоей рукой, астриарх, — мужчина усаживается на лавку первого ряда, упирая локти в колени.
— Как смел ты, явиться сюда, тварь? — плащ падает на пол, а хрупкий мужчина, названный «астриархом», поднимается с колен. Седые волосы спадают на плечи, закрывают часть лица, — я могу уничтожить тебя одним движением!
— А ты попробуй, но сначала сними серьгу, которую подарил тебе один из твоих приближенных, — мужчина закончил особенно язвительно, одним тоном обесценивая все доверие астриарха к своему кругу.
В глазах седого зарождается ужас, кричащий, пожирающий душу. Хватаясь ха ухо, он с мясом вырывает серьгу, швыряя ее под ноги пришедшему. Коротко, задушено взвизгнул, зажимая кровоточащую мочку. Боль сломила праведную душу.
— Очень, — спокойно, будто и ожидал таково поворота, — очень и очень зря. Между прочим, мне очень дорого обошлась эта безделушка. Чистое серебро. Мои слова уже в твоей крови, и оттуда ты их не вынешь.
— Что ты… — злобно начал он, но захлебнулся своими словами.
— Некасание, лучшее, что мог. Ты все понял правильно. Приглядись, Леандрос, ко всей своей братии, а, точнее, к их ушам. Ни один из вас не может даже прикоснуться ко мне, не то, что хоть как-то навредить.
— Зачем ты пришел сюда? — астриарх не смирился со своим поражением, но здесь он бессилен.
— Не смей трогать парня, — гость напрягся, — он неопасен для вас, а вот я — даже очень. Он еще молод, он не знает и не сделал ничего.
— Он виноват уже тем, что родился! Меч Рафаэля покарает каждого из вас, дети Дьявола! Для каждого из вас уготован личный ад!
— Кто дал тебе право решать, кто может жить, а кто — нет? — гость поднялся, волнами забегали пальцы на его руке, — чувствуешь, да? Слышишь грохот, и вряд ли слышишь меня. Мне не нужно касаться тебя, чтобы убить, — пальцы замерли резко, начали плавно сжиматься.
Астриарх взревел, падая на пол. В истерике он скребет виски, до крови, кричит, пронзительно, высоко, неистово дерет ногтями кожу на голове, меж пальцев остаются клочки волос, кровь заливает камни пола. Средь криков гость слышит молитвы о помощи, «Господи, спаси».
— Ты не умрешь, Леандрос, по одной простой причине, — незнакомец обошел его, окунул пальцы в кровь на полу, — я лучше тебя, я не убиваю без причины. А вот ты… скажи мне, кто ты, мой астриарх? В твоей крови человеческого еще меньше, чем в моей, — мужчина смеется, дико, истово, падая на колени рядом с загнанно дышащим телом, — вот она, твоя вера! Ненависть к своему миру, к правде, которую ты не можешь открыть никому. Мне даже жаль тебя.
Поднимается. Уходит, с ноги открывая двери церкви. Скрывается во тьме, оставляя астриарха все там же, на холодном полу. Он пытается ощупывать раны, чувствует, что проскреб до кости, изодрал ногти, ужасно саднящие. И все это по велению пальцев. «Слаб, слаб, ничтожен…» — повторяет, спускаясь по лестнице, скрытой под алтарем. За босыми ногами влачатся кровавые следы, слезы с каким-то невиданным грохотом отдаются под потолком. И вслед летит одно лишь обещание: «Я отомщу!»
***
— Ты! Твоя слабость и бесхребетность убьет нас всех! — ревет, с трудом скрывая медвежий лик. По холщовой скатерти скребут сверкающие в полумраке когти, — как ты мог оставить его в живых?
— Он живой, он достоин жить, что бы он не совершил…
— Он такая же тварь, как и мы! Он никогда не жил! — в его криках все яснее слышен медвежий вой, — Он мертв, как и мы в будущем!
— Откуда тебе знать, чему суждено свершиться, а чему — нет? Твой дар и без того слаб, а кровь отца давит на него только сильнее!
— Я могу сказать, когда ты чихнешь в следующий раз, гниющий, — заносчиво заметил скрытый в тенях, — теперь я вижу все, вижу, что ты совершил! Как ты мог позволить ему жить! Пророчества форкиад сбывались всегда. Это непростительная ошибка!
— Ни ты, ни я не можем сказать, кто из них, — они оба поняли, о ком говорят, — эта самая «ошибка». Ни за что, слышишь, я не позволю умереть одному, и ни за что не дам другому пролить кровь. У меня хватит сил.
— В криптах земель Вечного Света Сантаниас откопал древнее знание, зло, которое свет не должен был увидеть вновь. Зло, которое уничтожит нас всех, срежет, как плесень с этого города! — Вскочил, с силой ударив по столу, тупая медвежья морда сверкнула короткой шерстью.
— Даже если это так, он не сможет использовать его с должной силой, — не сомневается. Убежден в слабости побледневшего кошмара.
— Высокомерный глупец! — слова уже плохо слышны в потоке рева, — что ты знаешь об этом юнце? Почему ты так уверен, что он не нанесет тебе вреда?
— Я оградил себя от всех? — да. То, чего он не знал и не видел, — от него, от тебя, от каждого, кто может хоть пальцем тронуть меня. Я уже почти закончил. Почти, только один раз… не старайся, не поможет.
— Ты нашел Источник. Нашел, и питаешься им. Паразит, — презирающе плюнул за плечо, — твоих ничтожных силенок не хватит и на пару таких.
— Не тебе судить меня, беорлинг, — получил столь же презрительный тычок, — глотаешь варево, способное глушить истинную суть. Зачем, скажи, зачем? Идеальный воин, знающий каждый шаг врага наперед, воин, чье рвение превзойдет любую оборону…
— Потому что я рожден в мире, скотина! И в мире я хочу жить и умереть. Что ты можешь знать о войне и жизни в ее огне? — в пылу гнева он перестал следить за своим даром, почти ослеп.
— Я жил, когда родители твоих бабушек и дедушек еще даже не родились, я вел войны руками дурней-королей, управлял корпусами почти каждого третьего сражения Старого Света, а ты угрожаешь мне войной? И кто из нас глупец, Рео? — на стол со звоном упали несколько блестящих бордовым светом бутыльков, — Живи в мире, хоронясь по темным углам.
— Запомни мои слова! Он отберет твою жизнь, и Сантаниас не будет в этом виноват, — но дверь халупы зверя уже хлопнула.
***
Джек бегал из угла в угол кухни, что-то проговаривая себе под нос. Сейчас он счастлив, он получил именно то, чего так хотел — счастье, тепло, человека, который принимает его, даже переступая через себя. Как будто сейчас кончится мир, он бегал по кухне, от стола к столу, нарезая на трех досках разные овощи. Вскакивал, помешивая бульон в кастрюльке, пробовал, с радостью в глазах вдыхал этот запах. В общем-то, он был рад делать это — он всегда любил готовить, а угодить отцу-тирану было не так-то просто. Того возмущало даже то, что сын вместо «мужских дел» помогает матери на кухне. Возмущало, но обычно одного презрительного взгляда жены ему хватало, чтобы успокоиться.
Джесси смотрит за ним из коридора. Вне поля зрения, он видит только урывки, то, как Джек сидит за столом, крошит перец и проговаривает себе под нос: «интересно, а Тому понравится?». Минута мечтательных размышлений, и он, махнув рукой, скидывает нашинкованный перец в кастрюлю, закрывает крышкой. Таймер на двадцать минут.
— Вот и чудесно. Успеет прийти, раздеться спокойно. А… — заметил, — что ты тут…
— Мы не договорили, Джек. Ты… уже занял место в моей жизни, и, если хочешь, я прямо сейчас выкину все, что напоминает о прошлом. Это была просто светлая память. У всех есть моменты, которые оседают, просто не уходят из памяти. Как, например, первая любовь. Да это она и была. Ведь ты тоже…
— Заткнись! — неожиданно резко и грубо осадил его Джек, — Я не хочу слушать тебя! Ни слушать, ни слышать! Моя «светлая первая любовь» загнала нас в этот капкан, а ты опять льешь мне в уши свою блажь. Открой глаза, примерный семьянин!
— Что-то же хорошее было в твоей жизни, что ты не хочешь забывать! — Флайерс уже еле находит слова.
— Это «хорошее» придет через пятнадцать минут, и, ей-богу, если ты не уйдешь отсюда, я попрошу его выкинуть тебя из окна! — Джек отчаянно пытался не смотреть ему в глаза, знал, что сдастся. Сдастся, даже если не хочет этого.
— Сделай это сам, — Джесси без сомнения открыл окно, встал на подоконник, — вытолкни меня, и я пойму, что мне нет смысла возвращаться сюда. Давай же, ну!
Джек все так же не смотрит в глаза. Отвернувшись, по-детски зажмурив глаза, он толкает. От неожиданной легкости пятится на окно, испуганно уставляясь на трепещущую крону дерева. Вдруг понимает, что совершил, срывается с места и бежит к входной двери, но Джесси успевает перехватить.
— Я ненавижу тебя! Проваливай, уходи! Уходи отсюда! — бьет в его грудь кулаками, отстраняясь от пытающегося обнять Джесси.
— А я люблю. Больше всех тебя люблю. И уйду я только вместе с тобой, — подставляет плечо его подбородку, и Джек видит Тома в дверях.
— Том! Выпроводи его, пожалуйста! Только… в дверь, пожалуйста, — попросил Джек.
— Ты все слышал, солнышко. Выметайся, — Белл скинул кеды, прошел к кухне, — Джой не хочет тебя видеть.
— Схлопнись, чучело. Дай нам договорить, — ответил Джесси, сильнее прижимая к себе Джека.
— Сейчас я помою руки, а потом все пойдет по оговоренному сценарию. Так что безделушку свою лучше сразу оставь на столе, иначе раздавлю ненароком. Горе-то буде-ет, — с усмешкой заметил Том, услышав лишь рычание в ответ.
— Как мне доказать тебе, что я отпустил все это? — обреченно спросил Джесси, — хочешь, на колени встану, хочешь? Джеки, маленький мой, просто скажи, я… — он с грохотом всего окружающего упал на колени, прижался щекой к животу Джоя, только лишь повторяя «все сделаю».
— Исчезни! Мне ничего от тебя не надо! Уйди по-хорошему, пожалуйста, Том может сделать тебе слишком больно, я не знаю, мне так кажется, — Джек остался непреклонен. Воля, которой так не хватало.
— Ну, так что, в дверь или в окно? — из ванной подал голос Том, остающийся все таким же веселым, — больше спрашивать не буду.
— Если простишь, позвони, напиши, хоть что-то, пожалуйста, — попросил Джесси, уходя, но Том уже захлопнул за ним дверь.
Подошел, обнял, крепко прижал к себе, рвано коснувшись губами макушки. Джоя это всегда немного успокаивало, помогало прийти в себя. Вот и сейчас, когда все стихло, когда пришло осознание свершенного и упущенного, Джека затрясло мелкой дрожью, он начал порываться к двери, не говоря ни слова. Понял, что был слишком жесток. Понял, что требовал невозможного, понял, что рвал чужую душу на лоскуты, принимая лишь некоторое из них.
— Ты просто не даешь утихнуть его самолюбию, — Белл спокойно гладит его спину, удерживая в объятиях, — вот поэтому он и не может отпустить.
— Да какое самолюбие, Том! Он на коленях передо мной стоял, а я… — начал еще сильнее порываться к выходу, — мне нужно его вернуть.
— Ты сделал все правильно. А самолюбие самое простое, желающее получить все и, желательно, сразу. На что не пойдешь, чтобы доказать себе самому, что не так сильно пал?
— Том, я… я люблю тебя, спасибо, что не даешь натворить еще больших глупостей, — вряд ли осознавая свои слова, протараторил Джек, а сердце напротив болезненно кольнуло.
