Десятый Круг

— Я не пущу тебя никуда! Ты еще не выздоровел, Том! Ты себя угробишь! — Джек встал между Томом и дверью, уткнул кулаки в бока. Во взгляде его проступила мужская решительность и упертость — он ни за что не выпустит Белла из дома. — Да я не далеко же, ну! Успокойся, я только пройдусь по району, решу пару дел и сразу домой. Да я уже почти здоров! Смотри, даже в судорогах не корчусь, — Том артистично подпрыгнул, отбив по полу такт чечетки, — Ой, ну, почти не корчусь, ладно. — Не пущу! — Пустишь! — Нет! — Да! — Никуда ты не идешь! — выпалил Джой и бросился на него, обнял и сжал так сильно, что Белл невольно выдохнул. — Ну, ладно-ладно. Не иду. Но завтра ты меня точно не удержишь! — Том заерзал пальцами по бокам Джека, от чего тот расхохотался и отпрянул. Пока парень приходил в себя и ежился, дверь хлопнула и по лестнице за ней заколотили шаги. Соврал.       Пока Том спускался по лестнице, ему попалась пара привычных и таких приевшихся бомжей, что без них подъезд казался бы, наверное, пустым. Чего-то бы в нем не хватало, а чего-то было бы уж слишком много. Пространство. Слово, решающее много больше, чем кажется. Жизненное пространство, разделенное на двоих, личное пространство, потерявшее свою значимость. Вакуум одиночества, разбитый стремительно и одним прямым ударом. Одним человеком. Пространство вокруг Тома меняется слишком быстро, настолько, что тот едва успевает осознавать, что вообще происходит.       Сегодня Джек распаковал свои вещи, разложил в шкафу. За ними разложились и все коробки, которые Том не трогал с самого переезда. Потом пыль с полок, потом пол и старый замызганный ковер. Ванная, глубокая и уютная, как оказалось. Джек вообще постарался, чтобы сделать этот дом похожим на настоящий. Постарался изменить это посеревшее пространство.       Двор такой же темный, как и всегда. Средь листьев дерева во дворе теряются и падают на землю редкие лучики света, на асфальте мокнут холодные лужи. На лавочке у подъезда сидит старая бабушка, а на ее коленях — большой черный кот. Он будто следил за Томом все то время, пока парень не спеша спускается по ступенькам, обходил лужи и трещины. «Реджи, зачем он тебе? Он же невкусный! Смотри: кожа да кости, фу!», — скрипучим голосом тарахтит старуха, легко поглаживая кота. Тот, вальяжно развалившись на ее сухих сморщенных коленях, издает какие-то странные звуки, сродни ворчанию. Странный тандем, Том никогда не видел их раньше.       Улица залита солнцем, горячим и ярким, словно бы Том, только вышедший из двора, оказался муравьем прямо под лампой. Парень крепко пожалел, что забыл дома очки уже в первые десять минут, ведь бар, в который он так уверенно направлялся, находился ровно в той стороне, откуда светит солнце. Белл шел прямо навстречу солнцу, тихонько кашлял и сопел. Все-таки Джек был прав — стоило остаться дома еще на денек, переболеть до конца. Но Том уже не мог.       Весь прошлый день они просидели, просто смотря друг другу в глаза — это до ужаса странно, просто сидеть и целые сутки смотреть в чьи-то глаза. Молча, без звуков и каких-то движений навстречу. Джек искал доверия и прощения, а Том боялся найти укор и жажду справедливости, равенства. Белл боялся, что Джой все-таки потребует что-то взамен своей заботы. Потребует и не получит. Не получит и уйдет. Уйдет и забудет. Забудет и больше никогда не потребует чего-то еще. Расходились, завтракали, обедали, ужинали, но все равно возвращались в свои кресла, поставленные друг напротив друга. Молчание и немые разговоры — у Тома никогда не было такого, но это так удивительно. Сложно понять, как они могли просто вот так, разглядывая лица друг друга, просидеть целый день. Они уснули так же, во тьме сцепившись взглядами. А под подушками легко соприкасались ладони, словно пробирая током от каждого касания. Джек не засыпал в обнимку с подушкой, не шептал свои чувства в ночи, он просто заснул с улыбкой на лице. Но тогда в воздухе снова повис вопрос: «Кто мы друг для друга?». Это мучало, разрывало душу.       Том не хотел. Не хотел становиться кем-то для Джека. Потому что Белл знает себя, знает, на что способен, когда тяжело, знает, перед чем не сможет устоять. Он дорожит чувствами Джека, единственного в этом чертовом городе человека, который ему дорог. Навстречу идет, держась за руки, пара — в глазах парня спокойная уверенность, а девушка светится своей робкой нежностью. Они любят, как любит и Том. Только вот Белл не хочет этого. Не хочет, как и этот парень, обижать свою пару (у той на щеке из-под косметики проступает ссадина), не хочет, как и эта девушка, безнадежно смиряться, нося на себе отметки чужой собственности. В этой любви, как и в любой другой, бывают грозы, сверкают молнии, горят мосты. И люди все еще вместе только чтобы встретить солнце после грома, уже надеясь, что они переживут следующий ураган. Джек заслужил свою ясность, свое солнце. С него уже хватит гроз. А Том их обеспечит почти гарантированно. ***       Хозяин бара курит в тени у входа. Старый мексиканец по имени Пабло всегда был строгим человеком, мало чего позволял персоналу бара, да и себе в том числе. Всегда платил вовремя, не задерживал на работе и без вопросов выводил из заведения излишне захмелевших. Он бывший военный, а здесь — вся его жизнь вне армии. Он любил это место, а особенно свой второсортный мескаль, жутко крепкий и невкусный. И курил редко, только когда никак по-другому. Вот как сейчас — уже за десяток шагов чуется крепкий запах его папирос. — Я уволен? — пожимая протянутую ладонь, спросил Том. — Так точно, парень. Хорошо, что ты это понимаешь, — прокашливаясь от проглоченного дыма, ответил Пабло. — Я отработал две недели. Заплатишь? — Да, конечно. Жалко тебя терять, Том, но правила есть правила, — Мужчина вынул из кармана куртки кошелек и протянул три сотни Беллу, — Да, еще. Там «Хорьки» сидят. Иди, стряси с них долги. Если что, пригрози, что я разберусь с ними. — Так ты что… знал, что я им наливал за счет бара? И не уволил? — удивился Белл. Все это он считал тайной, да и Пабло не подавал виду, что знает. — Почему «не уволил»? Уволил. Вот, сейчас, когда узнал. Но жалко мне тебя, какой-то уж совсем побитый. Надо же тебе на что-то этот месяц жить. Иди-иди давая, пока не передумал, — Пабло хлопнул его по спине, легко подталкивая к двери в бар.       Оттуда Том вышел, обогатившись еще шестью сотнями. В принципе, он может очень достойно прожить месяц на девятьсот долларов, даже пару тройку месяцев. Пока не выберется из этого хаоса. Хаос начался в университете, там он и должен закончиться. ***       В светлых коридорах с высокими потолками всегда пахло хлоркой и еще какими-то медикаментами. Здесь все как всегда и ничего этого не изменит. Но Том уже не чувствует себя частью всего этого, не видит себя выпускником, не знает, как все это кончится. Уже вечер, стоит перед дверью аудитории, в которой его должны исключить уже совсем скоро. Там заканчивает свои дела его палач, тот, кто пообещал ему сломанное будущее и разбитые надежды. Сидит, тихо проговаривает что-то, чем-то очень занят. Профессор Кортес всегда задерживался на работе, до самой ночи принимал долги и пересдачи, занимался чем-то, писал статьи в научные журналы. На первом курсе, как Том помнит, профессор был еще не таким и старым. Сейчас же седина прошила волосы, состарилось лицо, да и сам он стал выглядеть как-то… намного старше, чем на три года. Вообще, он был человек спокойный, всегда успевал провести лекцию за отведенное время, никогда не опаздывал и не уходил раньше. За все время Том, кажется, ни разу не видел, чтобы тот хоть как-то выражал эмоции. Вообще никак. — Профессор, можно войти? — Все-таки постучал в дверь и спросил. Это далось очень большим трудом, ведь он не понимал, что ждет его дальше. — Кто? А, ты. Ну, входи, — Кортес перебирал бумажки за своим столом и, кажется, даже глаза не поднял на Тома. Оторвался от своего дела только когда парень подошел к его столу, — зачем пришел, отчисленный? — Давит. Ведь знает, что только от него зависит будущее Тома и еще измывается. — Пришел попросить прощения, что ли. И возможности справедливо сдавать зачеты. Большего не надо — И что ты предложишь, чтобы я тебя простил? — Напрашивается на взятку. Но тогда Том останется ни с чем, целый месяц придется жить за счет Джека. Парень растерялся, только посмотрев, как зло мелькают глаза профессора в полутьме аудитории. — Я… ну, у меня тут… девятьсот долларов… больше нет, простите. Я… я все отдам, только дайте мне учиться. Пожалуйста, — Том не выдержал больше. Слишком сильно он хотел все вернуть, слишком он хотел, чтобы все стало как раньше. Боялся вылететь, боялся уничтожить свое будущее. Слезы собрались в уголках глаз, чудом удерживаясь от падения. — Плохо просишь, Белл, — Кортес поднялся с места, развалистым шагом подошел к Тому. Не смотря ему в глаза, как-то небрежно схватил его за запястье, — плохо. Я могу предложить тебе другую плату.       И в этот момент он вывернул руку парня до хруста локтя, завел за спину, прижал Тома грудью к столу. И только спустя минуту, пока профессор напряженно пыхтел за его спиной, парень вдруг понял, что происходит. Слезы брызнули из глаз и сам он уже хотел закричать, сказать «не надо», вывернуться и двинуть Кортесу по морде, но тот опередил. С каждым своим движением он выдавал каждое действие, какое только мог предпринять Том. И каждая его фраза кончалась словами «вылетишь из университета». Белл теперь не может кричать, сопротивляться, он просто должен принимать то, что, как выразился профессор, что ему хоть кто-то дает.       Он вошел резко, без подготовки и с тем минимумом смазки, что была на презервативе. Парень взвизгнул, сжался. Весь, от пальцев на ногах, поджатых до отказа, и до заднего прохода, растянутого так резко и больно. Заскулил, как последняя псина, на столе медленно собирается лужица слез. Больно, жжет. Жжет, будто все его нутро залили расплавленным железом, все внутри сжалось в один комок боли и страданий. Кортес хватает за волосы, вбиваясь все агрессивнее, шепчет какую-то непристойную грязь, называя Тома шлюхой через слово. От каждого толчка сзади перед глазами Белла словно вспыхивает прожектор, боль ослепляет и сводит с ума, заставляет судорожно дрожать, подгибаются ноги и новыми судорогами сводит ноги, пока сзади все так же беспрерывно продолжаются толчки. Потянул за волосы, задрал голову. Слезы попадают в рот, не может даже кричать, потому что сорвет горло, потому что вылетит из университета. Отпустил волосы, но руки сомкнулись на шее, а толчки прекратились. «Дыши, сучка», — выдал мужчина, все сильнее сдавливая шею Тома.       И последовал сильный удар. Кортес с силой втолкнулся в него, вдолбился так далеко, как только мог, закачался резко и так быстро, что у Тома потемнело перед глазами. Сознание медленно утекло от него, но вернулось в один миг, за звонкой пощечиной. Профессор бросил обессилевшее тело на стол, подошел к столу с другой стороны. Пара движений руки и это похотливое животное кончило на стол.       Поднял брюки, затянул ремень, поправил рубашку, пока Том, разбитый и уничтоженный, тихо сполз со стола на пол, поджимая ноги под себя. Он не думал, не мог думать, что ему сейчас вообще нужно что-то делать. Не одевался, не собирал вещи. Даже не плакал больше. Было просто нечем. «Слизывай, шлюха, — Кортес схватил его за шею и ткнул лицом в пятно своей спермы, — слизывай, сказал!».       Слезы еще не кончились. Ударили с новой силой, смешались с дикой тошнотой. Том давил в себе рвотные порывы, убеждал себя, что так нужно, что так лучше, что это поможет. Слизал, проглотил. Борясь с жутким тремором, завывая, как кролик перед смертью, Том собрался, поковылял к двери, когда услышал за спиной: «Заслужил свой зачет, молодец». Следующие три минуты стали спринтом по битому стеклу. Каждое движение отдавалось жуткой болью сзади, и Том бежал, смиряясь с этой болью, только чтобы успеть до туалета, успеть вывернуть себя, стать хоть на каплю чище, чем сейчас. Успел, упал перед унитазом, мешая свой ужин с новыми слезами.       Еще никогда не было настолько больно. Еще никогда не хотелось сбежать от самого себя настолько сильно, еще никогда он не хотел умереть настолько сильно, как сейчас. Идя сюда, он думал, что все ограничится непростым разговором о самоконтроле и вежливости, но не более того. Но все рухнуло, абсолютно все. Сидит и плачет, как маленький ребенок, не может найти сил встать, уйти. Снова эти чертовы судороги, от которых снова выгибает, снова хочется выть волком. Но это все бесполезно, все равно не отпустит.       Он сам не дойдет до дома. Он упадет под встречную машину, утопится в Ист-Ривер, устроит себе передозировку. Потому что мерзок сам себе, потому что до жути страшно теперь смотреть в зеркало, видеть свой разбитый, уничтоженный взгляд, сгорбленную спину. Встретил отражение в кафеле туалета и подступил новый приступ тошноты. На языке осел вкус похоти Кортеса, его спермы, запах пота и опрелости. И Тома вывернуло еще раз. Прошел еще час, если не два, прежде чем он осмелился сделать еще хотя бы одно движение, поднялся на ноги, медленно, хватаясь за стены, побрел к выходу.       На ступеньках университета силы кончились. Снова упал на холодный камень, пронзенный резкой болью. Упер лоб в ладони и заплакал еще сильнее, просто зарыдал, беззвучно крича. На улице ночь, никого нет рядом, но Том все равно не хотел привлекать больше внимания, чем привлекает и без того. Нужно время, чтобы смириться с этим, чтобы принять эту боль и собственную ничтожность. В свои двадцать один он лишился девственности — вот так, насильно, за зачет.       «Наверное, Кортес сказал правду. Шлюха, самая настоящая. Продал себя ради какого-то зачета. Какое же дерьмо, дерьмо… дерьмо!»       В кармане нащупал телефон. Но кому звонить, кто может помочь? Кому не безразлична тушка, которую Том зовет собой, кому он нужен? Джек, наверняка, обижен на него сейчас, у Рика дела, работа. А больше-то и звонить не кому. С пластиковым шумом о камни ступенек зашумела визитка. Только теперь на ней появилась еще одна надпись. Десять цифр. Номер телефона. — Марко у аппарата, — раздался знакомый голос, чуть веселее, разве что, — кто это? — Марко, это… Том, — произнес парень, срываясь на плач, — помоги мне, пожалуйста. Я… я не знаю, что мне делать. Пожалуйста, помоги, прошу, прошу… — Господи, шпиц, где ты? — испуганно спросил Марко, и когда Том назвал адрес, в трубке послышался хлопок двери и музыка ветра, — подожди меня, ладно? Я сейчас, уже еду. Холод и ветер. Мертвый свет уличных фонарей разгоняет тени в стороны. На часах — восемь после полудня, блуждают пары и одиночки, промелькнула мимо шумная толпа. А Том все так же сидит, повторяя «все нормально», пытаясь вдолбить, впечатать это себе в голову. Все нормально, когда мир обрушился, все нормально, когда унизили и втоптали в грязь. Все нормально, когда все плохо. Все ужасно. Все нормально.       Холодные ладони на пылающих щеках, карие глаза смотрят в поголубевшие заплаканные. Марко приехал за ним, вот так незнакомец оказался гораздо ближе любого знакомого, вот так все изменилось. Вот он, прямо здесь, человек, с которым знакомы не более часа.       Обнимает, легко гладит по спине, говорит эти же слова. «Бывает, все нормально», — говорит, даже не зная, о чем говорит. Просто потому, что это успокоит, потому, что это поможет. Поможет. Спасет. Воскресит. — Давай я довезу тебя до дома, ладно? — Спрашивает мягко, не настаивает, как в прошлый раз. Спрашивает, согревая теплыми объятиями. Спрашивает, не требуя ответа. — Спасибо, — больше нечего сказать. Его переполняет чем-то, о чем не может сказать, голову занимают угнетающие мысли, боль пронизывает каждый шаг. Хочется кричать, кричать и выть. Но все позже. — Пойдем, — тихонько, шаткими шагами, не расцепляя объятий, они шли. Том сел в машину, потом и Марко, — Я помню адрес, отдыхай, Том. — Откуда ты знаешь мое имя? — отвернувшись к зеркалу, как и в первый раз, спросил Белл. — Ты сам назвался. По телефону. — А тогда, в первую встречу, откуда ты знал, как меня зовут? — А, ты об этом, — О’Хара как-то замялся, — у тебя выпал паспорт, глянул, когда поднимал. Прости за любопытство. — Ясно.       Больше не было ни слова. Просто дорога, прохладный ветер из окна в лицо. Свет фонарей в мокрых глазах расплывается яркими крестиками, мелькают встречные машины. Где-то над головой гремит гром. Первая гроза этой весны. В иссиня-черных тучах вьются змеи молний, разгоняя тьму своей обители, они — свет, они — свое собственное спасение от мрака. Спасение, которым Том отныне не хочет быть.       Всегда был сильным, всегда держался. Но сейчас, сейчас он не мог понять, как все обернулось, как вообще получилось, что Том вдруг лежал там, на столе. Как понять, отчего было настолько больно? Физические аспекты давно ушли на второй план, еще болит, до пятен перед глазами болит, но это не так важно. Важно то, что использовали, что сам он стоит всего одной росписи в табеле. Зачет. И ничего больше. Всегда был сильным, считал себя таковым. Но Кортес доказал, что его самомнение — ничто, что он слабак, повинующийся и отдающийся ради какой-то мелочи. Это самая большая рана, которую он мог вынести.       Машина въезжает в арку, ведущую во двор. Марко смотрит на Тома сейчас, тот это знает, знает, но не смеет повернуться. Тихо тянет на себя ручку двери, одними губами шепчет вымученное спасибо, когда понимает, что щелкнул дверной замок, а шероховатая рука легла на плечо. Это вызвало приступ истерики, иступленной лихорадки, уже десятый, наверное, за сегодня. Сжался, подтянул колени к груди, постарался, унял истерику. — Я не выпущу тебя, пока ты не расскажешь, — уверенно, но мягко сказал Марко. — Отпусти, прошу. Это слишком больно, слишком… БОЛЬНО! — Тело пронзила почти физическая боль, стянуло мышцы от ужаса, что хоть кто-то узнает о его позоре. Сам он сжался в один комок, лишь бы скрыться от мира. — Не пущу. — Отпусти, мне надо домой. Нужно, там Джек, он потеряет меня, он будет переживать, пусти. Пусти! Пусти меня, — Белл начал в той же истерике дергать ручку, все сильнее и сильнее. Пока дверь не открылась. — Приходи в «Десятый круг», когда станет лучше, ладно? Буду ждать, — Марко догнал хромающего от чего-то Тома, развернул к себе. Провел пальцем от подбородка вниз по горлу, потом до ключицы. И произнес какую-то непонятную фразу на непонятном языке, — Sinite abire dolor novissimus lacrimun. — Да, спасибо тебе, Марко. Я… — оборвал фразу, отвернулся и ушел, скрылся в темном подъезде, не сказав больше ни слова. Просто не хватило сил, снова и снова. Не хватает ни на что, ни на кого. ***       Джек обнимает крепко, сжимает талию, прижимается лицом к груди, и чувствуется, как рубашку промокают мелкие слезы. Довел. Только сегодня боялся хоть как-то причинить боль, только утром пытался понять, насколько сильно любит, а сейчас. Сейчас все совершенно не так. Оба плачут, оба разбиты. И от того, только от того, что все настолько нежно и тепло, хочется реветь еще сильнее, только от того, что все его действия обернулись болью и страданиями. — Ну, зачем ты так? Я же здесь, целый, но такой же больной, — легко прошелся пальцами по ребрам под тонкой футболкой Джека, проглотил собственную боль, подавился е горечью, — ни больше, кхе-кхе. — Сволочь ты, Белл, — и вписал кулак в бок, от чего Том резко выдохнул и немного согнулся, — упрямая сволочь. — Я принес нам деньги, девять сотен. Мы сможем спокойно жить этот месяц. А еще меня не отчислят, это же хорошо, правда? Скажи мне, что это хорошо, Джой. Прошу, скажи мне это, — Том нуждался в поддержке. Нуждался, и не скрывал этого, нуждался и просил, потому что без нее он не переживет и поход в душ. Вскроется прямо там, пока Джек будет преспокойно смотреть телевизор. — Конечно, хорошо. Ты молодец, Том. Но сволочь. Большая скотина. — А ты маленькая скотина. Мой маленький заботливый упертый барашек. Отпусти, а то у меня ребра треснут. — Уровень нежности твоих слов немного шкалит, не думаешь? — Джек поднял глаза, посмотрел прямо в глаза Белла. — Ну, я же извиняюсь, кажется. А ты висишь на мне, как коала на эвкалипте. Да отпусти же ты, господи! Дай мне раздеться!       И вдруг Том понял, что его больше ничего не гложет. Понял, что вернул себя таким, каким уходил с утра, понял, что больше не больно. Белл все еще помнит все до самых мелочей, помнит, как было больно. Но теперь это будто и не он, будто все не с ним. Душа склеилась, за ней и тело, все вернулось к тому, с чего все началось. Только сердце еще немного ухает с каждым биением. Но это все — мелочи, больше ничего не причиняет страданий, способных заслонить собой спокойный уют этого дома. «Ужин готов!», — звучит голос Джека из кухни, пробивается в нос манящий запах. Сейчас неважно ничего, ничего, кроме того, что ждет за дверью. — Уже иду, иду! — потирая ладони, Том скрылся за дверью кухни.