— Вот! Теперь человек! — Выключая фен и снимая накидку, заключил Бенито.
Том посмотрел на себя — действительно, человек. С головы сбрили три четверти волос, постриженная борода больше не стоит лопатой, только скрывает линии челюсти. За этим уже не спрячешься, теперь его лицо четко видно, и потому парень чувствует беззащитность. Как черепаха без панциря. Только черепаха без своей защиты красивее не становится.
Посмотрел за спину и увидел оцепеневшего старика с ужасом в глазах. Судорожно перекрестился, сделав шаг назад, чуть не упал, запнувшись о метлу. Это смутило Тома, парню вдруг показалось, что Бенито с чем-то крепко ошибся, но тот-то смотрел так, будто случайно отстриг парню ухо.
— Святая Мария! Ты кого ко мне привел? Марко, это же… — вскрикнул старик, но Марко перебил его, вскочивши с соседнего кресла.
— Тебе показалось, Бенито, это не он, — сказал мужчина, и как будто сам для себя закончил, — не он.
— Прежде чем вы закончите видеть во мне призраки прошлого, спрошу: сколько я должен? — вмешался Том, — рассчитаемся и я пойду, пока меня не затащили еще куда-нибудь.
— Да что ты, амиго! Ради друзей Марко мне ни времени, ни сил не жалко! — очнувшись от шока, по доброму вскрикнул Бенито.
— Я не друг. Так сколько?
— Девять Пятьдесят.
Рассчитался. И Марко и Бенито были поражены. Даже не самим фактом, но тем, насколько безразлично и просто он был преподнесен. Тому было несложно это принять, хоть и ненужность снова щелкнула по носу громко и оглушительно. Белл просто немного устал от этого дня, слишком многого он лишился за сегодня. Лишения… смех. Друг больше не сводит на него свое внимание, нет лохм, защищавших хотя бы ментально. Потерялась еще одна надежда. В общем-то, первая с той шутки однокурсников. Он надеялся, надеялся всерьез, хоть и не хотел этого признавать. Он влюбился в того, кто поможет тащить в гору жизни его тяжелый характер. Он так считал. Он считал, что все то тепло, с которым Марко отнесся к нему — разгорающиеся чувства, что это что-то, чего ему так не хватает. Что это не простая травля неопределенностью, которую развел Джек, что наконец-то появилось что-то ясное и четкое. Но это вся травля. Игра в Пигмалиона, не больше и не меньше. Он захотел сотворить из Тома свой личный идеал, того эфемерного «человека» коим окрестил его настоящего. Он просто игрушка в руках O’Хары, и именно это ударило больнее всего.
— До свидания, господин O’Хара, — съязвил Том, стараясь скрыть обиду, — напишите, когда я должен выйти на работу.
Белл заторопился. Уже закат, скоро закроется метро, а сам он потеряется десять раз прежде, чем дойдет до дома. За Марко не пойдет — слишком гордый. Слишком сильный, чтобы признать, что действительно обидно, что действительно влюбился в человека, с которым провел часов пять от силы. Все это доводит ноющей болью в висках. Так, что хочется упасть и лежать, сжимаясь до тех пор, пока боль не уйдет. Исчезнуть и раствориться, потому что так проще.
— Стой! — Окрикнул из-за спины запыхавшийся Марко, — Скажи мне, что я сделал не так? Я тебя обидел?
— Не строй воздушные замки, пупсик. Ты не можешь кого-то обидеть, даже если постараешься, — Белл не думал останавливаться, выяснять отношения. Хотел уйти, и сделать это ему упорно не позволяли, — за куклами и шпицами бегать — не по-мужски. Так что отдышись и иди своей дорогой.
— Скажи мне! — опередил и перегородил дорогу, шумно дыша.
— Ты меня не обидел. Это очень трудно сделать.
Соврал. Обидеть легко, пронять еще легче. Но Том этого просто не покажет. Просто съязвит и выпьет кружку чая, чтобы отпустить это. Сложит пару бумажных журавликов, чтобы отпустить свою обиду, сожжет их в этой же чайной кружке и нальет еще чая. И будет жить дальше. Это рецепт прощения — бергамот и пепел, обожженные и ошпаренные, выпитые и забытые. Вряд ли это нормально, вряд ли это спасает по-настоящему.
Марко не пустил постаравшегося пройти вперед парня. Потянулся обнять, но нарвался на ладонь, поставленную перед лицом. Это жестоко, но даже не то, что так резко оборвался полный искренности и нежности момент, но то, как быстро изменился человек, что был так силен и, даже если не строг, то холоден еще пару часов назад.
— Мне не нужны подачки. Свою придуманную вину замаливай перед кем-то еще. Какая же ты тряпка, — плюнул ему под ноги, продолжая свой путь.
Обида переросла в ярость. Ярость из-за того, что нравится не этот человек, что в сознании просто не сошлись образы. Полетели маски. И теперь, в общем-то, Белл и сам не понимает, который Марко заставлял его сердце замирать: заботливый, тот, что встретил на ступенях университета или настоящий, сегодняшний, холодный и сильный. Да и какая, собственно, разница, он же не напишет.
Дошел до метро, чуть не проехал свою станцию. Всю дорогу терзало тяжелое чувство, что его не ждут дома, что он снова один. Снова вогнал себя туда, откуда так хотел вылезти. Снова увяз в мрачности, придуманной им самим.
«Пойми, что так не делается! Пойми, что ты упускаешь! Вернись и проси повторить это! Вернись и проси!»
Это слишком больно. Больно, потому что совесть гонит к нему, потому что сердце осталось на его губах. Потому что его токсичность испортила ему же жизнь. Опал по стене возле двери своей квартиры. Вот сейчас он отдышится и зайдет домой, где Джек уже наверняка приготовил что-то поразительно вкусное, где все хорошо. Просто не потащит все это ноющее горе в дом. От мыслей об этом стало намного легче, все, что уцепилось за него, словно ослабило свою хватку, словно… мир снова стал лучше.
Дернул за ручку — дверь не заперта. Такого не было никогда. Никогда до того, как в этом доме появился чья-то, кроме их с Джеком, обувь. Из комнаты слышатся короткие частые вдохи, перебиваемые стонами и неспокойными вскриками. Джек все-таки закончит вечер не один. Это не вызвало радости за друга, как казалось раньше. Это стало последним ударом. Самым сильным и самым метким. Его, только его, Джек сейчас там, с другим. Ему, может быть, хорошо, может быть, это то, чего он искал, но Том никогда не думал, что это ударит настолько больно. Ревность, едкая, кипящая, вязкая и липкая, завлекла разум, заставила сделать тяжелый шаг вперед. Молчал, но это молчание хотело кричать, рвать тишину в клочья, просить оказаться на месте того случайного, требовать этого. Требовать Джека, потому что он только его, его и ничей больше.
Но все это неправда. Наглая ложь самому себе. Необоснованная ненависть к счастью друга, претензии к тому, на что он не имеет никаких прав. Неправ, слаб и жалок. Ничтожен в своей жадности и слабости, в нежелании быть сильным, в неумении быть слабым. Ужасно плох в том, что зовет своей жизнью.
Добрел до какой-то лавки в парке. Свет фонаря выбивает темный асфальт из тьмы, на нем пляшут тени гнуса, вьющегося у фонаря. Мотыльки на огонь. Он сжег крылья, на которых, как и эти мотыльки, летел к своему фонарю, растерял все силы, чтобы биться, чтобы справляться с собой, едким и злобным. Сел даже не на лавку — оперся спиной на фонарь, спрятал мокрую, опухшую от собственных слез мордашку во тьме. Не ушел бы дальше. Смертельно устал трепать себя, пока все вокруг усиленно занимаются этим же делом. Кончились силы, потому что день был не самым простым. Кажется, порвались любимые кеды. Все идет наперекосяк. И только Белл в этом виноват.
— Настоящие шпицы ночуют дома, в ногах у хозяев, — знакомый бас разбил гнетущую тишину, — понимаешь?
— Шел бы ты, мне и без тебя хреново, шутник, — Том уже сдался, он не будет скрывать свою боль хотя бы в голосе.
— Что-то произошло? Давай, я помогу тебе подняться, — Это был тот бариста из кофейни. Сейчас, одетый совсем по-простому, он выглядел гораздо… теплее, что ли.
— Пошел к черту! Мне не нужна ничья помощь! Не нужна! — срываясь на истеричный плач, закричал Том.
Рюкзак упал на землю, а за ним, на колени прямо перед парнем опустился и бариста. Заглянул в красные заплаканные глаза и, подхватив за бока, повел за собой, подхватив рюкзак на другое плечо. Он молчал, просто вел за собой безвольное тело, не сопротивляющееся и не бегущее от него. Вел какими-то дворами и привел почти в такой же двор-колодец. Молчал, молчал долго и тяжело. Не смотрел больше в глаза, потому как боялся показать свое осуждение и без того разбитому человеку. Довел до двери, открыл дверь, мягко проталкивая внутрь.
Простая квартирка, обставлена дешевым минимумом мебели, повсеместный беспорядок. Холостяцкая берлога в ее самом стереотипичном понятии. Но, даже опуская весь окружающий беспорядок, хозяин квартиры был предельно аккуратен и четок: он не швырялся вещами, не делал лишних жестов, не выдавал лишних эмоций. Разделся, прошел в комнату и положил рюкзак рядом с кроватью, достал из рюкзака аккуратно сложенные вещи, повесил в шкаф. Тому он показался гиком с абцессивно-компульсивным расстройством, уж слишком образ квартиры не сходился с образом ее хозяина.
— Виски или презервативы? — Спокойно спросил хозяин, без стеснения или осуждения.
— Что? — Том, хоть и разбит, но еще способен мыслить трезво. И в этом вопросе точно не было трезвости или адекватности.
— Ты хочешь забыться. Правильно? — Белл кивнул, — я предлагаю тебе напиться или переспать. Теперь понял?
— Но я… я даже имени твоего не знаю. Господи, что я вообще здесь делаю! Зачем это все?! — Смотрел куда угодно, только не на собственное отражение в зеркале на стене, не в глаза хозяину этого крова, не на кровать, куда тот сел в ожидании ответа.
— Дженс. Дженс де Фрайс, прости, стоило представиться раньше. Если не хочешь, можешь просто лечь спать. Правая половина кровати свободна. Я в душ, — ответил Дженс, проходя мимо Тома.
Том остался один. Наедине со своим поломанным днем, с тяжестью, свалившейся на его плечи. Тяжело, слишком и слишком. На кухне, старой, с горами немытой посуды, нашел виски, открыл и принялся пить из горла. Хватило ненадолго, но достаточно для него. Минута, две. Дико кружится голова, горчит во рту. Стало легче, легче и спокойнее. Просто тяжелый день — еще не повод, чтобы вести себя как слезливая семиклассница.
— Я не думал, что ты возьмешься пить, — Дженс, видимо, вышел из душа и пошел в комнату.
— А я не думал, что буду спать с кем-то за кров и два бокала. Уж прости, блядствовать не особо хочется, — Том сел на стол перед проходом на кухню, — да и с чего ты взял, что я из вашей… Кхем, лиги?
— Не загадывал, честно. Я ошибся? — Раздался голос из коридора.
— Ай, мне бы самому знать.
Том никогда не задумывался об этом. Были девушки, после пьянок, может быть, были и парни. Не отрицал. Но и не принимал. Не знал, кого любит, потому как много и не любил. Джек, Марко… болезненные увлечения, влюбленности, но любил ли? Он никогда не был против чего-то подобного, помнит, как девушки брата перемежались с парнями, которых тот называл «друзья». Помнит двух соседок в их маленьком городке, мило ворковавших на крыльце своего дома, казалось, все его детство. Подобные отношения — яркие моменты его жизни, и он бы очень соврал, если бы сказал, что не понимает этого. Но принимает ли?
«Знаю-не знаю, что за вопросы? Прими уже это и не мучайся!»
— Ладно, давай так: что ты думаешь обо мне?
Дженс вышел к нему. Истинно такой, каких шкафами зовут: высокий, широкий, мускулистый. Густая поросль темных волос на груди, четко очерченный пресс. Сильные ноги, черные боксеры, облегающие бедра и накачанные ягодицы. Широкие плечи, на шее висит сырое полотенце. Он еще горячий после душа, в волосах на теле путаются капли воды, идет легкий пар — в квартире уж слишком холодно. Борода уже солидно отросла, и теперь прилипает к лицу и шее, не высохшая до конца. Все это… наверное то, что ему, Тому, нужно. Сила и стойкость. Он такой… к нему тянет просто от того, что он такой мягкий, но крепкий, едкий, как и Реджи, но он все же позаботился о Белле, не оставил его там, на улице. К лицу так мило липнут мягко вьющиеся пряди с головы, Дженс сводит на них глаза, пытается сдуть, пока Том обдумывает свой ответ. Карие глаза кажутся совсем черными в тусклом освещении, широкие брови еще больше оттеняют вид. Он, несомненно, красив со своей испанской внешностью, но сейчас Том слишком легок, чтобы это признать.
— Медведь. Не мое, не мое и все, — отказал парень. Снова соврал.
— Врешь, — горько цокнув, заявил Дженс, проходя в кухню, достал пиво, Том потянулся, думая, что ему тоже предложат, — Понижать градус — занятие неблагородное. Не хочу твою блевотину оттирать потом.
— Вы все такие до черта чувствительные, я прямо не могу! Один чувствует вкусы клиентов, другой ложь чувствует! Что ж вы за… долбаные экстрасенсы! Фу, что за ослиная моча в бутылке! — Вставило. Сильно вставило. Все, о чем трезвый Том молчал, пьяный скажет, причем скажет в самой жесткой манере, — Ой, кого я обманываю! Красивее тебя видел только в сети, Аполлон мохнатый, чтоб тебя!
— Да, крепкая моча была, видно. Ладно, доползешь до кровати.
Дженс ушел спать, а Том остался сидеть, разглядывая бутылку. Все перед глазами плыло, в голове царила такая легкость, с каждым движением отдававшая хрустальным звоном. Звон оглушал, сбивая мысли, все сложнее было удерживать себя в сидячем положении, жутко тянуло лечь на стол и уснуть прямо здесь. Не было ни стыда за себя, ни стеснения чужого дома. Какая разница, если его силой притащили в эту квартиру, дали бутылку в руки. Еще глоток дался неожиданно легко, будто простая газированная вода, ничуть не горькая, безвкусная. Просто вода. Вода. Точно, вода.
— Эй, гомик волосатый! Что ты мне воду-то подсунул! Где виски? — заорал Том на всю квартиру.
— Иди спать, тебе хватит на сегодня, — спокойно ответил из комнаты де Фрайс, он вообще голос особо не повышал.
— Да пошел ты! Найду где набухаться!
Белл соскочил с места и, усиленно стараясь сохранять равновесие, побрел к двери. Дженс встал между ним и желанным выходом. Он не двигался, как бы Том не пытался его оттолкнуть, в глазах его мелькали веселые огоньки, но лицо его выражало абсолютное спокойствие. Было предельно ясно: сейчас Том останется в квартире и единственным его выходом станет окно в десяти этажах над землей. Ругался, крыл последними словами все, что умудрился уронить или задеть, хозяина всего этого, всю эту плюшевую клетку, не отпускающую к новой бездне.
— Если ты сейчас не успокоишься, я тебя вырублю, — безразлично заявил хозяин квартиры.
— Уложу и вые… — язвительно продолжил фразу Том, но не успел договорить, резкий удар пришелся прямо в висок, все резко вспыхнуло и померкло, а безвольное тело повалилось на пол.
«Бестолковый шпиц», — пробурчал Дженс и, подняв на руки Тома, пошел в комнату. Футбольный матч уже начинался.
***
— Скотина ты, де Фрайс! Чертова скотина! Голова же болит! — Застонал Белл спустя пару часов после того, как упал там, в коридоре.
— Зато ты не нажрался еще больше. Жди, сейчас найду что-нибудь, чтобы ветерок в голове поутих.
Он скрылся в проходе. Что-то загремело на кухне, Дженс пару раз чертыхнулся, пока искал спасение для Тома. И сейчас парень подумал, что не так-то он и выбивается из его вкусов. Заботливый, стойкий и серьезный, красивый и неглупый, как пока кажется. Что мешало просто переспать с ним и действительно забыться? Что не дало изменить хоть что-то из устоявшегося порядка жизни? Все-таки, не так и плоха его жизнь, все-таки не так страшно, что теперь и рядом-то никого нет. Тупой дрочки в душе по вечерам вполне хватает, чтобы не бросаться на каждый столб. Это, конечно, не идеал обыденных действий, но тоже что-то. Что-то, что дает стабильность всей системе его жизни, упрямо рушащейся теперь с каждым днем. Так что мешает сейчас все-таки уйти от своей стабильности? Вопросы, одни вопросы.
— Возьми, не сдохнешь, — Дженс протянул кружку с мутной молочного цвета бурдой и, когда Том неуверенно глотнул, продолжил, — надеюсь, — Белл поперхнулся.
— Что это за дрянь? А, ладно, не сдохну и на том спасибо, — Дженс молча забрал кружку и унес на кухню, а когда вернулся, парень закончил, — серьезно, я благодарен.
— Все-таки хочешь? — безнадежно спросил де Фрайс, легко поведя носом.
— Что? А… я, ну…
Дженс не стал дослушивать. Дотянулся до прикроватной тумбочки, достал презерватив и швырнул Тому, будто он… он что, серьезно будет снизу? Достал смазку, погасил свет. Во мраке слышалось тихое хлюпанье, перемежающееся с шипением де Фрайса и его вздохами сквозь зубы. Силуэт в полумраке медленно покачивается на собственных пальцах, напрягаются мышцы под поблекивающей кожей, в свете экрана блестят непросохшие локоны. Ему неприятно, как минимум, но он не перестает, терпит, пытается находить в этом что-то приятное, кайф в том, что его не приносит. Терпит. Ради того, чтобы Том забылся, чтобы стало хоть как-то легче.
Белл засмотрелся. Смотрел, как сбивается дыхание, как сосредоточен на чем-то далеком взгляд, нахмурены брови. Тяжело принимать себя таким, тяжело сознавать, что ради незнакомого человека сейчас показывает себя таким бесстыдно открытым, что терпит эту боль будучи свободным. Том хотел предложить поменяться, хотел прервать его самоунижение, но тот неодобрительно, если не зло, покачал головой, что-то буркнул под нос. Движения стали резкими, остервенелыми… отчаянными. Запрокинул голову, беззащитно оголяя шею, взгляд стал таким тяжелым, просящим. Словно просил: «Господи, покажи, почему кто-то жаждет этого».
— Подожди, я… могу я сам? — Том тихо подошел к нему, коснулся свободной руки.
Резко дернул головой, в глазах вспыхнула ярость. С огромной силой он оттолкнул Белла на кровать, и тот опомниться не успел, как Дженс, злобно, абсолютно по-волчьи, рыча, навис над ним. Парень заметил, как выставился, натянул кожу острыми отростками, хребет, как, казалось, выросли в одни момент клыки. Вся спина в один момент покрылась старыми широкими шрамами, руки до боли сжали запястья Тома. Глаза сверкнули красным, рычание приблизилось к уху. Белл не думал даже двинуться, боялся, словно опутанный удавом кролик. Испугался, что еще шорох и ему просто перегрызут горло. Ногти, неожиданно заострившиеся, впились в кожу запястий, заставив Тома резко пискнуть от боли и неожиданности, проступила кровь. Над ним все тот же Дженс, только почему он вдруг стал таким жестоким? Почему до крови разодрал запястья?
То был шок. Шок, на смену которому пришел вопящий ужас. Том хотел закричать, уже сделал вдох, пытаясь высвободиться, но тут одно из запястий снова перестало болеть. Де Фрайс слизывал его кровь, прикладываясь к каждой отметине губами, шумно вдыхая и закатывая глаза. Царапины исчезали, так же все случилось и со второй рукой. Ужас смешался с непониманием, паника просто не давала двинуться с места. Хозяин квартиры — хозяин всего, что происходит в ней. Небрежно, но быстро и действенно, не разрывая зрительный контакт, Дженс стащил с Тома джинсы вместе с бельем, откинул куда-то назад. Замерли. В нерешительности и животной тяге они оба не знали что делать. Том пытался дрожащими руками открыть презерватив, а Дженс, обхватив бедрами его бока, смотрел на него и дико улыбался, ждал, когда Белл откинет эту не совсем удачную идею. Наконец ему это надоело: снова схватил за запястье и с силой ударил руку о матрас, от чего почти вскрытая упаковка упала куда-то на пол. Обхватил член за своей спиной, сделал пару небрежных движений и, когда тот окреп, насадился на него резко, почти до конца. И заскулил. Заскулил, как скулят сбитые машинами собаки, волоча перебитые лапы по дороге. Больно, но нет другого пути.
— Дженс, очнись! — почти закричал Том, когда тот попытался насадиться еще сильнее.
— Должен. Должен осилить. Должен, — непрерывно повторял де Фрайс, проталкиваясь все сильнее.
— Не должен! Ничего не должен! — Белл пытался перебить его, заставить услышать себя, но ничего не помогало, и тогда Том отвесил ему звонкую пощечину.
Взгляд вдруг прояснился. Неожиданно осмысленным стало выражение лица, только в глазах появился немой вопрос: «Что это было?». Этот вопрос отражается и в глазах напротив, но если во взгляде Дженса только страх, то у Тома — шок и удивление. Осторожно поднялся, завалился на свою сторону кровати и отвернулся от Тома. Стыдно. Стыдно, страшно и больно. Постарался закрыться одеялом целиком и полностью, спастись от осуждения и леденящей душу правды. Спастись от собственной силы и собственной слабости. Боялся каждого движения и каждого шороха, но когда поперек талии легла рука, когда к оголившемуся участку сгорбленной спины прижались губы, как бы говоря «все хорошо», Дженс расслабился. Он отпустил свое напряжение, прижался ближе к Тому, осторожно положил свою руку поверх его на своем животе. Белл уже уснул, снова вырубился, как загнанный опоссум. Он не увидит этой нежности, не запомнит ее, пусть в его глазах он останется сильным.
В ночи прячутся демоны. Слабости и уязвимости — их цепные псы. Ночь сжимает тисками иллюзорной свободы, топчет тех, кто держал свое небо еще пару часов назад. Во мраке меняется все: сильный слабеет и распадается, сдержанный становится диким, мужество обращается безволием и новыми слабостями. В ночи не правит лучшее, но ночь не держит чужих масок. Этой ночью едкий стал нежным, холодный — полюбил, сильный, лишь внешне, показал, каким может, хочет, быть. Расцвела слабость, лишь украшающая многих, за стенами невозмутимого спокойствия. В ночи все обретает свой истинный, настоящий цвет, и в этой ночи многое изменилось, многое, что еще должно явиться, уже проклевывается сквозь скорлупу лжи и молчания. Многое, чему еще стоит свершиться. В ночи.
***
Дверь хлопнула за спиной так, что затряслись фотографии на полках. В полутьме на них видны лишь силуэты, улыбки на расплывающихся лицах. Его дом, знакомые с фотографий встречают его здесь каждый раз. Неизменно. Устал и загонялся. Загнал сам себя во что-то, чего не понял до конца. Посмотрел в зеркало у входа в квартиру: все так же резвится котенок, валяется, играет собственным хвостом. Увидел усталого хозяина с оплывшим в полумраке лицом, поднялся и склонил голову немного на бок. Много он понимает.
На кухне, такой маленькой и уютной, ждет пакет с контейнерами. Еще теплая еда. Наверное, вкусная, она никогда не готовила иначе. Все же зашла. Он упрямо не хотел верить, что она, приехав в город всего на пару часов, не забудет навестить старого друга, что потратит свое время, которого никогда, в общем-то, много не было, на то, чтобы старый друг не помер от голода.
Всегда знала, что любит и чего терпеть не может. Знала, что забудет поужинать и напьется опять своим кофе. Чувства слегка притупляются, чтобы не выгореть совсем, когда он вдыхает аромат любимого сырного супа. Хоть он и не хочет верить, что нужен кому-то, но она все на корню меняет: привозит ему-домоседу что-то из своих поездок, навещает, сжигает вечера рассказами о странах, где и он был когда-то, но забыл все. Уже не один десяток лет прошел с тех времен. А она обдает его закостенелое сознание теплой ностальгией, заставляет почувствовать любовь родного дома.
«Люблю тебя, мой Ману. Не скучай, приеду в июле», — написано на небольшой меловой доске, висящей на стене у плиты. Как же это важно для него, иметь того, кто любит, опуская все, в чем он уже давно потонул. Он бы назвал ее своей сестрой, без сомнения и страха назвал бы. Но этот момент слишком смел и открыт, она по-доброму засмеет. Миранда, просто лучшая подруга.
Короткие гудки прерывает знакомый мягкий голос. «Ну Зачем ты звонишь! Я не хочу, чтобы ты на меня тратился!» — возмущается. Как всегда, возмущаться и обниматься — в этом вся она. С самым искренним теплом он вспоминает их долгие ленивые объятия на старом проваливающемся диване, самой скрипучей печалью отдаются в памяти последние объятия в аэропорту. Тогда она впервые уезжала в экспедицию и говорила, что вряд ли вернется в Нью-Йорк. За ее взволнованным голосом и увлекательными рассказами слышится стук колес — Миранда едет в Бостон. Едет, чтобы отправиться в новую экспедицию.
Он отвечает, спокойно и расслабленно, благодарит за вкусную, как и всегда, еду. Он не многословен — он хочет слушать. Хочет пить свой кофе, воображая, что Миранда сейчас рядом с ним, здесь, за этим столом. «Я буду спать, спокойной ночи, Ману. Приеду в июле!» — тараторит она. «Да-да, помню» — грустно отвечает он, понимая, что звонок уже закончился. Скучает. Ревнует ее к ее науке. Истово ревнует, до пустоты в груди. Встает, поправляет небольшой портрет на стене. Каждый вечер, день за днем. «Oiche maith, Alastar»* — произносит он и идет в душ. Его день подошел к концу.
