Десятый Круг

– Я обзвонил половину больниц города, долбаный ты ублюдок! Где ты был!? – Чуть ли не рычал Джек, метаясь из угла в угол. – Тихо, тихо Джек. Да сядь ты! Вчера ты был с этим своим, как его… Джесси. Я приходил, но вы были малость заняты, потому я предпочел вас не тревожить. Все! Что в этом такого? – Том не пытался оправдываться, но состояние друга его немного пугало, он был уж слишком нервным. – А телефон? Ну что тебе, сложно было трубку взять? Я же… – Я же восемь раз звонил, я же весь извелся, ты скотина, Том Белл, – Белл закончил его фразу Джоя, – я все это знаю, но со мной все абсолютно нормально. Вот он я, успокойся. Ну, Джой, зачем так нервничать, я же не двухлетний ребенок, в состоянии дойти до дома. – А ведешь себя иногда как он самый! – Оборвал друг и ушел в комнату, оставляя Тома на пороге.       Тому следовало ожидать такой реакции, стоило ждать всей этой ссоры. Но все-таки он надеялся, что Джек не будет так изводить себя: в этом все же есть и его вина. Если бы он не приводил этого своего… но Том сам подталкивал его. Если бы они не… но Белл сам хотел, чтобы Джой хоть как-то отвлекся от него. В чем его вина?       Кровать Тома смята. Видно, что спал только один человек, видно, что ему не было покоя. В одну кучу сгреб простынь, смялась подушка, лежит на полу одеяло. Тома не смутило, что кто-то из тех мог быть здесь, почему-то Белл сразу понял, что Джек спал там. Будучи одним. – Джек, а, Джек, моя кровать тебе больше нравится? – Нет, – сухо ответил Джек, он отвернулся от Тома, уткнулся в свой телефон. – А зачем ты на ней спал? – Том старался быть как можно мягче и спокойнее. – Не спал. – Не ври. – Не вру. Я думал, что усну, а когда ты придешь, то тебе придется меня будить, чтобы лечь самому. Так я бы знал, что ты вернулся. Но я так и не уснул. А ты не пришел. – Ну, сейчас же я пришел, не обижайся на меня, – Белл улыбнулся так тепло, как мог, хотя Джек и не видел этого. Джек не ответил.       Прошло примерно десять минут. Том бросил свое дело – сейчас извиняться перед ним бесполезно. Он остынет, успокоится и снова улыбнется Беллу, но на это нужно время. Не понятно, сколько. Не понятно, когда все это кончится – Том не из терпеливых. Взял телефон, открыл фейсбук и написал короткое сообщение перед тем, как выйти из комнаты.       «Чтоб ты знал: мне тоже тяжело. И было, и есть. И одними твоими обидами это «тяжело» не ограничивается»       Захотелось есть. Впервые за трое суток. На плите подобие пасты в еще теплом сотейнике, дымит заварочный чайник. Том не с первого раза наложил себе еды – почему-то трясутся руки. Хотел кофе – побоялся все рассыпать, а потом и сжечь. Ел без энтузиазма, хотя и было вкусно, хотя и хотел есть. Где-то в навесном шкафу затерялась пачка сигарет – стойко захотелось выкурить пару. Или всю пачку сразу. Сделать что угодно, лишь бы отвлечься от давящей тишины. Джек там, его не тронуло сообщение Белла, чихать он хотел на трудности чьей-то еще жизни. Видимо, и своих-то полно. Слышно из-за стены, как пищит чей-то автоответчик и друг, печально выдыхая, уже третий раз говорит одну и ту же фразу: «это Джек, перезвони мне, пожалуйста».       Хочется идти и хоть как-то отвлечь его, уже не себя. Беллу не от чего отвлекаться, он в абсолютном вакууме событий, Хочется, но Джек только оттолкнет, если не обругает последними словами. Да какая разница, пусть ругается, пусть дерется. Так все кончится быстрее, так Том перестанет рвать душу на части. Тихо идет и падает на кровать рядом с Джеком, крепко прижимая к себе, почти требуя прошения, хотя бы чего-то, только не молчания. Колет сердце противной недосказанностью, хотя не прошло еще и часа. – Я тебя не пущу, пока ты меня не простишь! – Требует Том. – Это так по-гейски, ты знаешь? – спокойно утверждает Джек. – И что? Ты вдруг стал гомофобом? – Нет, я просто слишком долго этого ждал, – ответил Джек и прижался еще ближе, – слишком долго. – Никуда не отпущу, пока не простишь. – Значит, не прощу.       Сейчас Том не думал об этом, сейчас не было желания. В этом моменте было слишком много того, чего так сильно не хватает в обычных днях. Щеки постыдно краснеют, немного жжет. Его волосы пахнут так мягко и приятно, в них путается его тепло, которое он копил, пока ждал Тома. Он не двигается вовсе, ни одного движения, ни шороха или скрипа. Это слишком близко и слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ни с кем больше Беллу и не было так… просто и легко, уютно и тепло. Так, что хочется прижать еще ближе и уснуть так, потерять в изгибах теплого одеяла оставшийся день, чтобы больше некому было изменить этот день, хороший и светлый.       Джек обреченно выдохнул, и от этого Беллу захотелось только снова поцеловать его в затылок и тихо сказать: «Может быть, так тебе станет лучше». Том понял, уже понял, что Джесси стал очередным, что нужно ему было только одно. И это снова разбило Джека, снова стеснило оттаивающую душу. – А что твой Джесси? Он… – Одноразовый, как и все они. Во сне звал какого-то Уилла, а потом отказался даже объяснить. Да и… женатый он. Женат, понимаешь? Сегодня он со мной, а завтра? Завтра он укатит к своему Уиллу, а потом к жене. И дети, наверное, есть. Эх, чего я вообще отважился искать. – Он, может быть, и исчезнет. Но никто же не сказал, что нет других, способных на большее, чем секс, – Белл и понятия не имел, что нес, лишь бы не расстраивать друга еще больше. – Он был двадцатым. Двадцатым, понимаешь? Это уже не просто совпадения. Чего, скажи, чего во мне нет, что никто не видит во мне человека, способного любить, а не только трахаться? – Джеку было тяжело это говорить – видно. Тяжело, он ждал ответа, он хотел понять. – Ты снова накручиваешь себя. С тобой все нормально, просто твой человек еще не нашелся. А пока есть я, хоть и просто друг. – Не просто.       Джек больше ничего не сказал. Он не думал отпускать, только теперь дыхание выровнялось, больше не напрягаются мышцы тела. Лицо в полупрозрачном отражении балконной двери кажется спокойным, безмятежным. Опускаются веки – Джой засыпает. Засыпает, потому что не спал всю ночь, потому что боялся, что с Томом что-то не так, что он не вернется в этот дом. Пусть он спит спокойно, не тревожась больше ни о чем, пусть не отвлекается от своих снов, может быть, в них он найдет свое призрачное счастье, может быть, так ему станет лучше.       Короткой дробью дребезжит телефон в кармане – пришло сообщение. Том общительный человек, по крайней мере, в сети. Он никогда не игнорировал людей по ту сторону экрана, отвечал каждый раз, когда появлялось время. В общем-то, там и цвела его жизнь. Общения в десятках бесед, сотнях диалогов вполне хватало, чтобы жить, не замыкаясь в себе. Все-таки люди в сети намного честнее, они более открыты, они не боятся показать своих слабостей, того, что делает их людьми. За аватаркой можно спрятаться от летящей в тебя грязи, и потому Том особенно уважал сеть. Монохромная картинка, навевающая печаль, веселость и рваный, обрывочный стиль коротких сообщений – все, что было нужно. Там совершенно другой Том, там тот, кем он не боится быть.       Почему-то Белл не сомневался, от кого пришло сообщение. Дженс не писал, да он и не спрашивал номера, не просил найти его в сети, это все будет позже. Джек спит, родители предпочитают звонить. Остался один человек, которому очень не хотелось отвечать. Том разочаровался в нем, обижен на него в какой-то степени. Даже зол. Злится, потому что Марко упрямо ищет чего-то в нем, не хочет отстать раз и навсегда, не хочет следовать собственным словам: воздушные замки, пусть они и не такие великие, не несут в себе ничего хорошего, и они все равно рухнут. И все равно будет больно.       «Ты не думаешь, что нам пора объясниться? Тащить обиды на работу не дело», – прочитал Том на блеклом экране смартфона.       «Я не хочу говорить с тобой, по крайней мере, сейчас», – ответил Белл.       «Выгляни в окно».       Марко сидел на лавке, где обычно сидела бабка с котом. Когда вчера вечером Белл шел домой, та тоже сидела там, сверкая линзами аккуратных очков в свете вечерних фонарей. Но в этот раз она уже просто гладила кота, легко улыбаясь сухими губами, кажется, легко поприветствовала Тома. Когда же он выходил спустя несколько минут, ее уже и след простыл, и лавка была сырой и холодной, будто на ней и не сидел никто. А теперь там сидит Марко, в каком-то вязаном кардигане, с шарфом на шее. У него такой домашний и спокойный вид, будто бы он просто вышел из дома и сел на лавку у своего подъезда, будто все это так просто. О’Хара смотрел прямо на него, знал, из которого окна тот выглянет. Не улыбался, не махал – хотя бы сейчас он не пытался строить из себя хорошего человека, делать вид, что ничего не было. Просто смотрел и ждал.       Белл вышел в том, в чем был, только накинул плед на плечи. Он не рассчитывал затягивать этот разговор, да что там, он хотел просто послать Марко куда подальше, чтобы больше не видеть эту ненастоящую, слепленную рожу. Сел на постамент от давно уже отломанного поручня, откинулся на стену. Гнетущее молчание, ни одного движения, ничего. – Если ты собирался молчать, то я пошел домой, – наконец сказал Том. – Нет, я не хочу молчать. Я понять хочу, что сделал не так, что тебя заставило так изменить свое обо мне мнение. Что? – Ответил Марко. Он будто уже знал ответ, в его голосе не было чего-то, что есть всегда, когда вопрос настоящий, в голосе была только усталость, вымотанная немощность и слабость. Но все равно он не казался настоящим. – Ты все понял и без меня, а здесь ты тешишь собственное самолюбие. Я пошел, а ты забудь дорогу сюда! – Не сдержался Том, он хотел уйти молча, хотел оставить хоть что-то. Но получилась только новая ругань. – Нет, я не понимаю. Я только тебя понять не могу, объясни мне! – крикнул вслед. – Я тебе сейчас так объясню, так все разжую, перемелю в порошок, чертов ублюдок!       Захлестнула ярость. Абсолютное состояние его злобы, обида, смешанная с яростью. В три чуть ли не прыжка Том добрался до Марко, схватил за отвороты кардигана. Сам не понимая, откуда взялась его сила, он чуть ли не поднял мужчину над землей, злобно рыкнув, дернул в сторону так, что тот чуть не упал, еле стоял на ногах. Плед слетел с плеч, а Белл, не помня себя, налетел на Марко, ударил с размаха в живот. – Я не игрушка! Не игрушка, тварь, не игрушка! Ни для тебя, ни для кого-то еще! – кричал, наблюдая как O’Хара, скрючившись от удара, падает на землю. – Я не… – Ты пытался изменить меня для собственного удобства! Будто я твоя вещь, будто я твой личный кусок мрамора! Ты не вправе менять меня! – Том дернул Марко за горло футболки так, что тот одним затылком касался земли, – Не вправе! – Не вправе… – прохрипел Марко, перебиваясь тяжелым кашлем. – Ты опять играешь со мной! – Удар о землю, сильный толчок – Ты, – удар по лицу, из рассеченной губы полилась кровь, – опять, – удар рассек бровь, – играешь мной! Я не игрушка! – Не игрушка... – Марко улыбнулся криво, дергая уголками рта от боли, приложил ладонь к щеке замершего в одышке Тома, – captus et reditus ardant*, – и легко щелкнул по виску указательным пальцем.       Том почувствовал боль. Увидел кровь на руках, разбитые костяшки пальцев, увидел лежащего под ним Марко, понял, что кровь на его руках принадлежит не ему самому. Вместо ярости появился страх, страх от сотворенного, от опухающего лица Марко, от собственного мелочного сволочизма. Все это случилось так быстро, так спонтанно и импульсивно, что даже сейчас Том еще до сих пор не осознал, насколько сильно пал. В секундной памяти еще мелькают разбитые яркими вспышками образы, действия, на которые парень смотрел будто издалека, безвестность, в которую скатилось его сознание, пока бездумное тело, окутанное амоком, избивало Марко. Это был кто угодно, только не он. Только не он, человек, чье оружие – слова, не Том, хрупкий человек с телосложением надломленной спички. Боль закрывает сознание, хоронит то удовлетворение, что принес бездумный всплеск дикой ярости. Ничего не осталось, кроме сбитых костяшек, крови и чувства вины. – Что ты лыбишься? Я тебя избил только что, а ты доволен! Хренов мазохист! – Том кричал на весь двор, чтобы слышали все. Чтобы корили все, но не он один, – мазохист! Тварь, ты опять играешь мной! Ты самый поганый из ублюдков, каких я встречал, – Белл уже не смотрел на него. Упал лбом на его грудь, судорожно забарабанил кулаками по плечам, – Я тебя уже ненавижу! Ненавижу. – Зато теперь я понял тебя. Это гораздо ценнее разбитой физиономии. Я увидел твою силу, то, что ты так старательно отрицаешь и прячешь. Не ищи силу, будь силой для кого-то. «Кто-то», – Марко сказал это так, что они оба поняли, о ком идет речь, – в этом точно нуждается. – Перестань, перестань меня учить! Перестань колдовать своими непонятными фразами! Исчезни из моей жизни. Исчезни, ты меня убиваешь! – Том снова вряд ли контролировал себя. – Твоя работа в «Десятом круге» станет пыткой, изощренной и непрекращающейся. Я пойму, ели ты не придешь завтра… – Мне не нужно твое понимание, мне нужна работа, пока я не начну учиться снова, – От этого Том дрогнул, сильно сжало сердце, теперь уже ощутимо, не как раньше. Накатил ужас от одной мысли, что Кортес снова прижмет его к столу. – Тебя никто не заставляет ходить туда, если тебе больно там находиться. Мои слова не сработают во второй раз, – Марко мягко обнял Тома и настойчиво, но не сильно, надавил на спину, видимо, надеясь, что тот сдастся и упадет. Не вышло. – Я не верю во все это. Все твои слова – муть, бесполезная ложь во спасение! Мне не нужен такой спаситель.       Белл поднялся и двинулся домой. Пара шагов казалась ему невероятно четкой, будто мир вдруг стал в десятки, в сотни раз четче и реальнее, но потом все поплыло, а в виски будто что-то с силой ударило. Упал на колени, сжимая плед в руках, заскрипели сжатые с силой зубы, из глаз брызнули слезы. «Все пройдет, сейчас, вот-вот все пройдет», – мысленно прокручивал Том, пытаясь сделать шаг, да хотя бы встать перед этим. Выходило плохо. «Все только начинается, станет только хуже!» – Твердил его же голос в голове. Но он был каким-то чужим, холодным и насмешливым. Он, но не он. Его голос, но настолько чужой, настолько злобный и смешливый, что Том просто не узнал его, не принял за свой. «Такой жалкий, ничтожество, недобитая псина, не способная даже постоять за себя. Все приходится делать самому!» – Твердил голос в голове, а Том чувствовал, что снова теряет власть над собой. В его глазах снова сверкнула алая искра ярости. – Приложи руку к сердцу и подумай о том, что причиняет тебе самую сильную боль. Просто сделай это, пока еще контролируешь себя, – попросил Марко. Видимо, он понимал, что происходит с Томом.       Руки уже не слушались, дрожа, пересиливая себя, Том ударил по груди кулаком так резко, будто локоть заклинило и отпустило только в самый последний момент. Было страшно тяжело, так, словно в руке была тяжеленая гиря, упрямо тянущая вниз. Все меньше Белл ощущал себя хозяином собственного тела, все больше власти забирала та часть, которая была жестока и эффективна, все слабее становился он сам. Раздвоение личности, тяжелое и внезапное, почти полярное.       «Кортес», – на выдохе прошептал Том. Должно было помочь. Ничего, ничего из того, что происходило в последнее время, не могло причинить больше боли, чем он, этот чертов старикашка. Ничего не несло большего страха. Но голос в голове все равно ликовал. «Он виноват! Это все он! Пусти меня, пусти, и я закончу с ним! Больше он не будет играть с нашим разумом!» – стелился неведомый враг. Умолял, просил, не умолкая. Все громче и яростнее. И тогда Белл понял, что должен был сказать на самом деле. «Марко», – громко, искалеченным голосом, чтобы слышали все. Голос в голове будто утих. Испарился, не оставляя даже следа, ни намека на себя, страшного и властного еще минуту назад. Оглушающей тишиной аукнулась битва за власть над телом, пустотой в груди и тяжестью во всем теле. Том еще никогда не чувствовал, каково это – быть опустошенным до последней капли. – Уходи. Уходи, чтобы я больше не набросился на тебя. Я буду работать, но теперь ты знаешь, как я отношусь к тебе, – Марко решительным шагом пошел на Тома, – Уходи, я все еще могу тебя избить. – Плевать, – прижал хрупкое тело к себе, крепко, не принимая отказа, – плевать, я хочу так много сказать те… – фразу оборвал резкий удар острым локтем. – Я не хочу слышать твою правду, – Том спокойно выпутался из его рук, пока тот болезненно сгибался, – не сегодня.       Он оставил свой плед там, на холодном асфальте. Возвращаться сейчас – слишком больно, невыносимо тяжело. Белл не поднимется, склонившись за ним, не сможет снова посмотреть на Марко, не мучая собственную душу. Слишком слаб, чтобы молчать сейчас, но слишком истощен, слишком пуст, чтобы кричать, чтобы хоть как-то проявить воющее горе. Пустота. Глухой вакуум вокруг души, уламывающая слабость и смех. Далекий, истеричный надрывный смех. Часть Тома осталась там. Маниакально смеющаяся, душащая Марко. Часть, уступившая тьме. То добро, которого так не хватает, без которого бомж-попрошайка в подъезде получает пинок в живот вместо мелочи, от отсутствия которой холодеющее сердце слишком сильно болит.       Хлопнул дверью, нечаянно, от сквозняка. Джек вышел встретить его, заспанно потирая глаза. Мягко зевает и тепло улыбается, молча смотрит на него, не понимая, что произошло, как все повернулось именно так. Он спал, он не слышал ничего. – Скажи мне, что все хорошо. Пожалуйста, Джек, прошу, мне это очень нужно, скажи, – Том пуст, осталось только разбить тот тонкотелый сосуд, что остался от него. Белл просит наполнить его заново, хоть чем-то, хоть простой брошенной по одолжению фразой.       Джек обнял Тома. Снова, уже в который раз. Так, как умеет только он и никто другой. Так, что все вокруг потеплело и у разбитого Тома хватило силы на вымученную улыбку. Джек обещает заварить чай. Сегодня – Эрл Грей. Тома он успокаивает.

***

      Сегодня, казалось бы, впервые за весь год, он не устал. Не упал на свою кровать, вымученный рабочим днем, не захотелось что-то изменить, сделать что-то новое или безрассудное. Он просто счастлив. Этому нет объяснения, все же он снова играл чужими нервами, довел до срыва своего сотрудника. Но все-таки он понял, что не одинок, что хоть кто-то в этом городе живет такой же жизнью, как и он, что кому-то еще предстоит познать всю горечь жизни чудовища. Это так мерзко – радоваться чужому горю, это так жестоко, доводить человека из собственного эгоизма, но он не мог объяснить это.       Звонит старый друг. Он уже так давно не появлялся, что уже успел забыться его голос, немного поистрепались в памяти знакомые так давно черты. «Я так скучал, Рей! Завтра буду в Нью-Йорке, могу я у тебя остановиться? – живо спрашивает знакомый хриплый голос, – Я только вещи оставлю, и пройдусь еще до пары знакомых, ладно?». С радостью соглашается, потому что слишком уж давно они не виделись. Сан-Франциско в четырех с половиной тысячах километров отсюда, а самому вырваться из города никак не получается. Рей уже жутко устал от всего этого – надоели серые стены. Рад бы и сам умотать в Сан-Франциско, пожить теплой, летней и свободной жизнью. Но сам загнал себя в тиски, сам взялся за работу, которую уже не в силах бросить. Но все же сегодня счастливый, легкий день, никаких печалей и тяжестей. Сегодня Рей свободен, как никогда. Он уже и не помнит настоящей свободы, абсолютной легкости, с которой можно жить. Собрался и пошел в один из ночных клубов неподалеку. Вроде бы, взрослый, умный человек, вроде бы, пора уже остепениться, но иногда все же хочется сотворить что-то, чем брезгуют остепенившиеся люди.       Гремит музыка, силуэты людей сливаются в одну большую, окутанную искусственным дымом, высвеченную беспорядочной иллюминацией, тень. И Рей стал частью этого, и он сегодня счастлив в своем забытии. Его день окончился именно так, без тяжести долга и с совестью, утопленной в шотах текилы. Так сегодня легче.