Десятый Круг

      Вдохнул полной грудью. Рад до чертиков тому, что теперь снова может это делать. Четверо суток в адовых муках прошли гораздо быстрее и намного легче, потому что не один и не одинок. Ну, почти. «Один» и «одинок» — понятия, все же, разные, совсем разные. Один в толпе — все же один. Можешь общаться с кем угодно, можешь быть в толпе и вне ее, но это не меняет факта — ты один. К тебе тянутся люди, ты же к ним тянешься редко. И потому ты один. Но не одинок. Одиночество — вакуум вокруг. Безвоздушное пространство, в котором общество не живет и жить не может. Ты, может быть, и хочешь вырваться, может быть, и хочешь что-то изменить, но одиночество, как правило, сильнее человека, и никуда оно не схлопнется, пока кто-то извне не поможет этому. Раньше Том был одинок, потом один. А теперь… полноценный человек.       Новые джинсы, любимая футболка от Лео, рубашка поверх, блестят вычищенные кеды. Том не любил тепло, вообще не любил, потому как стыдился своего теловычитания, будь оно модно или нет. Дома, когда он один, немного неприятно смотреть на выпирающие ребра, на то, что уже вряд ли можно назвать животом, худые руки, ноги. Всегда носил одежду больше на пару размеров, она висела на нем, а так можно скрыть свою субтильность, а, если что, и оправдаться, мол не худой, а одежда висит потому что на размер больше. А когда было холодно, таскал толстовку с ветровкой, так что совсем казался нормальным. Иногда наматывал один из старых шарфов Лео, тот оставил их штук десять точно. В общем, жил Том под девизом: «Чем больше одежды, тем лучше». Почему-то вспомнилось детство. Том стоял у зеркала, смотрел на себя, такого же тощего и небритого-нестриженного, и вспоминал, каким, откровенно говоря, пончиком был в детстве. Потом годам к шестнадцати все магическим образом испарилось, буквально за пару ночей, осталась только самая минимальная планка нормы. С тех пор и рос и взрослел, а вес не менялся, только уходил из-за изматывающих будней. И вот так Белл превратился в скелета, обтянутого кожей. «Ух, страшное, однако зрелище»       Почему-то вспомнился позавчерашний вечер. Кортес, аудитория, стол, боль — все, до самых мелочей. Но все это снова не принесло никаких страданий, вообще никаких чувств. Ну, было и было, не важно. Только небольшой тошнотворный позыв. Но и тот пропал. А дальше Марко, тепло и спокойствие, ненастойчивость, мягкость и какая-то фраза на непонятном языке. «Синито, сенети, сането…», — Том перебирал фразы, какие-то сочиненные им самим слова, но так и не мог вспомнить, понять. Все же решил, что спросит у Марко, потому как сам все переврет и черти чего надумает.       Хлопнула дверь, в темном коридоре прорисовалась фигура Джека. Серая толстовка, наушники в ушах, драные джинсы, которые подрали они сами вчера, потому как одна дырка на колене смотрится некрасиво, а она имела возможность появиться. Вообще, Джек никогда не цеплялся к вещам, не откладывал «на потом». Без ноты сомнения изодрал единственные свои толковые джинсы, потому как смело пообещал потаскать Тома по распродажам в выходные. У порога стоят любимые кроссовки. Потому что важно, что удобно, а не красиво. Какого-то болотного цвета, поистрепавшиеся, шнурки уже начали рваться. Зато удобные, зато не придется тратить деньги. Удивительное сочетание бережливости и открытости чему-то новому.       Наушники были отдельной темой. Том еще помнит, как Джек купил их во время первого курса. Спустил полторы зарплаты, недоедал остаток месяца, зато был так счастлив, что светил покруче фонаря в ночи. Он однажды говорил, что в его городе всегда было тихо и спокойно, даже в центре редко можно было услышать автомобильный шум. И Джой привык к этому и полюбил это, но в новом городе новая жизнь. Парень жутко не любил слушать автомобильный шум, потому и нашел наушники, глушащие под ноль абсолютно любой звук извне. И на улице Джек с неохотой снимал их, и с еще большей — говорил о чем-то. Просто шел, куда шел, иногда вис на фейсбуке или в твиттере, но не более. Он такой… он держит свой мир в себе и в своем доме. Нигде больше. — Ты точно хочешь идти со мной? — Том неуверенно переспросил, уже услышав до этого с десяток утвердительных ответов. — Когда ты пошел в прошлый раз куда-то там один, произошло что-то довольно нехорошее, раз ты так и не решился рассказать. Да и этот твой, как его, Марко? Посмотреть не него хочу. Хочу-хочу-у-у, ух, хочу, — театрально протянул Джек, — ладно, пойдем уже. — Ну ладно. А то я подумал, вдруг у тебя есть, с кем… — Тому это вдруг показалось жутко неудобным виражом в разговоре, — наедине остаться, я бы пошатался где-то до вечера, у тебя бы было время. Вижу же, устаешь от меня. — Это так… мило, что ты обо мне заботишься, но в чужую кровать на раз таскать никого не хочется, все же это твой… — Наш дом, Джой. Ты в нем уже больше хозяин, чем я, — оборвал на полуфразе. Потому что не стоит быть таким скромным. Не с Томом. — Все, хватит, пошли уже! Я раскраснеюсь сейчас, буду выглядеть потом как запеченный свин. Нехорошая картина.       Вообще, Том не ставил целью этого разговора отвадить друга от прогулки с ним, дело тут не в том. Уже вторую ночь подряд Белл слышит разговоры на кухне, робкие и подобранные общие фразы. Чтобы не вызывать каких-то подозрений, сомнений у Тома, наверное. Мельком видел, с какой довольной улыбкой Джек возвращался в кровать. Пару раз слышал звук затвора камеры, — чудная опция камеры смартфона — а потом раздосадованное «Ой». Конспиратор от бога, н-да. А что он там фотографировал — дело его и больше ничье, так Том и решил.       Кстати о кроватях. В разобранной горе коробок парни нашли надувной матрас, который вскоре стал частью комнаты. Том с охотой перебрался на него, потому как он был куда мягче оставленного владельцем квартиры, лежал на полу, а ночью из приоткрытой балконной двери так приятно обдает холодным ветерком, холодит голову, но так приятно охлаждает тело под тонким одеялом. До дрожи Том любил эти чувства, любил, как и холод. Никогда не любил тепло, зимой и осенью чувствовал себя куда уютнее, чем летом или в конце весны.       Джек воспринял это как-то… как-то. Было видно, что ему неуютно спать одному, он даже стал поворачиваться на другой бок, лицом к Беллу, снова стал обниматься с подушкой. Тому было жалко смотреть на него, но на себя — еще хуже. Потому что два парня неопределенной ориентации в одной кровати, да даже будь они хоть друзья или братья, — ситуация, которая обязательно сведется к чему-то, что должно будет стать чувствами. Но Том не хотел, не хотел и не хотел хотеть. И снова от того же — сделает еще больнее, чем есть. И даже вопрос напрямую, выстрел в лоб, ничего не решил. «Ты хочешь, чтобы я спал с тобой в одной кровати? Я же вижу, тебе сложно одному. Джек, ты только скажи…», — Том никогда не видел Джека настолько злым. Казалось, прямо сейчас он соберется, уйдет и больше не вернется. Но ответил только: «я не ребенок, Том», и пошел заваривать себе чай. В тот раз в нем была мелисса — его успокаивает.       С тех пор Том боялся лезть в эти дебри — уж слишком опасно и близко, слишком просто задеть оголенные нервы. Вообще, Том все так же пытался как можно меньше грузить друга сложностями своей жизни, пытался что-то делать в доме. Вообще, хотел выглядеть обычным человеком, а не замшелой развалиной, которой являлся даже несмотря на то, что потихоньку все налаживается. Он добился того, чего хотел стойко сейчас, но не когда-либо еще: деньги есть, а работы нет, зачет есть, но Кортес непременно захочет еще, и с этого крючка Тому уже не сорваться. Джек есть, но пары нет. И самое жестокое во всем этом — неопределенность и туманность. ***       Джек вставил наушники в уши, включил музыку и двинулся вперед. Он не знал, куда идти, он не поворачивался к Тому — он просто шел. Ему не важен пункт назначения, ему нужна дорога. Том видел таких, знал таких — идут, рассуждая о собственной жизни, теоретические баталии гремят под какой-то рок, а перед глазами ¬– пустота и слегка мокрый асфальт. На лавке у подъезда опять появилась странная бабка, опять обозвала Тома кожей и костями, а вот на Джека хищно облизнула сморщенные губы и подмурлыкнула своему коту, все так же разглядывающему мрачным наморщенным взглядом остаток полутемного двора.       Дерево зацвело. Это оказалась черемуха, наполнившая весь двор приторно-сладким запахом, осыпавшая землю лепестками ошпаренных ветром цветов. На изгибе ствола дрыхнет и громко, почти слышно, сопит их дворовый кот Трабл, черный, толстый и пушистый, гроза мышей и забежавших собак — он часто спал именно там, на толстом стволе, целыми днями, чтобы ночью снова гонять по подвалам грызунов. Вот и сейчас — лежит, а в шерсти путаются лепестки, ее серебрит пробившийся лучик света, хвост слегка качается, свешенный с дерева вниз. Кажется, если бы можно было изобразить безмятежность, она бы выглядела именно так. Безмятежность по имени Трабл. Иронично и красиво. «Вот бы и я мог так же лежать круглыми сутками и гулять по ночам. А меня бы за это кормили и любили всем двором. Красота, а не жизнь»       В ногах завился этот старушечий кот, но Том его не заметил и потому хвостато-усатый получил неразмашистого пинка, и, злобно фырча, вернулся к хозяйке, которая принялась его ругать. «Говорила я тебе, кошатина лишайная, говорила! Сиди на месте, а то отхватишь, и вот, на те! Вот будем голодать — сварю из тебя суп!», — заворчала бабка, словами своими вызывая что-то среднее между смехом и шоком. Белл ни в коем разе не ожидал таких речей от сухой старушки, но больше его смутило не это. Дело в том, что Трабл — жуткий собственник и жадина и не терпит в своем дворе другую живность кроме своей царской шкурки, а здесь он преспокойно дремлет, даже не волнуется, не то, чтобы начинать войну за собственность. Стареет, наверное, уже не первый год, как говорят, он здесь живет.       Джек скрылся в арке. Может быть, просто не было настроения, а, может быть, он решил отдохнуть от надоевшей запущенной рожи. Почему-то Тома постоянно преследовало чувство, что он надоел Джеку. Костью в горле. Судил даже незнамо как, может по усталому выражению лица и безэмоциональным ответам, может по висящему иногда молчанию. Тот-то слишком культурный, не скажет сам и прямые вопросы не помогут, но вот усталость от надоеды не скроешь. Том еле догнал его, а тот, расслышав между песнями сбитое дыхание Белла, повернулся и сказал: «Ну, чего копаешься? Идем». И сказал так, что все вопросы сами собой развеялись: улыбнулся, в голосе не было ни жесткости, ни усталости, мягко махнул рукой в сторону, за угол.       Они шли рядом друг с другом. В небе тучи мерно перетекают с места на место, иногда закрывают своим темным полотном свет солнца. Такие дни нравились до дрожи: холод, мало света, на улицах мало людей. Дождя не будет, Тому не придется снова мокнуть и болеть, но ветер все равно забирается под футболку, холодными касаниями проходится по телу. Неприятно, но все остальное вполне стоит того, чтобы потерпеть. Потерпеть, особенно когда видит, как Джек останавливается иногда, чтобы восторженно вдохнуть запах весны, сплетенный с медленным и плавным ветром, чтобы увидеть разморенное выражение лица и услышать, как шумно выдохнет. Это так странно, но Том любит смотреть, как Джек делает хоть что-то, как занимается домашними делами, как спит, да даже как дышит, это все… опять не несет ничего хорошего.       Но сам он бороться с этим не в силах. Очнулся только когда сам Джой возмущенно спросил, что не так. Клинит его, клинит на Джека. Но снова «все нормально». Нормально, потому что не нормально. Пора бы уже привыкнуть.       На перекрестке, пока ждали зеленый свет, Тому почему-то подумалось: «Здесь ходить не надо». Сам он даже не понял, когда это случилось, но дернул Джека и пошел дальше по улице, аргументировал это тем, что тут рядом есть хороший книжный, а Джек все ныл, что книжку новую хочет. Он любил читать, очень любил. Перебивался по безденежью электронными книгами, но, как только появлялись деньги, он тут же покупал для себя что-то новое. Причем читал все, что читалось и не читалось. Тома, который, в общем-то, ограничивался учебниками и энциклопедиями, это удивляло, он любил музыку, но не бумагу. Белл собирал свой плейлист очень кропотливо и долго, чтобы переслушивать раз за разом, дополнял, но выбирал все так же аккуратно и придирчиво. Это его стиль, его музыка. Его гордость. С выбранными песнями он просиживал вечера на окне, подпевал по утрам, отвлекался от мира в общественном транспорте. Его мягкий рок — основа его жизни.       Книжный не нашелся, но Джек не огорчился, они погуляли по кварталу, красивому и светлому, не то что тот, где они живут, и вот уже виднеется впереди такая же черная, как и визитка, с белыми большими буквами из неоновых ламп. «Десятый круг».       Честно, Том ожидал чего-то подобного. В тот, первый, вечер он не видел, как что выглядит, даже в окна не удосужился посмотреть. С виду, самое обычное кафе: в окнах, уставленных изнутри небольшими растениями, виднеются темные матерчатые диваны, темно-коричневые столы. За стеклянной дверью висит та самая музыка ветра, а с другой стороны от двери еще два окна, закрытых изнутри жалюзи. Парни сомнительно переглянулись, прежде чем войти, мол, стоит ли вообще. Но музыка ветра все же зазвенела, они решились войти внутрь.       Темное, очень темное помещение. Теплая темнота, темное дерево, бардовая обивка высоких стульев у чего-то среднего между стойкой бара и рабочим место бариста. На полках над нешироким столом стоят банки с кофе: зерновым, молотым самым разным помолом, рядом другие банки, повыше и поуже, в них — сушеные травы. Бирки из старой, пожелтевшей бумаги, — на них какие-то подписки, наверное, разные виды чая. Это так заезжено, на любой фотографии, что несет своей целью вызвать чувство домашней теплоты у человека, есть эти мелочи, эти ароматные банки, но все равно, увидев их, почему-то Том ощутил, будто по щеке легко скользнуло тепло, будто в нос пробился запах свежеиспеченных пирожков, а у ног, мурча и ластясь, вьется любимый старый кот. Кресла, мягкие, обтянутые жесткой, покрашенной в неровные полосы, тканью, похожей на парусину, ровно уставлены к нешироким округлым столам, отгороженным друг от друга бледно-бежевыми ширмами. Тонкие и почти прозрачные, они не дают секретности или защиты от того, кто сидит за ними, но они дают чувство этих самых тайны и защиты. На каждом столе набор самых простых ярко-белых керамических солонок и перечниц, небольшая сахарница, но другая, почти в тон к цвету столешниц.       Светлые окна, у которых расположилась пара столиков, уставлены цветами, замеченными ранее, висят гардины, темные плотные шторы убраны так, что не заметишь из окна. Джек с Томом сели за столик в углу, и уже оттуда стало видно — здесь вовсе не так темно, как показалось сначала: Вся расцветка скорее приятного темного-каштанового цвета, на стенах меж окнами, пронзая ширмы теплым рыжим светом, горят настенные фонари, стилизованные под керосиновые лампы, сверху, свисая низко с потолка, светят такие же лампы с таким же теплым светом, окруженные бумажными плафонами, будто китайские фонарики. Опасно, зато красиво.       Одно крыло отгорожено деревянной дверью, то самое, окна которого закрыты. За дверью слышится слабый шум, но Тома это пока не заботит, в общем-то, пока вообще не до чего дела нет. — А тут уютно. Темновато малость, но ты же любишь пещеры? — Джек толкнул в плечо отчего-то насупившегося Тома, тот чуть не упал с кресла. — Если бы в каждой пещере было так уютно, я бы там и жил. Или ты… фу, Джек, что за шуточки! — Том ответил на толчок друга, звонко рассмеявшись. — И сколько же пещерок на твоем счету, Йети из Централ-парка? — Худой парень в фартуке, с названием кафе, с шумом грохнулся на кресло возле Тома. В его действиях было столько обыкновенности, будто подобные вопросы он задает не то чтобы каждый день, но ежеминутно. — Парень, ты кто? — Белл глянул на него немного шокировано, а тот, уперев руку в стол и положив на нее руку, расплылся в блаженной улыбке, будто вся эта ситуация доставляет ему огромное удовольствие. — Ноа, официант, вообще-то. Но для тебя просто Реджи, вешалка ты с париками «Аэросмит». Господи, ты забыл, где твой парикмахер? — Ноа накрутил одну из прядей с головы Тома на палец и принялся за другую, со скучающей миной. — Реджи? — Руки убери! И кофе нам принеси! — ударил руками по столу Джой. Он определенно изменился, прежний бы не осмелился. — Ладно-ладно, не кричи, а то постареешь раньше времени! Уй, какой злой! Держи своего песика на цепи, а то покусает! — Официант спорхнул с места и двинулся к столу бариста. Из темной, в тон со стеной, двери, вышел мужчина в ярко белой футболке, рослый и плечистый, в таком же фартуке, что и Ноа, они перекинулись парой тихих слов. — Ревнуешь, Джой? Ну, не бесись, он же просто флиртует. И вообще, не мой вкус, мне бы это… с пещеркой, наверное, — как-то застеснявшись, успокоил друга. Он и сам не знал, что ему нужно, но одно знал точно — Реджи не в той категории. — Не ревную я! Просто официанты так себя не ведут.       В это время дверь кафе снова хлопнула. В кафе зашел молодой парень в черном пальто, в очках, высокий даже для Тома. Он сходу заговорил с баристой, огрызнулся на Ноа. Добродушно улыбался, смеялся, но больше удивило не то. Джек с шоком смотрел на этого парня почти две минуты, отвисла челюсть, а потом он с испугом посмотрел на Тома. В глазах его зародилось желание бежать и прятаться, немой испуг. — Эй, ты чего? — Белл щелкнул пальцами перед носом Джека, — он убил твою собаку? Или чего пострашнее? Джек Нортон Джойсен, сделайте лицо попроще, пожалуйста! — А? Да, это, в общем, ну, как бы… — Прямо, Джек! — Роман в сети! Вот с ним! Скатился, да! Это ты хотел услышать? — громче нужного заявил Джек, — Ну, мне стыдно теперь. — Нортон, значит? Я узнал о тебе что-то новое. Может, посидим, пообщаемся? У меня есть свободный час, — парень подошел к их столику, сел рядом Джеком, перед этим повесив пальто на спинку кресла. — Ну, я тут, не один… — О, появился прежний Джек. Мило смотреть. Рядом с этим парнем Джек покраснел, засмущался, старался теперь не поднимать глаза. Тому хватило этого, чтобы заключить, что его друг и вправду влюбился. — Сидите-сидите, я пойду к тому чудесному официанту, может быть, не задушу его в процессе разговора. Хорошо пообщаться. И еще… не тупи, Джой! — и прижал кулаки к груди и ободрительно улыбнулся, стоя за спиной незнакомца, и, увидев улыбку Джека, двинулся в озвученном направлении.       Краем уха услышал удивленное «Джой?» от незнакомца. *** — Я твою псинку придушу, парень! — грозно проворчал Ноа, но добавил, когда увидел удивленно вскинутую бровь собеседника, — Ну чего он мой возможный вариант уводит. — А тебе на кого не взглянешь — «возможные варианты». Будь человеком, кошара ты мартовская! — Пробасил бархатным голосом бариста, — черничный латте и кокосовой стружкой. Реджинальд сказал, что тебе понравится. — Я Реджи! Не Реджинальд! Реджи! — Не бесись, позови начальника лучше, Ре-е-е-джи, — издевательски протянул Том.       Вообще, этот официант не вызывал какой-то злобы, от него не уставал глаз, он просто был токсичным, таким человеком, которого хлебом не корми, только дай съязвить и посмеяться. Не то чтобы таким тяжело, просто мало кто захочет общаться с человеком, который может полить дерьмом даже будучи другом. Черные волосы совсем короткие, сбоку и сзади сбриты почти под ноль, в губе узкое, поблескивающее золотом, кольцо, еще три таких же в остром ухе, пирсинг на бровях, вытягивающаяся из-под футболки везде, где только можно, татуировка, — все это детали жизни фрика, на коего он очень похож. Огромные синяки под глазами, сухие черты лица, скулы, об которые, как говорится, порезаться можно, столь же опасные локти. Человечек из спичек. По толщине точно. В глазах его мелькнула какая-то испуганная злоба, когда слово «начальник» порезало воздух. Видимо, господин О’Хара не приветствует его фамильярностей. — Том, так? — не отрываясь от протирания чашек, спросил бариста. — Ну, да. А что? — Белл уселся на высокий стул, повернулся к мужчине за стойкой. — С вас четыре пятьдесят, Том. Теперь знаю, как выглядят шпицы для босса, — коротко усмехнулся и слегка дернул уголком рта. — У вас весь персонал такой токсичный, или это Реджи всех заразил? Реджи… где ж я слышал? — Задумался Белл, уже с самого их с Ноа знакомства он думает и не может вспомнить, где ж он слышал это имя. — Итог-то все равно один. Ладно, босс идет, и я пойду.       Бариста скрылся в дверях кухни, а скоро на его место вышел Марко. В гораздо более неофициальном виде, чем обычно. Какая-то серая мятая майка, поверх — фланелевая рубашка, красная в зеленую клетку, расстегнутые рукава. Голова похожа на разворошенное гнездо — клочки стоят и топорщатся в разные стороны, что-то лежит и падает на бок. Щетина уже поотросла, насморк, заспанный вид. Джинсы, кеды — от того Марко, который был раньше, не осталось и следа. — Добрый день, — сказал, болезненно поежившись, он и пробурчал себе под нос, — если он добрый конечно. — Болеешь? Кто-то мне недавно читал лекции по поводу «сдохнуть от пневмонии». Хм, не помнишь, кто? — Том задумчиво почесал бороду, прищурившись. Изобразил великого мыслителя. — Да-да-да, но что я, брошу все это, что ли? Чтобы дорогой мой Реджинальд снова клеился к посетителям? — и в этот момент из кухни послышалось громкое «Реджи!», а Марко ответил, — В зал иди, кошатина лишайная! — Боже мой, да что вы его так? Вроде ничего же не сделал, а ты уже орешь, — Внезапно для самого себя возмутился Том. Он вовсе не хотел защищать Реджи, это было просто лишним — у ежа и без заточки колючки острые, но сейчас это почему-то стало просто жизненно, видать, необходимо. — А на него не поори, так он до закрытия оттуда не выйдет, хотя и то не факт, — Марко зевнул, потянулся. Достал из навесного шкафа сбоку от двери чашку и принялся варить кофе, — Ну, не будем об этом. С тобой–то все нормально? Давненько я не видел людей в подобном отчаянье. — Да, знаешь, как отрезало. Все помню, до самых мелочей, но не больно, и все. Это же ты что-то сделал: гипноз, акупунктура, психология какая-то… я не знаю что! Но это точно ты! И что за дребедень ты сказал тогда? Даже великий Интернет не знает эту твою абракадабру! — Белл ощутил прилив какой-то непонятной энергии: это не злоба, но скорее распаленный азарт, дикое стремление узнать, что ж это все-таки, было. — Sinite abire dolor novissimus lacrimun, — словно между делом произнес О’Хара, — приговорка моей прабабки. Уж очень старушка любила латынь, — щеки его слегка покраснели, он вспомнил о чем-то теплом и приятном, о счастливом, возможно, времени, — что-то в духе «сейчас пройдет»… о, вспомнил! «Пусть боль уйдет с последней слезой». Действительно, магия, — хмыкнул напоследок, потом скрылся за дверью кухни, вышел из соседней двери в зал, — пойдем, сядем.       Том шел за Марко, сжимая свою чашку кофе в руках. Еще не сделал и глотка, все так же. Они идут куда-то вглубь помещения, куда, кажется, не доходит свет. Приятная темнота окружает, еле теплятся огни светильников. Здесь пахнет как-то по-особенному, на полках рассыпаны зерна кофе, на столах — ароматические свечи в высоких стаканах, потушенные, но слегка дымящие. — Специально под себя делал, — устраиваясь в кресле-мешке у низкого столика, заметил Марко, — и под таких же, как и я. От запаха лаванды не задохнешься? — Таких? — Том с шумом грохнулся на соседнее кресло, чем вызвал у Марко недовольный взгляд. — Таких, да. Ценителей тепла и уюта, — шаркнул спичкой, зажег свечу. Сжал в ладонях стакан и мягко и почти неслышно, — Ignis resistit. — Да что ты говоришь постоянно, что за заклинания? Чудо-визитка твоя… господи, я чувствую себя идиотом! — Вспыхнул Том. Закончилось терпение и силы, чтобы оставаться спокойным и сдержанным. Вспыхнул, потому что жутко не любил, когда его водят за нос. — Просто голограмма, ничего больше. Тихо, шпиц, успокойся! Так шуметь — не дело, народ пугаешь. А это просто моя манера жизни — пожелания каждому предмету в жизни, будь то хоть огонек. Я сказал: «гори стойко», и ничего больше. — Ты псих, точно и определенно. Это, конечно, мило, но ты все равно псих. А я, кажется, проглядел свой кофе, — заключил Белл, ведь его кофе, как ему казалось, успел остыть. –Да ну?       Шпиц посмотрел на кружку — идет пар. Мелкими струйками вьется над кружкой, расплывается в окружающем полумраке. Он уже должен был успеть остыть, стать холодным, однако он все еще горячий, а разморенный обстановкой Марко улыбается так довольно, будто приложил к этому руку.       Вообще, О’Хара очень вписывался во всю эту обстановку. Почему-то Тому всегда казалось, что такие люди как Марко просиживают сутки в кофейнях, что-то печатают в своих смартфонах и ноутбуках. От него не веяло какой-то деловитостью и строгостью начальника, скорее теплом и уютом далекого дома, не родного, но столь полюбившегося. Он просто был приятным на вид человеком, спокойным и не настолько едким, как тот же Реджи. Он просто был уютным. Из таких, которые носят дом с собой: в своем виде, в спокойном голосе, в поведении и взгляде. Такого никогда не было в Томе, агрессивном и немного токсичном, это было в Джеке… но не для Тома. Для того парня, с которым они мило воркуют, держа руки сцепленными на столе. — А кто это? — Том указал глазами на столик Джека, — Это? Джесси. Тянет в койку все, что движется. А еще он возит для нас чай и кофе. Зачем тебе это? — Он там сидит с моим другом, черт его дери! Я не позволю, чтобы его использовали! — чуть ли не закричал парень, срываясь с места, но почувствовал, как Марко схватил за запястье, — пусти меня, а то укушу! — М-да, шпиц он и в человеке шпиц, — горько цокнул мужчина, — Черт его, конечно, не задерет, но и друг твой тоже горя не хлебнет. А ты сиди! Не барское дело — в чужие отношения лезть! — он будто знал что-то, что в корне меняло дело.       И вот опять. «Барское дело»? Что это значит? Очень странный говор, вообще, только сейчас прорезалась какая-то очень несвойственная уху манера речи: Марко говорил и с Ноа, и с ним самим как-то… по-отечески, что ли. Даже ругань в духе «лишайной кошатины» этого не меняла, Марко будто со скукой смотрел на все это, будто тысячу раз прошел это в своей жизни. Не было в нем старческой ворчливости, ну, или самую малость, но не более, но при этом он относился ко всему, как, Том до сих пор помнит, относился его дедушка. Тот наизусть помнил, что его старый телевизор не заработает, пока хорошенько не треснешь по его боку, знал, как с первого раза открыть безнадежно покосившуюся дверь или зажечь древнюю плиту на кухне. Он относился ко всем этим проблемам старости и обветшалости без удивления и с обыденной практичностью — точно так, как и Марко сейчас. Он словно знал, что Белл дернется бежать к другу, мило краснеющему за столиком с Джесси.       Рыжие, ярко рыжие волосы, декоративные очки, вздернутый кончик прямого носа. Почти идеальное квадратное лицо, холодные голубые глаза, сдержанная улыбка. Такой идеальный, восковой вид, будто не человек, а кукла, даже ровная канадка так сильно зализана, что отливает жирным блеском. Неестественно длинные клыки слегка торчат из-под губ — неудобное, но довольно странное и привлекательное уродство, этакий вампиреныш. Перед ним Джек тает, Том не видел такого ни разу, тает и плывет. Влюбился, безнадежно и сильно. — Ты так откровенно таращишься, что можно полицию вызывать. Боже, ты всех клиентов распугаешь! Отвернись, шпиц! Будешь так пялиться на посетителей — долго не проработаешь. — Что? В смысле «проработаешь»? — удивился Том. Отвлеченный наблюдением за Джесси, он совсем перестал слушать что-либо и кого-либо. — Я приглашаю тебя работать здесь. Официантом, как и Реджинальд, — около барной стойки снова послышалось агрессивное шипение, — но сначала… допивай свой кофе, и пойдем, пройдемся.       Марко сделал последний глоток и откинулся назад, наблюдая за тем, как Том пытается как можно меньшим количеством глотков осушить собственную кружку. Кофе еще горячий, потому делает он это шумно, непослушные волосы, собранные в тугой хвост на затылке, теперь выбивались из него и макались в кружку, от чего парень озлобленно вдыхал и качал головой. Кружка через три-четыре неосторожных глотка иссякла, и Том, хлопнув по коленям, поднялся на ноги и живо сказал: — Ну, идем! — Губы вытри, усач, — хихикнув, бросил Марко и поднялся вслед за Беллом.       Все эти фразы, поправки и сдерживания… все это как-то… снова по-отечески. Отец был такой же, постоянно по-доброму смеялся, глядя на сына с усами от какао, тоже так же, не спрашивая, помогал уже подростку-Тому с работой. Нрав у Белла был, мягко говоря, буйный, но все это было так к месту и так вовремя, что Том ни разу, кажется, этому не перечил. Ставал и ворчал, да, но не перечил. И получал за это деньги на достойный вид, а остальным обеспечивали родители. И Марко сейчас ведет себя так же: не спросил, нужна ли вообще работа, смеясь, напомнил о следе от кружки на лице. — К чему все это, Марко? — оставив кафе за спиной, спросил Том. О’Хара шел вровень с ним, — Работа, вот этот… а куда мы сейчас? — Хочу сделать из тебя нормального человека. Или не совсем нормального, но все-таки человека. Или не человека, но нормального. Смотря как пойдет. Дело достойное и отнюдь не скучное, — Не отрывая взгляда от дороги, пояснил мужчина. — О, я значит, манекен для начинающего стилиста. Игрушка. Хм, достойно хорошего человека, господин O’Хара, — Горько подметил Белл и сказал коряво, — барское дело. — Ну, не начинающего, во-первых. А во-вторых, ты ожидал чего-то еще? То, что ты доброго человека во мне увидел, это, конечно, хорошо, но не обольщайся особо. И замки воздушные не строй, потом обидно будет.       Больше ничего не сказал. Как-то… не так, как говорил в кофейне. Теперь холодно и даже как-то надменно, просто не оставляя желания как-то поспорить или ответить. В сознании парня щелкнуло глухое «ну и черт с тобой», как щелкало всегда, когда он понимал, что не сдался где-то или кому-то. На парах, а, в особенности, на переменах между ними, щелканье превращалось в концерт Мариачи под ухом, с отдельной партией кастаньет и маракасов. Сводит с ума, но потом наступает такая тишина, похожая на медитативную, трансовую. Ради этого все же стоит и потерпеть. Стоило. А вот сейчас бы больно, больно и обидно. Том видел в его действиях ласку и нежность, думал, что Марко, как и он сам, тянется, пытается стать ближе. Но нет, это просто были воздушные замки. Рухнули так же легко и быстро, как и построились. — Да, что это я. Забыли. Да и ты, гляжу, женат? — Том заметил слабый синяк на безымянном пальце на пальце. Завершило картину. Женатый натурал, хранящий верность жене. — Не женат. И не будем об этом, — отрезал мужчина, — здесь направо.       Спустились в метро, проехали пару станций. Молчание гнетет, даже разбавленное шумом окружающих людей. Молчание хочет кричать, говорить, получать ответы на все замолчанные вопросы. Молчание стремится стать тишиной, крепкой и умиротворяющей. И чем больше слов молчание держит в себе, тем сложнее удержать его, тем более оно стремится к тишине, к своему тихому идеалу. Они смотрят друг на друга. Смотрят, хотя старательно пытаются это отрицать. Отводят глаза, когда сталкиваются взглядами, смущенно перетаптываются на своих местах. Будто это все случайно, будто ни один из них не хочет ничего сказать. В них обоих слишком много странностей. Слишком многое они хотят знать друг о друге, но много больше не готовы сказать. — После этого, обычно, разворачиваются и уходят, — покидая вагон метро, сказал Марко, — можешь остаться в вагоне, я пойму, не каждый станет терпеть такой прямой откат. — Много было таких? — со смехом спросил Том, — А вы не маньяк ли случаем, мистер O’Хара? Заведешь меня в темную подворотню и зарежешь. — И что, сбежишь? — Усмехнулся Марко, — Почти пришли. — Нет, зачем. Ситуация, обычно, такая, что и впереди смерть, и сбежать уже не получится. Так смысл пытаться? — Да уж, умеешь извернуть светлые стремления к жизни.       Так они подошли к небольшому парикмахерскому салону. Бедный район, старые обшарпанные стены и замызганное стекло во всю стену. Пол, уложенный черно-белыми плитками, два кресла, два зеркала, исколотых по краям, все винтажно, по-старому. В старой клетчатой рубашке и в фартуке худощавый дедушка-мексиканец подметает пол. Оплывшее лицо, синяки под глазами и густые черные усы, скрывающие верхнюю губу. Он заметно оживился, когда дверь хлопнула, уголки рта подтянулись, в глазах забегали веселые искорки. Он будто моментально помолодел лет на пять точно. — Буэнос Диас, Марко! Как давно не виделись! — старичок побежал обнимать мужчину, бросив метелку и совок. — Давно, Бенито, давно. Не оброс пока, а так: как только так сразу! А пока, мне бы вот это вот… чудо человеком сделать. — Сделаем! Садись, амиго! — Бенито махнул рукой, приглашая на кресло перед зеркалом. — Чудо, значит. Я тебе еще припомню, господин из России.       Марко поперхнулся.