Десятый Круг

      Утро началось с ломоты. Жуткой ломоты во всем теле, в каждой его мышце. Почти казалось, что слышится треск костей, выгибает тело дугой и все только чтобы уберечься от судорог, сжимающих цепкими лапами. С Томом всегда так: никогда он не будет болеть долго, но будет так, что сам бог отвернется, лишь бы не видеть эти мучения. Температура под сорок, готовый утонуть в собственных соплях и выкашлять собственные легкие — отнюдь не драматизация событий, но обычная простуда в его жизни. С какой-то стороны это даже хорошо — организм быстро переваривает заразу, человек быстрее возвращается к жизни. Но, видит бог, ни один человек такой ценой к жизни возвращаться не захочет.       Проснувшись, скорее всего от собственного кашля, а еще и разбудив всех соседей, Том поднялся на ноги. И тут же грохнулся обратно на свою продавленную кровать. Показалось, что сломалась пара реек в каркасе, но ему самому сейчас было немного не до того. Колени словно подкосило, с ним никогда не было такого. Жуткая слабость, которую он с усилием переборол, все-таки позволила встать. Однако все равно дрожат колени, а под ногами, кажется, холодная ноябрьская лужа. А, нет, это его куртка. Сушиться ей теперь до глубокого вечера, дай бог еще, если не испортится. На новую-то денег нет. Да и вообще ни на что денег нет. Платить за квартиру через неделю, а работы нет. Да и не будет, скорее всего. И очень добрый дяденька-байкер-владелец вышвырнет больного «агрессивного шпица» на улицу. И сдохнет «шпиц» от пневмонии, как и предсказывал престранный господин с престранной фамилией.       «Да уж, предсказатель. Шпиц из меня еще тот, что по виду, что по состоянию, хоть сейчас под мышку и в свет», — прохрипел в пустую кухню Белл, устраиваясь на своем любимом стуле, разглядывая свой завтрак. Три пилюли, четыре таблетки, однако замечательно. Это вам не салфетки с соевым соусом жевать. Спасительная панацея! Спасет ли?       А другого не остается, просто не может остаться. Том может сходить за расчетом со своей работы, может пройтись по своим сомнительным дружкам и припомнить, сколько он наливал «за счет заведения», может наскрести еще на месяц скудного существования. Но не сейчас, да и не вернется он домой без пары проклятий в спину и разбитого носа — в силе и умении драться Том своему контингенту не ровня. Все — потом, а сейчас — кровать, теплое одеяло и скудоумные сериалы по телевизору. Нечего больше делать, нечем больше спасаться.       Вспомнил, что когда-то покупал благовония. Шутка, эффективно вытесняющая вонь перегара из квартиры. Зажег пару палочек — без разницы каких, он все равно не чует запаха. Лег и уставился в тлеющий стержень, стал глазами следить за струйками синеватого дымка, растворяющимися в воздухе. Почему-то вдруг стало так тепло и приятно, отступил жуткий озноб. Вот он дом — теплый и дымный, уютный и такой… свой. И не нужно ничего больше, просто оставаться здесь и попивать свой чай со старым вареньем. Теперь и пресловутые салфетки с соусом не кажутся таким уж ужасом, и нищета не так страшна. В общем-то, он и не так плохо живет: уже нажил все свое, что нужно ему с его не такой уж и размашистой жизнью, не бедствовал в вещах. Он жил так, как ему хватало, не больше и не меньше.       Но этого хватало. Теперь же хватать не будет. Ноутбук придется продать, работы-то нет, да и новым вещам появиться не суждено. Подумать только, как один вечер, отданный одному себе способен обрубить все нити, обрушить все возможные своды. Может все-таки стоит сходить в университет, смиренно попросить мира у профессоров и продолжить жить так, как жил раньше? Может вымолить последний шанс у управляющего бара, и продолжить работать, как работал раньше. Но все это надо делать сейчас, именно сейчас, а не через день и не через два. Но сил нет, а икры резко пронзило судорогой. Белл снова выгнулся поджались отболи пальцы на руках и ногах. С силой сжал челюсти, чтобы не закричать, нечего пугать соседей, а то еще придут, увидят его вот таким, усталым, заспанным и взлохмаченным более чем обычно.       Вообще, Том не заботился о своей внешности, она была такой, какая есть, не больше и не меньше. Собирал иногда свою копну в пучок на затылке. Выглядело прилично, но не несло в себе никакой эстетики. Все-таки он медик, а им принято как минимум убирать волосы под колпак. Со своей вольнорастущей бородой Белл смирился давно. Растет себе и растет, знакомый стрижет его иногда, но не более того. Так ему было легче прятать себя от других. Уж лучше быть похожим на чубакку или на образец прошлогодней моды, чем показывать миру уставшее от жизни лицо. Уцепился взглядом за свое изображение в зеркале.       «Действительно, шпиц. Шерсть до полу и глазки-бусинки. А ведь так и видится», — убедился парень, решив больше не смотреть в зеркало.       Таблетки растворились, потянуло в сон. Поплыл мир перед глазами, и Том сам не заметил, как веки опустились, а вместо реальности он уже видел свой спокойный сон. Сон, в котором Лео вдруг появился рядом, сон, в котором Джек никуда не уезжал. Сон, мечта и кошмар, такой дымный и нереальный, но такой спокойный и желанный, что сознание само добивает детали, делает образы во тьме такими точными, что уже и нет нужды понимать, что сон это сон, а не явь. Лео… Он такой, такой… такой, каким не будет никогда. Во сне он не тот человек-мельница, там он уверен в своем завтрашнем дне, там он разумен, но все так же романтичен. Этого так не хватает, этих чувств и этой живости. Но только временами. Когда Лео исчез, не было тяжело, пусто или горестно, нет. Было плевать. Было, а временами не было. Иногда так не хватает этой бесшабашной тушки, смеющейся так легко и искренне, не хватает фамильярной вседозволенности и отсутствия рамок личного пространства. Не хватает каких-то несбыточных мечтаний.       Лео легко притянул его к себе. Прямо вот здесь, на этой кровати. Обнял сзади и положил голову на плечо. Острый подбородок неудобно давит, а щека неприятно колется. Но все-таки он рядом, и это главное. Главное, что все вот так, близко и почти интимно, свободно и необязательно. В том же зеркале видятся его яркие кислотно-зеленые глаза, широкие и совсем немного раскосые глаза. Лео постоянно хрипел, почти каждый день. Однажды он упомянул, что легко простужает горло, но не более того. Вот и сейчас, когда Том, боднув его затылком в грудь, мирно улегся на Лео как на подушке, парень потянул свои хриплые замечтательные речи. «Эх, Томми-Томми. Вот почему мы не живем в где-нибудь на берегу моря, не учимся выращивать розы или оливки? Почему мы чахнем в бетонных стенах с иллюзиями стеклянной свободы? Вот скажи: ты бы поехал со мной в Италию? Просто так, без смысла и целей, просто чтобы пожить средиземноморской свободой?»       И Томми ответил бы «да», и они бы еще долго лежали и мечтали о чем-то. Томми бы соглашался, несмотря на то, что всем сердцем полюбил эти стены и иллюзии, просто потому что так хочет Лео. Некая благодарность за то, что он все еще рядом. Это его «Томми»… так мягко и мило, никто не называл Белла так. Никто, кроме Лео.       И сейчас Том будто снова слышит где-то вдалеке это ласкательное имя, вертит головой в надежде понять, где тот, кто только что был так близко. Дымное полотно расплывается в растревоженном сознании, разлепляются сонные веки — все это был сон, сотканный из воспоминаний.       Растревожила тихий омут трель звонка. Настойчиво и немного остервенело кто-то звонит в дверь. «Прозвонится и уйдет», — решил мученик, закрывая ухо второй подушкой, однако звонки не прекращались, только становились чаще и будто громче. Звон и треск, сплетаясь вместе, словно говорили: «я все равно знаю, что ты внутри». Говорили за того, кто стоит за дверью и не дает спокойно поумирать. Том успел тысячу раз проклясть своего гостя за те несколько минут, что ковылял от кровати с одеялом на плечах. Щелкнул замок, по только что согревшимся ногам ударил холод из приоткрывшейся двери. — Кто? — открывши дверь на цепочку, спросил Белл, — Говорите, что надо и проваливайте. — Старых друзей так не встречают. Как-то поломался ты, Том, — прозвучал голос из-за двери, а Том подавился от неожиданности. Он с того дня, как Джек растворился в воздухе, даже не думал о своем друге. И вот он, стоит за закрытой дверью, — ну так что, впустишь? — Проходи, — открыл дверь и развернулся, направляясь обратно в кровать, он просто не хотел его видеть больше. Как-то это… обидно, — но теплого приема не жди. Все что найдешь на кухне — можешь есть, все равно ничего там нет. Я пошел спать, — договорил и с шумом грохнулся на кровать, отвернулся к стене. — Ох, чем ты дышишь, господи! Ты что, гнилые лимоны жег? Фу! — Махая ладонью перед лицом, Джек открыл дверь на балкон, со скрипом и грохотом дверь открылась, впуская холодный мокрый воздух в квартиру, дождь заморосил на потрескавшийся паркет. — Закрой дверь, — процедил сквозь зубы Том. — Но тут же… — Закрой. Чертову. Дверь! — Закричал, вскакивая из-под одеяла, парень.       Сложно описать, что творилось в его голове. Злоба мешалась с теплой ностальгией, желание обнять скручивалось с желанием ударить в одно мерзкое чувство, холодное и липкое, но такое притягательное. Как маньяк: пускать жертве кровь — его личный кайф, и, как только он начнет, уже ничего его не остановит.       «Только не начинай перепалку с ним, не надо. Он итак еще здесь из понимания к тебе, а ты огрызаешься». — Том, я… обидел тебя? — не осмеливаясь поднять глаза на друга, спросил Джек. Он все тот же: все та же борода, все те же черты и усталость в лице. Наверное, ему было просто нужно увидеть семью, полгода прожить дома, чтобы понять, что все-таки он хочет доучиться и стать кем-то, а не вот этим вот переминающимся с ноги на ногу человечком. — Ты не обидел меня. Ты меня бросил, Джек! Одного, среди этих позолоченных куч говна. Ты хоть представляешь, как мне было тяжело? Я не смог вынести этого всего. Не смог, а потому вылечу на следующем же зачете. Вот так. — Я не знал, что так нужен тебе. Не бросил бы, если бы знал. Я считал тебя сильным. Не думал, что это сломит тебя. Прости меня, — Джек сел на край кровати и несмело поднял глаза. И Том сдался. Ну не мог он просто вот так смотреть в эти глаза, не тая перед ними, слишком жалобные и глубокие, красивые, — можно же восстановиться в следующем году? — Да уже давно простил. Просто все так навалилось: ты, Лео, университет, еще заболел вот. Тяжело мне, вот и огрызаюсь. Ладно, оставайся, а я спать пойду.       Том успокоился. Больше никто не звонит в дверь, никто не стремится его заморозить. Включился телевизор, скрипнуло кресло. Он снова начал забываться своими снами, снова перед глазами появился Лео с его тысячей шарфов, когда хлопнула дверь.       «Он снова ушел. Чего еще можно было ожидать?»       Таблетки берут свое, все сильнее клонит в сон, снова и снова накатывают волны, согревающие и знобящие тело, одна за другой, сменяются, укачивая больного. Слегка покалывают икры от отпустивших уже судорог, снова из белой дымки выплывают нечеткие образы. Среди них есть один, четче других, не исчезающий в общей толпе, не теряющий лица. Кажется, тот самый Марко, но в темном плаще, капюшоном скрыта часть лица. Том был почему-то уверен: это Марко и никто другой, почему-то он его узнал. Позади вырисовывается какой-то странный образ, безликий и неясный, он держит свои когтистые лапы на плечах мужчины, а тот лишь тепло улыбается, поглядывая через плечо, гладит руку из черного дыма. Слышится холодящий душу шепот, а О’Хара лишь безвольно разворачивается и скрывается во тьме. И слышится его низкий голос: «Я рад, что ты все еще со мной».       Кошмар развеялся, осел холодным потом на лбу и ладонях, заставил завертеться и снова открыть глаза. Ночь, кромешная тьма, только свет фонарей где-то внизу и спокойный грохот машин. Рядом, на другой стороне кровати, развернувшись к Тому лицом, укрывшись собственной курткой, тихонько сопит Джек. Рука под головой, а подушка в объятиях — это так мило и нежно, не подобрать других синонимов. Сейчас он выглядит точно как плюшевый мишка, такой же маленький и мягкий, милый. Красивый. Том забрал куртку, от чего тот поежился, но размяк и, причмокнув пару раз, улыбнулся, когда его укрыли теплым одеялом из шкафа. Пусть спит, а Том выпьет таблетки и посидит пару часов вне этой комнаты, в ней все слишком… по-прошлому.       А кухне так ароматно пахнет сваренным супом, заваренным чаем и чем-то еще, чем-то, чего не было в жизни так давно. Наверное, это роза, одинокая и потрепанная, стоящая в старой банке от пива. Да уж, Джек постарался сделать этот дом домом, постарался, и у него это отлично получилось. Том не готовил уже, кажется, целую вечность, уже забыл, каково это — есть еду не в кафе и не из пакетика. Так было проще и быстрее, но не требовало никаких сил, часов на кухне за плитой. Но сейчас… Это так… тепло и приятно, что пробивает дрожью, будто только что прозвучал любимый момент любимой песни. От всего этого сжимает сердце, немного потряхивает руки. И все это… Том просто считал себя недостойным этого. Ведь все это время, всю их будто-дружбу отдавал, делился и помогал только Джек. Тот старался что-то делать для друга, а Том только брал и пользовался этим. Пользовался и бросал, прямо и бесцеремонно. И теперь, когда все это перед ним, когда бедная роза тихо чахнет в своей бутылке, Белл просто не знает, чем он может ответить, как отплатить за все это? Чаша чужого добра медленно полнится каждой минутой, а его чаша пуста. Пуста, в ней нет даже капли, и он просто не знает, чем можно ее наполнить. Слаб и беспомощен, он понятия не имеет, что можно сделать, чтобы хоть как-то порадовать мерно сопящего за стеной.       «Вот зачем ты это, Джой? Зачем такая забота?»       У него была странная фамилия — Джойсен. Она никогда не нравилась Тому, не нравилось ее произносить, вытягивать, когда просит об очередной услуге. Потому со временем Том стал называть его просто «Джой». И Джек принял это, как принимал, в общем-то, все, о чем просил его друг. Паразит, а не друг. Самый настоящий паразит. Все бы было очень конкретно и в какой-то степени естественно, но только вот одно отличие. Паразиты не переживают из-за своей сути.       Налил себе чай, чтобы запить таблетки. Бергамот. Любимый вкус. Еще горячий, а на часах два после полуночи. Джек лег еще совсем недавно, знал, что Том поднимется рано или поздно, и тогда он встретит все это тепло и весь этот дом в кастрюльке. И тогда точно и окончательно простит за полгода мучительного ожидания. — Тоже не спишь по ночам? — шлепая голыми ногами по холодному полу, спросил сонный Джек. — Ужинаю. Вот, видишь у меня тут — богатый рацион. Мел да пластик, — Том протянул к нему руку с лекарствами, — полезно и питательно. — Ну не так много же, зачем тебе это? — Джек уселся напротив Тома и смело хлебнул из его чашки. Явно не видит рамок личного пространства. — А тебе это зачем, Джой? — резко закинул таблетки в рот и проглотил, запив чаем. Обожгло глотку, но это терпимо. — Что это? — Все это. Чай, бульон, роза. Холодильник полный наверняка. Зачем? — Том все же спросил. Чашу добрых дел это не наполнит, но хотя бы будет ясность. — Чтобы здесь можно было жить, ну что в этом плохого? Я подумал, что ты пустишь меня к себе, платили бы пополам, хоть кто-то бы смотрел, чтобы ты с голоду не подох. Ты же… не против? — сжал кружку Тома в ладонях, уставился на него. — Нет, конечно не против. Просто я… — Том замялся, не зная как сказать о своих недавних мыслях, — я и без того пользовался тобой, как последняя скотина, а теперь еще и это. Оно совесть мою добило. В этом была проблема. А чего ты-то не спишь? — Лет с семнадцати не было такой ночи, чтобы я не проснулся. Не знаю, так само по себе получается. Дернусь от какого-нибудь шороха, и все, уже проснулся. Будь добр засыпать заново. А еще иди чаю попей. Заварил вот. Ой, а что это я твою кружку… Том никогда не замечал этого. Никогда не видел, чтобы его Джек просыпался ночью, хотя часто оставался у него, часто спал на кухне в его старой квартире. Часто, но не замечал ни разу. Что еще нового он узнает о Джеке сегодня? — Да пей, господи, уже. Я еще налью. А ты очень мило спишь, Джой, с подушкой обнимаешься. Если б еще догадался одеяло попросить. Ну, кто в хорошем доме под курткой-то спит? — Том позаботится о нем хотя бы так. Пусть будет ругаться и возмущаться, но это тоже забота, какая-никакая. — Жалко стало тебя будить. Давно я не видел, как ты улыбаешься, — ответил Джек и залпом осушил кружку, — Я пойду, там подушке без меня холодно. Спокойной ночи.       Он серьезно? Давно не видел улыбающегося Тома? Белл никогда не ожидал, что в обычной жизни он будет настолько нежным и романтичным. Такой болезненный укол — Том никогда даже не пытался заметить то, что с легкостью мог вписать в свою жизнь. Впервые увидел, что мог обратить в свою сторону. Да, в какой-то момент Том четко осознал, что его влечет к другу, что все их взаимодействия держатся на чем-то таком… о чем не говорят открыто. На каких-то туманных и неясных чувствах, на глупом чувстве долга и банальной опеке, которые вовсе не кажутся глупыми и банальными. Вот ты живешь, вот твой друг рядом с тобой. И в какой-то момент теряется «хочу помочь», но появляется «должен помочь». В какой-то момент ты готовишь еду уже не для себя одного, заведомо зная, что кто-то шумно завалится ночью в твою кухню, что он будет уставший и жутко голодный. Джек просто заботился о Томе, но тот увидел в этом что-то совсем иное.       Потом у них появились девушки. Красавица у Джека и умница-стесняшка у Тома. Они оба жили этими отношениями, упивались вспыхнувшей страстью. Любили ярко и нежно, открыто, но так интимно. Джек всегда встречал по одежке, для него в новых людях это было важно. Со временем нужда в этом совсем отпадала, но все же он обращал внимание, сыпал скромными и до жути милыми комплиментами, не обращая внимания, что девушка малость глуповата. Он видел в ней красивое личико, ладную фигуру и, как гласит чудное выражение, «хозяйку на кухне и шлюху в постели». Он сам был нежностью и разумом их отношений, этого у него хватало с лихвой.       А Том никогда не обращал внимания на красоту. «Какая, к черту, разница, красивый человек или нет, если, вступая в отношения, ты соглашаешься жить с самим человеком, а не с тем, что он прячет за тремя слоями штукатурки?», — говорил когда-то отец Белла, и слова эти врезались в разум еще маленького тогда Тома. Его девушка была спокойной, и начитанной, умной и уравновешенной. За этим парень не видел ни маленького совсем роста, ни невзрачной внешности. Видел только: «Самые милые веснушки на свете, миленький носик и такие красивые серые глаза, каких ни у кого нет».       Но все это, все их отношения, вся эта влюбленность, все, кроме их с Джеком чувств, оказалось злой шуткой однокурсников. Очередной издевкой, жестоким спектаклем, начатым только ради «поржать над их личными клоунами». Том проглотил это, вынес стойко, сил хватило даже на достойный и самый унизительный из всех ответов для однокурсников. Том сильный, а вот Джек нет. Именно это стало последней точкой для Джека, именно с этого момента он ни разу больше не пришел в этот клятый университет. Тогда он очень сильно переживал, в попытках смыть с себя эту грязь он менял людей в своей постели одного за другим. И совсем потеряло важность — красив или нет, мужчина или женщина. Сделать все, сделать с кем угодно. Только забыть, забыть и больше никогда не вспоминать, насколько было больно. Забыть истязающий душу вопрос: «Как ты вообще мог представить, что я полюблю тебя?». Беспорядком в личной жизни Джек пытался склеить растертое в пыль самомнение.       Даже с этим Том не смог помочь ему. Не умел утешать, не мог разглядеть в улыбке слезы и крик о помощи. «Он улыбается, значит с ним все хорошо», — простая мысль, ставшая для Белла непреложной истинной. И тогда все это влечение исчезло само собой. Возможно, Белл просто не хотел быть очередным, хотя даже не рассматривал вариант, что мог стать последним. Он даже не предполагал, что может помочь. Клеймо беспомощности заставляет остаться в стороне. Даже сейчас, стоя за стеной, слышит, как Джек тихонько целует подушку и шепчет «спокойной ночи», и не может сделать абсолютно ничего. Ему больно от того, что он один, но будет еще больнее, когда Том решит остаться с ним в его омуте, но потом уйдет, снова оставив его одного.       Снова наливает себе чай, открывает окно. Кости ломит, а озноб волнами растекается по телу. Но сейчас это не так важно. Тому нужен воздух, нужно спокойствие серой безразличной улицы, нужно отвлечься. Отвлечься от тяжелых мыслей и человека. Том посмотрел на него, когда он снова улегся, и на глаза навернулись слезы. То ли от умиления и едких таблеток, то ли от горького сожаления. Вот он, прямо здесь, а Том ничем не может ему помочь. Снаружи холодно и дует сильный ветер. Том бы сказал, что такая погода нравится ему больше всех остальных, но сейчас он немного страдает, поэтому предпочел сходить за одеялом, укрыть болеющую тушку от колючего холода. Волоча тяжелые ноги мимо кровати, он снова зацепился взглядом за Джека. Все так же мерно посапывает, улегшись на собственной руке, не двигается совсем. Будто время вокруг него остановилось, и сам он замер в своем пузыре. В общем-то, так и есть. Легко, почти невесомо, Том коснулся губами его вихрастой макушки. «Может быть, так тебе станет лучше», — почти про себя произнес Белл, выходя из комнаты. Это так нездорОво, и как-то не по-мужски, но кому какая разница? Том никогда не считал себя человеком, способным без проблем сыграть мужлана или мачо, романтики и сантиментов в нем было куда больше. Джек был и остался для него кем-то наравне с братом, даже больше того.       Помнит, как когда-то боялся засыпать, еще будучи совсем маленьким. Смешно и думать теперь: боялся монстра в шкафу. Помнит, как Рик посмеялся над ним тогда, но все-таки отрыл где-то большой амбарный замок и повесил на ручку двери. Сказал ту же фразу, слово в слово, и сам ушел спать. И тогда маленькому Тому спалось спокойнее многих ночей, это помогло справиться со страхом и все же понять: монстр никогда не вырвется из шкафа и не навредит, есть он там или нет. Рик тогда не пытался убедить в глупости этой веры, просто последовал этой ситуации и принял ее такой, какая она есть. И Том не будет стараться говорить с Джеком о его проблемах, просто поцелует в макушку и уйдет, оставив его одного в теплой кровати.       Ушел и уселся на окно, укутанный с ног до головы одеялом. Великий мыслитель, гусеница-Абсолем, только кальяна не хватает и грибного леса вокруг. Уселся на подоконнике и уставился в единственный горящий на всей улице фонарь. Скоро и он потух, а Тому вдруг вспомнилась та кофейня, Марко и кошмар, приснившийся еще совсем недавно. Вообще, Том часто видел сны, которым приходилось сбываться, но сам он забывал о них на утро и вспоминал только после того, как они произошли. И посещало его каждый раз одно и то же препротивное чувство дежавю, будто его жизнь кто-то поставил на повтор и прокручивает уже второй раз.       Но тут было что-то иное. Том помнил Марко и призрака за его спиной. В лице мужчины чего-то не хватало, без чего лицо изменилось совсем чуть-чуть, но стало намного моложе и живее. Том зажмурился, изо всех сил пытаясь снова прокрутить в сознании свой сон, сосредоточился на ушедшем дне.       И он увидел все снова, с самого начала. Снова толпы людей, снова безликие образы и Марко, стоящий в этой толпе. Лицо его чистое и гладкое, нет ни морщин, ни шрамов. Именно этого не хватало его сонному облику, именно это омолодило его лицо. Но теперь он не разворачивается и не говорит с духом за спиной. Проходит мимо Тома, скрывается за его спиной. — Надеюсь, еще увидимся, Том Белл, — говорит точно так же, звук в звук, как и говорил вчера. И снова исчезает в тенях, растворяется в окружающей мгле. — Откуда ты знаешь меня? Откуда?! — бежит за ним, кричит вслед, но не может догнать, теряется в толпах безликих.       В глаза ударяет яркий рыжеватый свет. Восход. Том вспоминал, просто прокручивал свой сон, но не заметил, как растворился в нем, как заснул прямо на кухонном окне, подставив лицо холодному апрельскому ветру. На столе лежит та самая визитка, которую дал Марко, серебряным блеском искрятся буквы названия. Но теперь под ними вырисовывается еще одна строка. На ней написан адрес. Странно, Том готов поклясться, что еще вчера там было только два слова. Может, вчера он действительно был пьян?       Решил для себя теперь уже точно, что еще увидится с господином О’Хара, осталось только выздороветь и набраться смелости. — Кто ж ты такой, Марко O’Хара? Ну, ничего. Скоро узнаю, — Спросил у стен Том, снимая кофейник с огня.