Десятый Круг

      Том заканчивал убирать светлый зал. Устал и выдохся – этот день был до ужаса тяжелым. Помнится, когда парень только пришел сюда, кофейня показалась ему полумертвым заведением с парой постоянных клиентов, но теперь… кажется, она со Старбаксом конкурирует. Возможно, это просто мимолетная мысль, но она, тем не менее, казалась самой настоящей правдой. Дженс развешивал кружки над стойкой, протирал свой стол, потом сел считать деньги, потому, когда Том закончил со своим делом, касса была уже пуста. – Держи – твоя часть, – он протянул Тому несколько купюр. – За что? – спросил Том, скрываясь в кухне с очередным подносом кружек. – Ну, как же… ты думал, что Реджи все чаевые сгребает себе? Ага, сейчас, делим поровну. Это твоя четверть. – Хм, ну ладно.       Шестьдесят пять долларов. А это очень неплохо для одного дня. Белл не осмелился спрашивать за предыдущие дни – все же им нужно было время, чтобы принять его в свой коллектив, начать доверять. Сложил деньги, сунул в карман. На часах восемь после полудня. – Ты не хочешь сходить поужинать? Тут рядом есть хороший ресторан… – А ты уже заказал столик по счастливому случаю? – спросил Том, и в ответ на это в лице Дженса прорисовалось некоторое разочарование, – пойдем, горе-интриган. – В «Нуаре» работает знакомый шеф-повар, обещал при случае накормить так, что никогда не забудешь. Не знаю, правда, каково там, – все еще немного огорченно продолжил Дженс, помогая Тому накинуть куртку, – застегнись, там холодно.       Том много раз слышал эти высокопарные рассуждения о том, что «я люблю тебя» можно говорить совершенно разными словами, но никогда в жизни он не слышал этого, не чувствовал разливающегося по телу тепла от одного взгляда, одной без сомнения брошенной фразы. Том посмотрел в глаза Дженса, застегиваясь, – кроме обыкновенного спокойствия в них было что-то еще, такое же теплое, яркое, как и в нем самом, будто отблеск тепла Тома. Поймал за руку Дженса, еще раз заглянул в глаза, коснулся лица, огладил щеку. Смутился, побоялся показывать свои чувства на публике. – Не бойся, тут никого нет, даже Реджи с Ив уже смылись, – но Дженс не стал смелее, только напомнил, что деньги нужно оставить в сейфе. – Во всей красе, н-да, – Ону появился за стойкой неведомо откуда, да и сколько она там стояла, не так понятно, – я заберу деньги, можете быть свободны, – как всегда холодна и собрана. – Новое платье? Оно идет тебе гораздо больше предыдущего, подчеркивает фигуру, что ли, – заинтересовано, с взглядом философа, проговорил де Фрайс, а на щеках женщины проступил легкий румянец. – Да? А я думала, что оно мне не подходит… так, ты опять мне льстишь, собака! Иди уже! – она протараторила это так по-доброму, что Том даже засомневался, что их Ону сейчас стоит перед ними.       Вышли, молча двинулись к ресторану. Дженс не стал объяснять, что вообще случилось, да и Тому понятно – лесть размягчает Ону, и на этом все. Все же у каждого здесь есть свои слабости, хоть и не настолько явные. Дженс не ведет, он не очень разобрался в том, куда они идут. Том знает этот ресторан, он не раз проходил мимо него. Всегда ему было интересно, каково это – жить жизнью, достойной подобных заведений, приезжать на такой же дорогой машине, на каких приезжают сюда, одеваться в такую же одежду. Том вообще жутко не любил мечтать о чем-то пустом или далеком, но это… это настолько близко и ощутимо, что под ложечкой сосет. Все-таки зависть свойственна каждому. Но она как-то отступает и слабеет, когда Белл понимает, что пока у него есть все нужное для жизни, простой, но достойной. И даже больше, намного больше. Вот оно, это самое "больше", держится за его руку, крепко сжимая.       Дженс рассказывает о своей семье, былом, уничтоженном и распавшемся. О братьях, которые не хотят его знать, винят в смерти стаи. Об отце, который хотел сделать Дженса альфой стаи. О том, как он был готов к этому. И о том, как в их город пришел Ортис. Теперь де Фрайс спокоен, даже хоть и переживает внутри. Ладонь разогрелась и немного вспотела, но это не особо страшно или противно, просто реакция организма. – Когда-нибудь мы обязательно найдем твоих братьев и все им расскажем. Ты не виноват в том, что было. А сейчас мы идем на наше первое, почитай, свидание, так что, будь добр, источать флюиды и романтику, а не горе. Угу? – Том сжал его руку, останавливая в тени, вдалеке от фонарей. Прижал к дереву.       Быть смелее. Запрыгнуть на него, обхватывая талию ногами, заглянуть в блестящие глаза. Он хочет, он тянется. Но Том хотел увидеть его глаза, ограненные далекой печалью, резко, неосторожно столкнуться лбами, чтобы понять – он все еще здесь, все еще рядом. Он морщится – в глазах Тома мелькают отблески фонарей, он улыбается одними губами, когда слышит тихое, сказанное, скорее, самому себе, слово. Мой. Все, что ему нужно, ни каплей больше. Отвечает тем же словом. И только тогда чувствует все те же шершавые губы на своих. Их шершавость не сглаживает ничего, но де Фрайс только тает от этого, от этой упрямой черты, от того, что приходится ее принимать. – Мы так опоздаем, – опомнился, посчитал, что Белл так решил его отвлечь от прошлого. Стыдливо опустил взгляд, – я опять чую кровь. Том, что происходит? – На губу посмотри, – успел прокусить, только заметив, что парень принюхивается. – Прости, я… – потянулся, чтобы снова зализать рану, но был остановлен, – не сдержался. – Ничего, меня не пугают твои клыки. С ними ты настоящий альфа. Мой альфа, – переводи тему. Переводи, он не должен вспоминать про кровь, не должен, это не для него. – Альфа. Только твой.       Всю романтику разрушило урчание того, что, кажется, называется животом Тома. Провал из подреберья, а еще что-то требует. Дженс это заметил, и, не спросив, закинул Тома к себе на плечи, при этом даже звука не издав. Белл всю дорогу по парку хохотал, пытаясь удержать равновесие, а Дженс шел вперед, даже не обращая внимания на то, что на плечи давят пятьдесят кило веса. Как малые дети. Так же счастливы. «Души его, души! Он не должен жить, он отброс, жалкий сброд, цепная псина…», – снова, раз за разом он твердит одно и то же. Тварь, он доводит до исступления, до того, что кроме слов Том не слышит и не видит ничего, он вводит в транс, заставляет забыть весь свет. Том уже чувствует его гнилые пальцы на своих плечах, и не думает сопротивляться – теперь это не в его силах.       Из себя его вырвал Дженс, подбросивший его на руках. Очнулся почти мгновенно, хватило лишь секунды, но Дженс все же заметил. Неся его на руках, он свернул в ближайшую подворотню, и, прижимая Тома к стене, начал расстегивать пуговицы на его рубашке. Пальцы дрожат, глаза рассеянно ищут чего-то. Он волнуется, старается не смотреть в глаза, а за каждую случаюную встречу взглядами корит себя еще больше. – Прости меня, Том. Так лучше для тебя, – удлинившимися клыками он резко впился в плечо, возвращая Тому ясность. Все утихло, и осталась только боль, от которой нестерпимо хочется кричать, – а с рукой что? – Глушил как мог, и рассказать боялся. Ты вон как всполошился. Ты сделаешь что-то с этим, маньяк-потрошитель?! – плечо нестерпимо ноет, к рубашке медленно подбирается кровь, – я тебя заставлю новую рубашку покупать! – Хоть десять, – слизывая струйку крови, протянул Дженс, пытаясь скрыть, насколько ему это не нравится. – Горький? А вот не надо было меня кусать! – ругнулся Том, нарываясь на что-то, одному ему понятное. Рванулся вперед, высвобождаясь из рук Дженса, начал застегивать рубашку поверх уже затянувшейся кожи.       Получил, что хотел. Де Фрайс прижал его к стене, смотря прямо в глаза. Было видно – разозлился, теперь уже всерьез. – Я не хотел, чтобы ты снова начал с ума сходить, сердце рвется, когда… ты просто на эмоции меня выводишь? – он злился, абсолютно ясно. – Вы с Марко берете на себя слишком много! Если мне будет нужна помощь, я скажу! Не для того меня учили говорить, чтобы я молчал! Вас обоих стало слишком много в моей жизни! Вообще – отпусти меня, кирпичи острые!       Дженс будто опомнился. Не хватало мозгов понять, что прижимает к старой кирпичной стене все своей силой. – Но я… да, пожалуй, – тяжело признавать, что не имеешь права занимать сто процентов времени человека, который тебе дорог. – Эй, ты чего? – Том легко коснулся его щеки, – я не гоню тебя, но впредь, пожалуйста, не считайте, что знаете меня больше меня, ладно? – Пошли ужинать, обормот, – все так же грустно позвал его Дженс.       Том, давясь чувством неизвестности, шагал по укрытым темно-синим блестящим ворсом ступенькам. Ему нравился бархатный полумрак, окруживший их, как только они вошли. Острые края лестницы высвечиваются лишь только ярко-белым холодным светом от ламп на уровне бедра. Они укрыты щитками, и потому освещают лишь пол, оставляя посетителя в той же неизвестности, в ожидании того, что же его ждет. Потолки такой высоты, что невозможно разглядеть, Дженс сказал, что они проектировались по особой оптике, расширяющей пространство. Где-то наверху мелькают огоньки, совсем не дающие света, а лишь увлекающие взгляд к своду, к маленькому небу, созданному руками человека. По стенам в обе стороны от входа расходятся такие же лампы, открывая всю величину пространства – они не высветляют ни один столик из тех, что стоят здесь. Том сжал руку Дженса чуть сильнее, как бы говоря: «веди». Он то, собака, все видит. Молча, не озираясь на Белла, де Фрайс двинулся вперед, слегка шаркая туфлями по паркету. Подвел к мягкому стулу, усадил Тома, сел сам.       Стол, массивный, из черного камня, стоял на одной стойке, украшенной резным барельефом. Гладкий, с небольшими вставками матового стекла в столешнице, он впечатлил и без того удивленного Тома – это все жутко дорого и красиво, парень даже почувствовал, каково это – быть богатым, пускай и всего на вечер.       Подошедший официант щелкнул пальцами, и стеклянные вставки столешницы загорелись приглушенным розовым светом, высвечивающим лица всех троих, находящихся у стола. Дженс заказал стейк-рибай из говядины и бутылку вина – с ним он точно угадал – красное полусухое. Стейк «blue» – зверю все же приятнее мясо, хотя бы отдаленно похожее на только что освежеванное, а вот Том слегка опешил от своего выбора. Тот же стейк, только «well-done». Тома в принципе тошнит от говядины, а здесь он ответил, даже не задумываясь, и добавил цезарь к своему заказу. Может быть, все это довольно по-обывательски и заезжено, но, тем не менее, вкусно и не приедается.       Что-то в Томе изменилось, он почувствовал, что говядина больше не вызывает отвращения, что кроме любимого полусухого теперь ему нравятся и сладкие вина. Когда-то его подташнивало от одного только запаха. Ардант вносит свой посильный вклад в его жизнь, в его суть, в его душу. – Я не видел его ног, – заметил Том, доставая из кармана телефон, – он тоже не человек? – Шикигами, – спокойно ответил Дженс, – дай мне руку. – Нет, Дженс, оно само заживет. И шрам останется. И я навсегда это запомню, – Белл посмотрел на него как-то остервенело, озлобленно, но того не смутило. – Ты врач, и должен понимать… – Я врач, и я понимал, куда бил, и насколько это опасно, ты совсем ничего не понял? – Я верю тебе, и, если ты хочешь, я не буду больше к этому возвращаться. – Ох, прости, я не обработал толком твою бритву. – И ты, наверное, с черной ручкой взял? Я хотел подарить ее тебе, не каждый же раз свое подобие бороды у барбера корректировать, – де Фрайс слегка покраснел – это было заметно и в полумраке. Уже какой его подарок вскрывается раньше времени. Горе-романтик. – Руки у меня кривые, да и… эй! Нормальная борода, не всем же с «лопатами», как у тебя ходить! – Я тоже подумываю это все убрать. Не совсем удобно, да и времени много уходит. – А я хотел косички из нее позаплетать! Эх, видимо, несудьба…       Официант появился перед столом с двумя блюдами, закрытыми клошами, подал приборы, бокалы. Открыл вино, как он уверил, десятилетней выдержки, разлил по бокалам и растворился во тьме, забрав крышки с блюд с собой. В нос забился до жути возбуждающий желудок аромат. Слюнки текли уже буквально, и Том, еле сдерживаясь, схватился за вилку и нож. Чуть позже принесли салат, а Дженс заказал десерт на усмотрение шефа. Видимо, так он обозначил, что в зале сейчас именно он, а не кто-либо другой. – А эти шикигами, они… – спросил Том, отрезая очередной кусочек стейка. – Духи природы, подчиненные оммедо, – Дженс ответил так, будто Белл все это знает и понимает, и, заметив недоумение в глазах напротив, пояснил, – это особая японская магия. Шеф здесь ваших с Марко кровей. Ох и опасно, но действенно. Бесплатная рабочая сила, которая, порой, сама рвется получить оболочку. Не каждый, далеко не каждый, жаждет свободы. – А они… – уже во второй раз не успел договорить. Умение Дженса понимать с полуслова порой восхищает. – Духи ночи. Когда он придет в следующий раз, принюхайся – озоном пахнет. – Спасибо, я очень благодарен, что вы не оставляете меня в дураках, очень уж я не люблю это чувство. – А я вот очень хочу узнать, какой у тебя любимый цвет. Об этом ведь спрашивают на первом свидании? – Дженс почесал затылок. Всегда делает так, когда ему неловко – Том успел это подметить. – Люблю цвет крепкого чая. Такого вот, как твои глаза. А ты любишь серый, я угадал? – Вообще-то не совсем. Мне всегда нравился темно-синий, как вода в Крейтер-лэйк. Наша стая жила совсем недалеко, а я родился на его берегу. А серый – цвет рабов Ортиса. Вот так, – Дженс вовсе не думал переживать, и Том видел это. Слова его снова звучали как-то совсем беззаботно. Уж слишком беззаботно. Он отгораживался ребячеством от боли, которую ему пришлось пережить. – О… – ответ пошатнул Тома в вере в собственную прозорливость, – прости, я не хотел напоминать… – Ничего, я могу это переварить. Так… ты же хочешь быть врачом? – переводит тему, даже не отрывая глаз от своего стейка. Белл уже завидует его выдержке. – Ага, но неоперирующим. Мне не хватает точности движений, выдержки, да и, знаешь, слишком уж большая ответственность, – Белл говорил, не отрывая взгляда от Дженса, хотя тот того и не замечал. Мясо резалось как-то машинально, само собой, так же и клалось в рот. Том не думал о еде, – а ты ведь не всегда мечтал кофе варить? – О, нет, когда-то я мечтал быть архитектором, даже начинал учиться, но финансирование, кхем, резко оборвалось, а с ним и мои мечты. Вообще, бариста – дело, в котором я нашел успокоение, что ли. Способ общения с людьми, при том такой, где мне не нужно первым вступать в диалог. Хватает и мелких жестов… – Твоей улыбки мне хватило еще в первый день, – безэмоционально, будто между делом, ответил Том. Кажется, отплатил той же монетой на его спокойствие. Но пробил, заставил слабозаметно покраснеть, нахмурить брови, пока уголки губ стыдливо ползут вверх. – Ты так спокойно говоришь, будто это так обычно, будто каждый день… – Я так говорю, потому что тебе так нравится, и в этом я точно прав, – уверенно ответил Том.       Ему до жути нравилось, как Дженс на жалкие, но столь длинные, секунды, становится ребенком. Как смущается, склоняя взгляд налево и вниз, будто утверждая, что все это неправда, как горят его глаза, когда исподлобья он поглядывает в глаза напротив. Он такой большой и мужественный, но это… Белл просто влюбился в это мимолетное состояние, в то, как не сходит краска с его щек. Он все не может привыкнуть, что не обделен чьим-то вниманием, теплом. Что любим, и об этом уже, кажется, не рано говорить. Тихо, все так же стесняясь, он тянет руку по столу, натыкается на руку Тома, слабую и холодную. – И в это я влюбился тоже. Твои руки, они… я не знаю, как сказать. Каждый раз я не хочу отпускать, и все.       Молчит, не знает, что сказать. Может быть, боится, может, совсем застеснялся. Все не хочет быть смелее, здесь все равно никого нет, и никто их не увидит, не осудит. Смелее, смелее… – А мне… нравятся твои волосы. Они всегда такие мягкие, так вкусно пахнут. Еще плечи, такая мягкая кожа… – он начал судорожно перебирать все, что ему нравится в Томе, и тот вдруг заключил, что ничего, даже костлявые холодные пальцы, не осталось без внимания. Дженс видит идеал в нем. – Если я продолжу мыть голову твоим шампунем, они поседеют и выпадут, это уж точно! Ну, кто моется такими едкими гелями! – Белл видел, что де Фрайс не очень хочет млеть в своем стеснении, потому пытался разбавить обстановку. – Запах мокрой псины нужно глушить, так говорил… – а вот эту часть темной полосы уже так просто не перешагнешь и не проглотишь. – Он врал, твой запах это лучшее, что я чувствовал, никакая это не «мокрая псина», дурак, – уверил Том, чем стеснил Дженса еще больше, – расслабься, живот заболит.       Он больше ничего не говорил, только спокойно попивал вино, все не осмеливаясь взглянуть в глаза, так упрямо буравящие его. Задел за место, которое трогать было еще совсем рано. Держал руку, укрыл своей. Дрожит, переживает. Забывает. По крайней мере, пытается.       Том редко ищет помощи. Даже когда он сломлен и разбит, он не перестанет думать, что справится сам, даже если все рушится и тлеет, жжет кожу и разум, когда кажется, что ничего хорошего уже не ждет, – Белл привык вылезать сам.       Привык довольствоваться полученным своими руками, хотел быть сильным, быть для кого-то другого. Как море, спокойным, опорой и даром для живущих рядом. Чаще – штормовая стихия, но он хотел, как и хочет сейчас. Из раза в раз, оберегая от новых омутов, он чувствует, что выходит солнце, что соль перестает точить берега чужих жизней, что именно так нужно. Беречь в себе, оберегать ветхий галеон, медленно разрезающий волны. Туманами, безветрием, бризом и шумом диких китов – всеми возможными путями укрыть от чужого огня, так легко способного потопить исполина. Пусть – ревность и собственничество, пусть – нужда в чем-то большем, но он – море, он отдает ровно столько, сколько может дать, и просит лишь одного – солнца для усталого корабля, счастья и вкусной рыбы, чтобы ничего больше не стало причиной причалить к берегу.       Мучить бесконечным плаванием? Галеон пуст, там не осталось ни одного человека, что желает вернуться. Каждый там – мертвец, каждый – загубленная жизнь, тропа, по которой никто больше не пойдет. Они тянутся к свету, к единственному теплу, способному их согреть, они рады укутаться ватным туманом, уже ощущая, как кровь с бледной кожи смывает свежая вода. Море любит их, море не смеет отторгнуть ни одного, пожелавшего разделить жизнь в штиле и спокойствии. Статично, просто… вечно.       В дне царя кораблей есть трещина, сквозящая алым пламенем застарелой боли. Огонь пожирает старые доски, добирается до опрелого пороха. Гремят взрывы, появляются новые трещины, галеон качает из стороны в сторону, и уже само море боится сделать что-то еще, только начинает новый шторм, способный скрыть от мира страдания старого морского волка, что гордо зовет своим. И скалы вновь рушатся, десятки и сотни жертв ярости безмятежного спокойствия, тысячи обездоленных и миллионы голодающих, но море не думает о тех, кто захлебнется его водой. Лишь об одном, только об одном, что меж бурунами чувствует себя живым, только о старом правителе вод. Волны подбираются к пробоине в сердце корабля, и тогда каждый мертвец на борту чувствует душащий запах – соль. Соль, плавящаяся в горниле той самой боли, залитой старанием, заботой моря. Слабого, беспомощного моря, способного только злиться и улыбаться приветливыми лучами солнца. Несокрушимая стихия, выпитая, иссушенная до дна огоньком боли в сердце галеона, которого оно так безмерно любит. Он горделиво вздымает свой нос навстречу волнам, он боится подпускать. Морю не нужно много, только пробраться в сердце царя морей, растворить в себе его боль, проглотить без остатка. Морю не дано понять, что оно утянет галеон ко дну, что всему этому наступит конец, когда последняя мачта скроется меж волн.       Том не знает, не хочет понимать, что не сможет разобраться во всем сам, что все это Дженс должен пережить заново, но теперь отпустить, простить. Забыть. И даже если не забыть, то вытащить из темного угла и понять, что все меняется, если не смотришь на него с требованием, не заискиваешь ужасы в тенях старых вешалок, не ждешь за каждым поворотом врага и не ищешь в каждом шкафу скелетов. Дженс все сможет, но Том должен просто быть рядом, солнце просто должно светить, давая потрепанному галеону спокойствие, возможность видеть солнце и испытывать светлую печаль по тем берегам, к которым он уже никогда не вернется. Но уже по своей воле. Галеон – крепость на плаву, неустрашимая и грозная, но никто не видит, что в тумане моря, спрятанная ото всех пеной волн, зияет дыра, заполненная пламенем и отсыревшим порохом. Один выстрел сотрет все это. И так неуязвимый корабль разлетится на щепки, которые море уже не в силах будет собрать. Все здесь совсем не то, чем может казаться.

***

      Костя сегодня торопился. Бежал мимо любимого пруда с небольшим пакетом персиков. Марья Васильевна очень уж их любила, да только теперь покупать их негде, некому и не за что. Костя привозит каждый раз, когда в магазине ему попадаются на глаза, а так он чаще забывает. Уж очень сложно уложить в памяти все, что он хочет привезти хрупкой старушке каждый раз. В расстегнутом рюкзаке, укутанные в теплую простынь, пищат несколько гусят – в прошлый раз он пообещал самому себе, что привезет новую смену старому гусаку Бабы Маши. Холодает, солнце прячется за кромками лесов, и он бежит, счастливый, дышащий полной грудью, и думает только о шести маленьких жизнях, спрятанных за его спиной. Чудом не давит стайки маленьких совсем еще лягушек, перескакивающих из пруда к небольшому, но частому-частому осиновому леску через тропинку от воды. Они страшно рискуют, ведь никто из них и не представляет, что существуют такие страшные гиганты, как костя, способные превратить в лепешку одним неосторожным шагом.       Ручей все так же журчит, но сегодня что-то в нем не так. Будто на писк гусят шорохом отвечают густые высокие камыши, и сквозь острые листья осторожно прорезается голова цапли. Она так близко, буквально на расстоянии вытянутой руки, смотрит спокойным взглядом. Она знает – Костя не тронет ее, а просто пройдет мимо, будто так все и должно быть. Только разломил один персик напополам и кинул половину в заросли. За ней полетела и вторая, разломанная намного мельче – ниже, у самой воды, выглядывает небольшой птенец, очень похожий на мать.       Они остались позади, а парень бежит вперед. Бабушка сидит на лавке со своим соседом – седым уже совсем стариком. Как говорила она сама: не каждый здесь уже помнит его имя, да и сам он не называет себя – немой. Все зовут его просто «Старый», так привычнее и проще, да и он не обижается. Улыбчивый старик, он и сейчас улыбается, слушая увлеченный рассказ Марьи Ивановны о том, как быстро у нее в горшке на печке растет редиска. Костя не стал их пока тревожить, сел на лавку у соседнего дома, поставил рюкзак рядом с собой. – Мама! Мама! Там гусёнки кричат, айда, посмотрим! – кричат за ветхим забором дети, вытаскивая в калитку за обе руки невысокую девушку лет тридцати на вид. По ней видно – замучалась с детьми за сегодня, а они все не угомонятся, – ой, а где? – мальчик, совсем еще маленький, чуть выше бедра матери, чешет вихрастую макушку, разглядывая Костю, который осторожно укладывает рюкзак на землю с мыслями, что один раз птенцы переживут. – Идите, погуляйте, – шепчет Костя, открывая гусятам проход на теплую еще траву, согретую лучами заходящего солнца. – Ох, спасибо, мил-человек. Отвлек их хоть минут на пять. Замучалась, вот те крест! – она говорит так устало и вымученно, что Костя не хочет ничего отвечать – ее утомили уже даже разговоры, – ты к кому у нас? Не местный, вижу. – К Марье Ивановне. Внук, вроде как, привез ей вот, новых гусят. А, – он потянулся к пакету, оставленному на земле, – дети, хотите персиков? – и дети, радостно визжа, набросились на фрукты. – Помойте сначала, черти! – кричит девушка убегающим во двор детям, – они у меня умные, но напомнить никогда не вредно. А ты, значит, тот самый Костя. Марья Ивановна вон, полдня уже отцу рассказывает, какой у нее внук распрекрасный, – женщина говорила все это так легко, свободно, что Костя почувствовал приятное тепло от одного понимания – бабушка им гордится. – А ты дочка Старого? Даша, если правильно помню. А это Влад и Женя. Бабушка рассказывала о вас, – спокойно заметил Костя.       Ответа не последовало. Даша, навалившись на спинку лавочки, задремала. Спустя несколько секунд, ее просто отрубило. Дети совсем измотали ее, силы подошли к концу, теперь, когда окутала тишина, женщина просто сдалась. Его ничего не волновало, и Костя вдруг подумал, что вряд ли когда-то видел лицо счастливее этого. Дети прибежали спустя несколько минут с тарелкой перемытых персиков, уселись на траву и начали кушать, с интересом поглядывая на боязливо скучковавшихся гусят. – Едите, дети? А бабушку старенькую угостите? – сощурившись весело, спросила подошедшая под руку со Старым Марья Ивановна. – Конечно, Баб Маш, кушай на здоровье! – резво ответила девочка Женя, протягивая в ручках тарелку. – Тише, дети, мама спит, – полушепотом окликнул их Костя, – Старый, покажи, куда до кровати донести, – Старик, одобрительно промычав, засеменил быстрыми шагами во двор.       Костя осторожно поднял девушку на руки, отметив для себя, что почти не чувствует веса, как бы смешно это не звучало. Как пушинка. Донес по простой комнаты с комодом и большой двуспальной кроватью. Все полки усыпаны простенькой косметикой, но на отдельной полке стоят фотографии. Все они: Старый, его жена, Даша, ее муж, Женя и Влад. Вся семья, все счастливые, улыбающиеся так ярко, казалось, ярче самого солнца. Отдельная полка для книг – новые, с хорошими переплетами – видимо, муж возит из соседнего города. Уложил на кровать, осторожно укрыл одеялом, вышел. Дети все так же играются с гусятами, упрямо не замечая причитания бабушки Маши, а Старый уже сидит рядом с персиком в руке. – Баб Маш, пустишь детей к нам? Даша устала сильно, не будем ее донимать сегодня. Я вон, конфет к чаю купил, в шашки детей играть научим… – Костя с придыханием начал перечислять все, чем можно занять вечер двух маленьких детей. – Мы умеем в шашки играть! – жуя персик, ответила Женя. – Нас деда научил! – по-детски гордо поддакнул Влад. – Вот и посмотрим! Ну, бегите, доставайте, в шкафу, на веранде! – бабушка легко хлопнула мальчика по плечу, и тот, зазывая сестру за собой, побежал к другому дому. – Чудные дети, – беззаботно выдохнул Костя. – Твоих бы дождаться, Внучок, – Марья Васильевна опять заводит старые песни, – вон как с детьми ладишь. – У меня на работе одни сплошные дети, бабушка, – мужчина устал от таких утверждений, но для любимой бабушки все простительно, – мне хватает и их. – Да хоть бы и Дашку, вон, увез бы в свой город! Чахнет девка в деревне, а кроме отца и нет никого. Была бы ей жизнь, – сватает. Опять. – А муж как же, я фотографии видел… – Слинял, гадюка, уж лет семь как. Детей своих и в глаза не видел, только пятки сверкали. – То будет жалость, бабушка, не любовь и, уж тем более, не помощь. – Все-то ты знаешь, сынка, – горько выдохнула бабушка, – ладно, идем, а то Жуча детей съест.       Притих ветер, угомонилась на секунду собака. За их спинами скрипнула калитка. И в этом скрипе послышались старые, далекие мечты людей, живущих под рубцами старых шрамов, слова, брошенные с нарочитой серьезностью, шутка, которая так жаждала стать правдой. Боль несвершенной надежды, вой прерванного рода.       «Спи спокойно, старый друг, – на секунду обернувшись, шепнул Костя, и вдалеке зашумели камыши, снова отмерла оживающая природа, – довольно держать тебя в своих тисках».