Десятый Круг

— Работа? — Слегка сжимая напряженные плечи, спросил Карсон, — ты работай тогда, я не буду мешать. — Нет, что ты, нет. Не маленькие дети — доживут до вечера и сами. Да и мне давно пора бы отдохнуть от этого всего-о-о-о… — парень за спиной Ману нажал куда-то так точно, что у мужчины все сложности просто вылетели из сознания, — Вот так, да! — Ты, может быть, снимешь все-таки свою рубашку? Не дело — массаж по одежде делать, — парень стал смелее, раскрепощеннее, Ману думал, что не дождется этого. — А, что? Да, конечно, да, — разморило. Настолько, что не хотел уже даже сидеть. Устало стянул рубашку, бросил куда-то к двери — все равно подберет позже. Упал на кровать лицом вниз с намерением полежать пару минут и дать парю продолжить свое дело. Тот же, однако, медлить не стал. — У тебя точно вырастет горб, — парень сжал бока мужчины коленями, — но не в ближайшее время. — И теперь у меня еще меньше стимулов ходить прямо. — Это почему? — Потому что так ты не боишься меня трогать.       Ману мог поклясться, что почувствовал, как Теллер краснеет, усаживаясь удобнее. Руки, сильные и горячие, загуляли по холодной бледной спине с редко рассыпавшимися родинками. Интересно, почему он не спрашивает? Неужели не интересно? Неужели это можно как-то не заметить? Останавливается, поднимает руки, обходя, стыдливо касается. Боится. — Смелее, не бойся. Я не из особо сентиментальных. Доводилось бывать в местах, где телесные наказания не запрещены. И вот итог, — Шрамы, прерывисто расчерчивающие верхнюю часть спины.       Ману ждал чего угодно, но не этого. Не губ, целующих по горькому маслу, настойчивости, прижимающей к кровати. Не волн, спокойных и размеренных, которыми содрогается тело над его спиной, не обрывистого дыхания, опаляющего уродливые рубцы. Зачем он делает это? Неужели это так нужно ему?       Выше, ближе. Телом к телу. Нос щекочут короткие грубые волосы шеи и затылка. Ману чувствует его жар, чувствует, чем он притягивал толпы когда-то давно. Это не исчезло, просто спряталось где-то внутри. И теперь его пламя снова с ним, пусть и так ненадолго. Скользит по натертой маслом коже страшно холодным торсом, снова спускается ниже, едва касается плеч. Такой аккуратный, будто Ману не крепкий мужчина, а невесомое перышко, готовое улететь по любому неосторожному мановению. Целует, будто больше не сможет, дышит, будто воздух здесь особенный. Все здесь и сейчас — только для него, не для кого больше. Ману не шевелится, даже дышит через раз. Иначе Карсон поймет, что все, что он делает, даже спустя столько лет, приносит все ту же боль, точно сейчас по чистой еще спине прошелся хлыст, но не резко — медленно, маленькими участками. Жжет, а перед глазами только прошлое. То, как еле встал спустя неделю, то, как боялся шевельнуться — заросшие раны расходились больше десятка раз. Боль. И единственный человек, способный ее снять.       Карсон, он… не хотел того, что сделал. Пытался показать, что Ману нужен ему, хоть как-то умолить ту обреченность, с которой сказаны последние слова. И мужчина не подумает его остановить. Ранит. Снова разворошит тревожное сознание. Закашлялся, судорожно зажимая рот рукой. Трясется. Боится. Сквозь пальцы сочится кровь, яркая, жидкая. Впервые. — Что это? Прошу, только не это, почему так скоро? Я… я не хочу, они же сказали, что еще три месяца! — истерика. Страшная, но только набирающая силу. — Тихо, спокойно, Карсон. Это ничего не значит, вообще ничего. Угу? — будто бы Ману, чудом перевернувшийся под парнем, знает хоть что-то, — бывает и на первых стадиях. Ты хоронишь себя слишком рано, — взял за руки. Плевать он хотел, что они перемазаны кровью — заразиться он думает в последнюю очередь. Возможно, это безрассудство, добровольный выстрел в свою же голову, но это все не важно. Не для него, — у меня для тебя подарок, — вытащил небольшой холщовый мешочек из прикроватной тумбочки, сжал своими ладонями в его, — Я не знал, как ты захочешь его носить, да и захочешь ли вообще, потому купил еще цепочку. — Я… я не могу. Оно же дорогое, наверное, — в трясущихся пальцах сверкнуло кольцо, широкое, отливающее серебром в дневном свете. — Оно из стали, дурачок, — не соврал. Просто платиновое не нашел, — «Пронесу все, что ты нести не в силах». Может быть, с ним тебе станет лучше. Я в это верю.       Ману ждал, что сейчас Карсон достанет цепочку, и кольцо повиснет на груди. И тогда все станет спокойным, как и должно быть. Но парень не задумывался над своим решением: может быть, поспешно и глупо, но на рассудительства у него просто не было времени. Надел кольцо на безымянный палец, улыбчиво посмотрел на свою руку, на блестящее на ней кольцо. Он счастлив в своем минутном решении, в сущем пустяке, который обрел настолько большое значение. Как мог он так просто взять и принять это, именно так он видит их нынешние отношения? Карсон Теллер — человек, заслуживающий много больше, чем несдержанная слеза грубого мужчины, намного больше, чем отделила ему жизнь.       Ману притянул его к себе резко, уже совсем несдержанно. Страсть, жар. Отвечает, забирая губами все больше власти, каждый его поцелуй как упрямый натиск, оставляющий все меньше сил на сопротивление. Кусается, чертенок, оттягивает нижнюю губу, отвоеванную так просто — будто кто-то желал обратного. Держится за плечи, прижимает к шелковой простыни все сильнее. Ману чувствует — останутся синяки, но какое до того дело, когда меж зуб, как будто сведенных последним барьером, пробивается язык, быстрый, но такой осторожный и мягкий. Сплетается с покорным и неторопливым языком Ману, ласкает небо мимолетными касаниями. Отрывается, взъерошивая руками волосы за ушами, обводит скулы большими пальцами. Почти незаметны, это не то лицо, о скулы которого, как говорится, режутся. Оттягивает уголок рта, смотрит прямо в глаза. Уже понятно, чего хочет он. То, чего Ману желал так долго, то, что снилось ему в беспокойных снах, то, что досталось, прилетело в руки само собой.       Сжал презерватив в ладони Карсона, даже не отрываясь от нового поцелуя. Бравада посыпалась — он не думал, что будет сверху. Оторвался, взглянул в глаза с самым важным сейчас вопросом и услышал в ответ только «я так хочу». Он все еще не уверен, не может вернуть свой пыл. Но когда свободная рука, не сжимающая ладонь Теллера, грубо оглаживает пах, сжимает член сквозь домашние шорты, в голове не остается ни единой мысли, кроме того, каким он хочет быть. Хочет быть таким, которому навстречу Ману порывается всем телом, таким, что не заставит сомневаться в себе. Так, как сомневается сам. «Слишком много одежды», — шепчет в губы Ману, высвободившимися руками стягивая с него шорты, цепляя резинку трусов. «На тебе не меньше», — отвечает, переворачиваясь: теперь уже он лежит на спине, расстегивает ширинку брюк мужчины дрожащими пальцами. Кажется, котенок спрятался где-то под пяткой — умеет, зараза, быть незаметным, когда нужно. Отлетевшие к окну брюки чуть не уронили цветок, но этого никто не заметил: глаза снова закрыты, новый натиск поцелуя заставил Ману сдаться, окончательно и бесповоротно. Парень разводит его ноги коленом — видно, он умеет прижать так, чтобы не было обратной дороги. Бедрами подталкивает бедра мужчины вперед, заставляет поднять ноги, развести еще сильнее — теперь Ману бесстыдно открыт перед ним, не может сопротивляться. Чувствует каждым миллиметром своей кожи жар, исходящий от Теллера, старается его принять.       Палец. Болезненная дрожь пробила все тело, и Карсон смутился, заглядывая в его глаза. «Просто давно не было», — ответил, открывая сильную шею. Подставился под укус, почти безболезненный, но заглушающий всю боль, которой горит пах. Отвлекся, сосредоточился на шее, на том, как зализывает, зацеловывает свой след парень. Думает, что переборщил. Как же ошибается.       Второй палец. Боль сжимает в комок все внутренности, заставляет поджимать губы, комкать простынь в кулаках. Перед глазами снова сгущаются тени. Нехотя Карсон снова приносит боль. И снова все рассеивается с одним небрежным касанием, от которого обмякло тело, от которого губы распахнулись в хриплом, несдержанном стоне. И Теллер понял, что нашел место, куда ему стоит бить. Толчок за толчком, движение за движением — каждое в цель, Спускается по груди, цепляя пальцами сосок. Мнет меж пальцев, оттягивает. Короткими поцелуями проходится по набухшему члену. Сглаживает языком все оставленные следы, и вбирает в себя до самого горла, давится — делает все, чтобы Ману отвлекся от той боли, что он все еще несет.       Третий. Парень сделал все правильно. Ману не почувствовал, утопил эту боль в стонах, задушил смятыми простынями. Не та боль, о которой стоит кричать. Не сегодня. Не сейчас. Карсон смущается все больше, хоть и не перестает действовать смело. Сдавливает член Ману в своей руке, не двигая, ожидая, пока тот сам, взбудораженный новой волной, не подастся вперед. И мужчина не заставляет себя ждать. Толкается с силой, натыкаясь на слегка приоткрытые губы, снова содрогается, окруженный влажным теплом. Испуган тем, что мог заставить снова подавиться, причинить какую-то боль. Это не его роль. Не сейчас. Не с этим человеком.       Пустота. Пустота, требующая заполнить себя снова. Пустота, кончающаяся именно там, куда стоит попадать, там, откуда и пробивалась дрожь с каждым касанием. Во взгляде Ману требование заполнить ее, изо рта вырывается похотливый рык. Хочет, чтобы Теллер сделал это, хочет, не может ждать. Упирается промеж ягодиц, Карсон тянется за поцелуем, снова пытается отвлечь. Ману отталкивает от себя, держа за шею, говорит: «Хочу смотреть в твои глаза». Желание из далекого прошлого, до этого дня остававшееся в тени, теперь снова в его голове. Он хочет видеть, как с каждым движением во взгляде остается все меньше любви, все меньше каких-то чувств. Хочет видеть, как разум и душу человека пожирает похоть, не оставляющая ни следа чего-то иного. Ману привык к такой любви, отступающей там, где ей не должно быть.       Карсон смотрит на него, легко улыбаясь, осторожно вталкивается, почти не причиняя боли, и Ману просто ошеломлен этим. Движение, за ним второе и третье. Попадающие неровно, промахивающиеся из раза в раз, они не приносят боли, просто снова требуют заполнить пустоту, оставленную Карсоном. Парень двигается плавно, осторожно, не отрывая взгляда от глаз мужчины, свободной рукой покручивая сосок Ману, а во взгляде его не становится ни на каплю меньше тех чувств, с которыми все началось. «Резче, быстрее… пожалуйста», — Ману изнывает в нетерпении, не может понять, почему все не так, как было когда-то, неужели любовь бывает лучше той, которая была когда-то?       Теллер слышит его, слушается. Ускоряется, отвлекается от соска и переключается на член. Крепко сжав в ладони, надрачивает его в том же ритме, в каком двигается сам. Ману хочет именно так, почему-то он это чувствует. И он угадал — мужчина не может больше молчать, сдерживать себя. Стонет громко, не сдерживается, комкает простыни под рукой. Перед глазами все медленно плывет — умение фокусировать взгляд осталось вне стен этой комнаты. Кричит, кончая, забрызгивает спермой все тело до самой шеи. Чувствует, что спустя несколько движений и Карсон кончает внутри него. Парень падает рядом, утыкается в шею Ману. Дыхание сбито, очень жарко и мокро, и каждому из них недостает сил открыть глаза. — Как думаешь, сколько стоит девственность? — тихо спрашивает парень, целуя синяк, на поверхности которого блестит капля спермы. — Зачем тебе это? — растерянно спрашивает мужчина. — Хочу узнать, сколько ты мне должен, — Ману чувствует кожей, что тот улыбается, хитро и разморено, как довольный кот. — Так ты… — шок. — Ага, так уж вышло. Просто… я даже не знаю, зачем сказал это. Ты мой первый. И будешь последним, — шумно вдохнул запах кожи, — знал бы ты, как одурительно пахнешь… — Не хуже, чем ты, дурачок, — поцеловал Карсона в лоб. Просто до губ было не дотянуться, — пошли в душ? — Давай полежим еще?

***

— Он со своими желаниями не стоит того, чтобы ты так изводился! — кричит Джесси, пытаясь утихомирить истерику Джека. — А кто стоит? Ты? Вы оба самодовольные ублюдки, которым дела нет ни до одного человека на этом свете, кроме себя! — Джойсен был до ужаса пьян, и стоило считать чудом, что он вообще может говорить, — Джек, зачем ты так? — надоело мотать круги по комнате. Сел на край кровати, положил руку на бедро парня убрать, привлекая внимание на себя. — Что, потрахаться захотелось? Не до чего больше не додумался? Ты думаешь только о том, куда сунуть свой… — Закрой свой рот! Я сюда пришел не оттого, что нужда за горло хватила, а потому что ты мог с собой что-нибудь сделать! А что ты можешь? Ты не спрашивал, почему он так поступил, ты просто пошел скулить о том, какой ты брошенный и обиженный! — Но я… — Ты поступил как никчемный слабак, Джек! Как недобитая псина. И не смей сейчас говорить, что было иначе. Ты частишь меня ни за что, за то, что я пришел помочь тебе, а как ты поступил, когда этому твоему нужна была помошь? Ведь ты это видел — сам сказал! — Джесси зол. Очень зол. Да, он был виноват, но Джек не в том состоянии, чтобы винить его. — Так иди отсюда, раз тебе так не нравится, как я себя веду! Я же слабак, недобитая… — Это не значит, что я не дорожу тобой, чертов алкаш. Раздевайся и ложись спать, а я пошел. — Уходишь? — спросил Джек. Его вопрос просто сквозил обреченностью. — Я схожу до магазина. Пьешь второй день, дома шаром покати, — Джесси не нравилось все это. Не такой жизни он хотел, начиная отношения с Джеком. — А, ясно. Иди. И дорогу сюда забудь. Срать я хотел, чем ты там дорожишь, — Джойсен уже с трудом проговаривал слова, — и без тебя проживу.       Хлопнул дверью. Все перед глазами плывет, да и качает дико, но Джек встал. Пошел к входной двери, все еще надеясь пьяным сознанием, что парень вернется. Но он не возвращался. Ни через десять минут, ни через двадцать. В двери осталась небольшая вмятина от кулака, а Джойсен, проклиная весь свет, поплелся в ванную обрабатывать руку. Боль физическая здорово вышибает алкоголь из головы, особенно смешанная с болью душевной. Сквозь слезы поливая перекисью раскроенные костяшки пальцев, Джек пытался думать о том, что с ним не так. Почему от него уходят все, кто только могли уйти?       Вспоминает, как приехал домой. Как рассказывал о своей жизни матери, как пытался просить прощения за свою неудачливость. Мать все говорила: «ничего, сынок, значит, так Бог велел», — она никогда не оправдывала беды чем-то другим. Джек всегда считал ее неоправданно доброй, ведь ни один человек в окружении не заслуживал этой доброты. Всю свою жизнь она жила для других: сначала для сестренки Энн, которую на нее оставили сбежавшие родители; потом для мужа-военного, который три четверти жизни мотался по командировкам; потом для сына, который никогда до самого последнего дня, не мог понять, что всю себя она отдавала ему и только ему. Любила без памяти, отреклась бы от всего, лишь бы ее сын был счастлив. Тот сын, который уезжал в большой город. Тот наивный лохматый мальчик, несамостоятельный до ужаса, улыбчивый и добрый к каждому, кто только встретился на его пути. Она вырастила из него новую себя, но еще лучше, прекраснее, чем кто-либо в ее глазах.       Но вернулся спустя три года уже не тот добряк-Джеки, которого она помнила. Растворенный в своей горечи до последней капли, хмурый, зажатый и боязливый — он не захватил «У Ронни» чего-то вкусненького для сводной сестры Кейт, как делал каждый раз, когда уходил из дома больше, чем на час, не пообедал с семьей, как у них было принято. Завалился в свою комнату, так и не тронутую, И в этот же вечер напился. Прямо там, даже не выходя. Плевать он хотел, что отец не приемлет алкоголя в доме, он так хотел. Потому что плохо здесь ему, и растоптан жизнью он, а не старый ворчун на генеральской пенсии. Дом, единственное место, где он не боялся быть эгоистом, понимал, что здесь его примут.       Отец пришел тогда один, а Джек слышал, что мать хотела идти вместе с ним. Она боится, что отец, вспыльчивый по натуре, может сделать что-то не так. Вошел без стука, как и всегда. Генерал не тот человек, который должен интересоваться чьим-то дозволением. Сел напротив кровати, где валялось его пьяное вусмерть чадо, уставился на него каменным беспристрастным взглядом. Он делал так всегда, и каждый рано или поздно сдавался. Но не теперешний Джек.       «Что, генерал, не такого солдата воспитывали? Может честь отдать?» — и Джек попытался. Так попытался, что чудом не упал с кровати. Вся жизнь его построена на тихой ненависти к отцу и тому, как он строил дом. Да, три четверти года его не было с ними, но на оставшуюся четверть их дом становился филиалом армии США в городе Оберн, штат Мэн. Джек не жалел себя, нет, ни единой минуты. Жалел сестру, маленькую совсем еще девочку, которой приходилось обращаться к своему родному отцу на «так точно, сэр». Вступался за нее, за мать, но что подросток может сделать против дееспособного генерала? Отхватить. Он и отхватывал. И за себя, и за сестру. Мать оставалась единственным человеком, который всегда был вне его власти. Она заставляла его таять. Но рядом она была отнюдь не всегда.       «Не паясничай, сын. И не пей больше. Завтра поговорим», — только вот не было никакого завтра. Уходящему отцу в спину летели все слова, которые парень глотал годами, все, о чем он не хотел говорить дома. И последнее, что должно было добить и выполнило свою задачу. Его сын гей. Сын генерала армии, уважаемого в их городке человека оказался мужеложцем, последней падалью, как отец всегда считал. Со своими так и не распакованными вещами он оказался на пороге своего дома, лежащий под мелко моросящим дождем. Мешающий смех облегчения с истерикой. Слезы мешаются с дождем, а сам он не может даже двинуться — отец умеет бить так, чтобы в будущем не встречать сопротивления.       Мать так и не вышла. Мельком, не прояснившимся еще сознанием, Джек слышал, что хотела, но Отец запретил. Даже она осталась бессильна перед генеральским льдом в голосе. Кейт было велено «не трогать эту мразь», когда она выходила гулять, и она побоялась ослушаться. Он, уничтоженный и разбитый, втоптанный в грязь собственным отцом, остался там, на крыльце своего дома. Даже сейчас он там, его сердце, смятое и разодранное на куски, осталось там. И теперь, оставленный в полном одиночестве, он не знает, что ему делать, как ему жить дальше, когда даже семья перестала быть семьей. Подумать только, а ведь этому человеку он пытался подарить выигрышный лотерейный билет. Да он и сделал это, только вот он пришел обратно. Без пояснений, без писем. Его просто не приняли, как больше никогда не примут Джека. Триста тысяч долларов в руках человека, которому не нужно ничего, кроме нескольких жалких слов. Я. Прощаю. Тебя. Только вот Джек сам себя не простит. Ни за семью, ни за Тома, ни за Джесси. За все, что потерял, он не найдет себе прощения.       Дверь хлопнула, зашумели пакеты. Только Джек, закрывшийся в ванной, вовсе не хочет верить, что Джесси не бросил его. Он еще кому-то нужен. И от этого только больнее. Сейчас, медленно трезвеющим сознанием, он думал порезать себе вены. Взял в руки старую бритву Тома, опасную, всегда так остро наточенную, приложил к запястью. И понял, что не может. Это принесет слишком много боли. Не ему — тем, кто держится за него. Вышел из ванной, слушая, как Джесси грозит выломать дверь. Он не смотрел вперед, да и под ноги не смотрел — сейчас он вообще вряд ли что-то видел или чувствовал. Кроме рук Джесси, сжавшихся за спиной. — Больше не делай так… пожалуйста, — в этом было столько надрыва, что Джек мелко задрожал, лишь бы снова не быть виноватым. — Я… я… не смог. Даже выпилиться не смог. Я слабак, недобитая собака, я… — все это время, от удара по двери, он не переставал плакать. Не перестает и сейчас. — Ты лучшее, что есть в моей жизни, — Джесси, холодный и собранный почти всегда, прижимается к щекой к его шее, и Джек чувствует — слезы. Горячие, пропитанные ужасом и тревогой, — Джеки, пожалуйста, не делай так больше. — Почему ты не ушел? Я… послал же… — Я не собирался уходить, я только купил продуктов. Твоих любимых мармеладных мишек купил… Господи, как я рад, что тебе не хватило сил! — Мишки… они же «У Ронни» только… — Именно оттуда.       Джек не знал, что можно так быстро стать счастливым. Не понимал как, да и не хотел понимать. Просто прижимался ближе к Джесси, к последнему человеку в жизни, кто не отвернулся от него. Еще минуту назад собирающийся закончить свою жизнь, теперь он понимал, что ему есть для кого жить, если не для себя. Понял, что Джесси точно не станет очередным. Особенным. Счастьем отдельно взятого человека. С горечью обстоятельств, с налетом характера и послевкусием ветренности, но счастьем. Джек прижался, как мог, не хотел отпускать. — Ты назвал меня… — Джеки, маленький Джеки, — невесомый поцелуй куда-то меж бровей, — Это имя тебе очень подходит. — Так мама называла, — выдохнул так, будто сердце вышло вместе с воздухом. — А сейчас не называет? — Джесси постыдно вытер слезы об рубашку, спрашивая. — Мне там больше не рады. И рады не будут, — казалось, сейчас все пойдет по новому кругу. — Ну-ну-ну, тише. Тебе рады здесь, в «Круге» тоже. Кстати, не хочешь сходить туда сегодня ночью? — Давай потом в отель, а? Мне нужно остыть, а тут… — Как хочешь, но ты сам не хотел торопиться, помнишь? — Мало ли, чего я хотел… теперь я хочу вот так! — топнул ногой так по-детски, что стало смешно. — Ладно, одевайся иди, а я вызову такси. Нам определенно нужно заехать еще в одно место.       Джек не стал спрашивать, куда еще Джесси решил его вести. Просто упорхнул в комнату потрошить шкаф в поисках того, что может натянуть на себя. Периодически он выглядывал на кухню показаться, и каждый раз, отторгнутый чувством стиля Джесси, уходил искать новые варианты. Раз, два, три… Джесси уже успел сварить себе кофе, наблюдая за тем, как Джек носится туда-сюдав никчемных пока попытках что-либо подобрать. Джек веселится в этом простодушном занятии, да и торопиться им некуда — шесть после полудня на часах. До одиннадцати можно не спешить. Джесси решил, что лучше заплатит штраф и провезет Джека на своем мотоцикле, чем будет сорок раз отменять заказ такси. — О, а это совсем даже ничего! Только вот джинсы длинноваты… — Джесси прикинул, что с ними можно сделать, — сейчас, подожди, — подкатал так, что вышло вполне сносно. — Тома джинсы… он не забрал просто еще. — Ну чего ты нос повесил? От него не убудет, а ты хотя бы вечер хорошо проведешь. Ну, пойдем. Поедем налегке, а не на горчичной тарахтелке.       Джек прижимался крепко, закрываясь от ветра спиной Джесси. Видел, что со времен закончились небоскребы и даже многоэтажки. Тихие домики в окружении зелени, дети, играющие на улицах, гуляющие по тротуарам пары и одиночки. Тихий Стейтен-Айленд гостеприимно встречает всех приезжающих сюда. Спокойный район, безмятежно тянущий дни так отличается от людного центра, что в какой-то момент уху Джека стало не хватать привычного шума, тишина начала давить. Джесси молчал, не отрываясь от дороги. Так и не удосужился сказать, куда везет Джека. Да и какая, собственно, разница? Остановился у самого обыкновенного дома, почти ничем не отличающегося от домов на километр по улице назад. Да и вперед, скорее всего. Открыл дверь своим ключом, потрепал большого белого лабрадора, выскочившего к нему. — Знакомься, это Ходж, — Джесси отступил немного в сторону, пропуская пса на улицу, — не бойся, он добрый. А это Энн, моя жена! — Джесси просто светился детским счастьем. — Проходи, не стесняйся, ужин почти готов! — сказала невысокая брюнетка, скрываясь в глубине дома.       Джеку показалось, что он сейчас упадет в обморок.