Десятый Круг

      В светлых коридорах с высокими потолками всегда пахло хлоркой и еще какими-то медикаментами. Иногда, вот как сейчас, это жутко раздражало, а так давно, казалось бы, но всего год назад этот университет манил к себе, сулил профессию мечты и приглашение на обучение. Каждый день Том входил сюда с трепещущей в сердце радостью, с легкостью и тягой к знаниям, с мечтой, которой суждено было осуществиться. Первые месяцы улыбка не сходила с лица, даже несмотря на все трудности, на невзлюбивших конфликтного парня профессоров, на однокурсников, ехидно хихикающих за спиной только за то, что не так богат, как они. Потому что Том просто был счастлив, когда открыл письмо с приглашением на пороге своего старого скрипучего дома в пригороде Нью-Йорка, эта хрустящая бумажка подарила ему надежду на светлое будущее, на то, что он станет кем-то. Эйфория растеклась по телу, пропитала каждую его клетку. Сжала крепко и не отпускала еще почти год, не давала смотреть на мертвенную усталость и все более жесткие зачеты объективно. Очки, через которые Том смотрел на мир весь этот год, позволяли ему жить счастливо, просыпая всего четыре–пять часов в день, и то один из них — в вагоне метро, позволяли есть через день, принимая это как должное. Объятый этим беспричинным всеохватывающим счастьем, он обрубил все старые связи, абсолютно все, что могло хоть как-то напомнить о беззаботной школьной жизни, о легкости решений и действий. Он забыл обо всем, что хоть как-то отличалось от его теперешнего «счастья».       Прошел год, а очки безбрежного счастья начали потихоньку трескаться, выцветать. Стерлась улыбка с лица, постоянно, перманентно. Как-то неожиданно и резко кольнули те различия, с которыми он сталкивался каждый день. Однажды, проходя мимо одного из бутиков, по дороге домой, Том заметил одного из манекенов, одетого точно как один из его однокурсников. После нехитрых сложений и еще пары вычислений парень заключил, что одеться так ему не суждено, а даже если суждено, то после этого его арестуют за ограбление того самого бутика, и сидеть ему за решеткой долго и прочно. Как бы не было плевать на окружающую действительность, как бы ни хотелось пропустить мимо взгляда деньги, от которых у этих жидомордов прямо карманы трещат, зависть все равно потихоньку одолевает и становится еще обиднее, когда этим самым достатком тебя тыкают в грязь. Добивает, медленно точит, но с каждым зачетом все сильнее и сильнее отдавалось в сознании эхо бедности, когда бедный никому не известный Том учил ночами, зубрил и сдавал все зачеты сам, своим умом, а этим чудо-деткам хватало пары сотен, чтобы откупиться от преподавателей, притом даже в обход самих профессоров. Благо, деканы чистотой рук и аллергией на запах денег не отличались. Благо, но не для Тома. Он учится, пытается работать, спит все меньше. Он все еще смотрит на мир сквозь свои пречудные очочки. Но линзы уже трещат.       Третий курс выбил все опоры из-под ног. Теперь он один из всего курса учится бесплатно, все остальные просто сдались. Том еще помнит, как в том августе встретил Джека, своего однокурсника, которого так и не увидел в начале нового курса. За чашкой кофе он рассказал, что хватит с него жизни в большом городе, что больше ни дня он не проучится в этом, как он сказал, рассаднике инфантильных придурков. Рассказал, что уже давно мечтает уехать в свой родной маленький городок в штате Мэн, поступить там в какой-нибудь маленький колледж и учиться спокойно, в свое удовольствие, не ломаясь под этими насмешками и высокомерием. Ну, как рассказал. После третьей бутылки рассказал. А так даже здороваться не хотел, все как-то жался, пытался найти отговорки. Том понимал, что Джек просто устал, что хотел обрубить все, что связывало его с этим городом, с этим университетом. Ему, кажется, от золотых детишек, перепадало больше всех, потому как он не мог вообще ничего противопоставить им, не мог наброситься с кулаками, не мог колко ответить, как Том. Он тихоня, спокойный, неуверенный в себе человек. И за это, только, пожалуй, за это, и приходилось глотать обиды.       Был он невысоким, сильным, но при этом никогда не дрался, даже не умел. Черта характера — исключительная миролюбивость, не совсем подходит нынешнему миру, как, впрочем, и любому другому, но, тем не менее, она существовала. И ничем было не изменить, вообще ничем. Том, заканчивая первую бутылку, подумал: а что было бы, если бы Джека прижали хулиганы в темной подворотне? Договорился бы миром? Глупые мысли вызвали совсем нездоровый смех. Чокнутый, а может быть, горький. Потому что Том всегда видел в Джеке какую-то опору, невозмутимое светлое спокойствие в небрежной улыбке, в такой милой бороде, такой же светло-русой, как и волосы вечным ворохом. Делился конспектами, помогал деньгами, да и просто… Том не знал, как это назвать. Они просто всегда были рядом друг с другом, были кем-то друг для друга. Не знали как это называть, может быть, друзья? И вот теперь, когда на первой паре ни за одной из парт Том не увидел знакомых тускло-зеленых глаз, когда никто, заметив его, Тома, взгляд, не сжал, прижав к груди, кулаки и не улыбнулся широко, словно говоря: «Держись! Все хорошо идет!», стало как-то совсем грустно, еще хуже, чем было на то утро после последней попойки, когда он проснулся, но никого не было рядом, вообще никого. Только кружка кофе, еще дымящаяся терпким жаром и небольшая бумажка. «Спасибо, мне нужно было выговориться. Пока, Том Белл», — написал Джек дрожащей рукой. Может, не хотел писать, может просто волновался. А, может быть, просто похмелье. Скорее всего. Но с того дня Том больше не видел Джека. И от этого еще обиднее. Не больно, нет, просто обидно. Теперь Том остался один, окруженный снобами и неучами, и обидно-то было за себя. Бросил, вот так просто, чашкой кофе, даже не лично.       Со временем обида стала злостью. Злостью, с которой Том сталкивался каждый раз, когда требовалась хоть какая-то помощь, когда оставался разбитым после перепалок с однокурсниками, когда ему, смертельно уставшему, приходилось волочить пешком уставшие ноги домой, потому что не успел до закрытия метро. Раньше он мог залезть в ту халупу, которую Джек гордо звал домом, и упасть там, где получится, и отоспаться. И никто не был бы против, даже если бы Джек уже был не один. Друзья? Скорее, братья. Были братьями, слепленные одной обидой, одним лишением. Были.

***

      В светлых коридорах с высокими потолками всегда пахло хлоркой и еще какими-то медикаментами. Раньше это вселяло какую-то уверенность, но теперь это только раздражает. Аудитории, залитые холодным светом, пропитанные насквозь спиртом и формалином, наскучили настолько, что клонит в сон все настойчивее, уже не важны слова наскучивших профессоров с оплывшими мордами. Уже не раздражают глупые смешки со всех сторон, тупые лица однокурсников. Уже нет сил, чтобы учиться, чтобы продолжать держаться под этим грузом. Том целые лекции пролеживает на парте в полудреме, за него работает старый диктофон, записи с которого Белл слушает все оставшееся время. Потому что больше не может быть живым и активным, как было в начале. Смирился с тем, что дотянул до зачета, только дотянул, не меньше и не больше. Смирился с тем, что уже не блистает умом, что меркнут далекие перспективы. Очки, дополненные «счастьем» сломались, открывая картину мира. Осколки прошили голову, уничтожили в Томе то, что делало его человеком, живым, настоящим. Он больше не спорил с профессорами, не отвечал на смешки однокурсников. Померкли, совсем посерели голубые глаза, он, казалось, не стригся уже целую вечность.       Но зато он стал жить почти хорошо. Нашел работу в каком-то захолустном баре, где его нелицеприятную запущенность принимали как часть антуража, разносил заказы, убирал, иногда мешал коктейли (разливал водку и виски по бокалам). Хватило денег, чтобы поселиться не так далеко от университета, чтобы жить, хоть как-то походя на человека. Тихо, медленными шагами, его жизнь образовывалась, кажется, он даже стал улыбаться снова. Завел, каких-никаких, но друзей, снова появилось желание просыпаться по утрам, разговаривать хоть с кем-то. Просто однажды, в самом разгаре второго курса Том вдруг осознал, что уже три дня вообще не говорил. Ни с кем. Ни о чем. Просто молчал, даже ругани в воздух не было. Только молчание. Том просто был счастлив тому, что теперь у него есть хоть кто-то в этом чертовом городе.       Все было хорошо. Но не в университете. Постоянная работа по ночам, пьянки, прогулы. Злоба профессоров и деканов медленно копится, и вот ему уже открыто говорят, что сессию поможет сдать только чудо. Чудо, которого не будет. «И хоть ты в лепешку разбейся, Белл! Ни единого зачета ты не получишь!» – летело в спину уходящему из аудитории парню. Все рухнуло, хотя, нет. Все истлело в его же руках, пока он упивался дешевой выпивкой в своем же баре, пока не замечал, что все становится хуже и хуже, что с каждой пропущенной минутой такой желаемой когда-то учебы его жизнь все ближе ко дну, к тому, на котором он сейчас. Больше нет никаких надежд, больше нет никаких сил, чтобы жить здесь. Но что он скажет, когда окажется на родительском пороге небольшого техасского городка? «Извини, мама, не выдержал. Буду бухло разносить до конца жизни»? Так, а может быть, он скинет все на сокращения финансирования? Да, виноваты будут все вокруг, а не он, одурманенный огнями большого города.       Не видит ничего. Не видит, куда идет. Чувствует только, как накрапывает мелкий дождь, как мерзкая липкая сырость пробивается через разросшуюся копну вьющихся иссиня-черных волос. Слышит, как раздосадовано матерятся прохожие, видит, как потихоньку растут лужи под ногами. Тому нет дела ни до дождя, ни до прохожих, ни до чего-то еще — он просто идет куда-то, рыская по темнеющему асфальту в поисках чего-то, что он понимает, но не может выразить, чего-то, что не может понять. Немного печально виляет из стороны в сторону кончик прямого тонкого носа, словно вникуда смотрят усталые глаза, в том ворохе, что еще когда-то гордо назывался бородой, путаются мелкие капли, холодят кожу рваные касания дождя на скулах и худых щеках. Матерчатая ветровка цвета хаки промокла насквозь, противно прилипая к рукам, к спине, промокая последнюю рубашку. Том ищет в этих лужах свое счастье. То время, те очки, разбитые и забытые так давно. Он не вернется домой, не пойдет сегодня на работу. Возможно, его уволят за это. Но какой смысл хоть за что-то держаться, какой смысл пытаться пустить корни, если не будет больше единственного, что держало здесь? Где его перспективы, где амбиции будущего врача? Все там, в университете, двери которого закроются перед Томом уже через каких-то две недели.       Шагает по опустевшей улице, подсвеченной холодными неоновыми цветами. Шаг за шагом, все больше и ярче он видит собственное будущее, не светлое и далеко не хорошее. Он как вон та вывеска какой-то забегаловки, светил, кажется, всю свою жизнь так уверенно и ярко. Но все кончилось, как и кончилась игра в неутомимого ученика. Резко, вспышкой разбросав искры по земле, вывеска потухла на радость уже выскочившему владельцу. Так и будут реагировать его родители, мнением которых Том всегда дорожил, хоть и поступал часто ровно наоборот. Так, как вот этот старик, проклинающий все и вся из-за этой вывески. Отец так же будет ворчать и осуждать, так же будет жалеть мать. Том почти видит перед собой их укоряющие взгляды, видит немой вопрос: «Почему ты не как твой брат?».       Брат… брат-брат-брат. Вечно он, вечно этот чертов идеал, пример для подражания. Том всегда недолюбливал Рика, своего старшего горе-братца, которому еще до совершеннолетия был обеспечен котел в аду. Ричард Белл, гордость школы, университета, успешный брокер. Да-да-да. В школе был выжигой еще тем. Столько высокоградусного, сколько он, весь их городок не выпил, ни одну юбку не пропускал, на каждой вечеринке был звездой. Но умел, зараза, прятаться. И имел хороших друзей, богатеньких и тупых, коими можно было помыкать и защищаться. Том-то знал. И каждый, кого хоть с натяжкой можно отнести к молодежи, знал настоящее лицо пай-мальчика. Но кто будет об этом говорить? Кто из старших этому поверит?       Так и жил Том, слушая тихие смешки Рика. Нет, Рик любил Тома, очень даже. Это были простые братские подколки, только младший все никак не мог поверить в их несерьезность, принять брата таким скользким прохвостом, какой он есть. Вот и сейчас: Том на грани вылета из института, наверное, теперь и безработный без цента в кармане, а его братец ворочает миллионами где-то на Уолл-Стрит. И становится еще обиднее от того, что все повернулось именно так, что добрый и честный парень в яме, которую сам и выкопал, а лицемерный лжец готов своим достатком в небеса швырять. Несправедливость всегда правила этим балом, пора Тому это принять.       Обида одолевает все больше, глаза стекленеют все сильнее, взгляд все туманнее. Волосы тяжелыми клоками спадают на лицо, маленькие ручейки забиваются под футболку. Кажется, эту футболку подарил один парень. Красивая, рисунок ручной работы, чуть больше по размеру, как Том всегда любил. И подарена человеком, с которым он не хотел быть «просто друзьями», хотел быть ближе, хотел стать для него хоть кем-то. Но не стал. Его звали Лео, он, кажется, был художником. Ветреный, как мельница, ей-богу: сегодня он клянется в вечной любви, а завтра… в общем, ветер в другую сторону подует. И все, не видать Лео как ушей своих. А в сторону Тома этот ветер и не дул никогда. Лео мог обжиматься с ним, не обходил вообще никакие темы для разговора, мог даже поцеловать. Но это все в шутку и только по-дружески. Том и был не против, только тихо млел да плавился, ошпаренный вниманием своего художничка. Слишком скромный, чтобы сказать, что действительно чувствует, слишком боялся стать очередным. Видел, как Лео расстается и влюбляется, как любит и ненавидит. И боялся попасть в последние категории. Потому и молчал, потому и удержался даже от прощания, когда Лео улетал в Сан-Франциско.       Тогда как будто обрезало. Будто с Лео у второкурсника Тома оторвало все чувства и эмоции. Он даже не переживал, просто перевернул этот лист. И больше не пытался сделать хоть шаг назад. Но сейчас, сейчас, когда дождь, так любимый Лео, так настойчиво барабанит по плечам, все невольно вспоминается и будоражит устоявшееся сознание, словно прижигает оголенные нервы. Стало так горько и тяжело, что дождь стал немного соленым, что сгорбилась под невидимым грузом спина. Он бы упал прямо здесь, упал и задохнулся бы в холодной луже. Так проще, чем пытаться вывернуться из своих обстоятельств, из проблем, наделанных им самим. Том понятия не имеет, куда забрел, как долго шел, сколько времени сейчас. Смартфон в кармане разрядился давным-давно, а дешевая подделка хороших часов поломалась, намоченная дождем. А какая, собственно, разница? «Ты же, вроде как, и не литератор, Том? Зачем тебе эта поэтика и высокопарное сравнение? Зачем эти метафорические размышления без такта и толка? Зачем это все? Иди домой, нестриженная макака, что толку от твоих стенаний!»       Разговаривал сам с собой, кричал, не открывая рта. Все это стало слишком тяжелым, пропитанным дождями обид и злоб, замерзших в его, Тома, ничтожных попытках что-то изменить. Надломило его хребет, заставило вымученно извиваться в попытках сделать хоть что-то. Это. Город, живой и злорадствующий, пышущий надменностью и снобством, растоптал парня, приехавшего за будущим.       Нет больше сил идти куда-то, что-то менять. Выжимая из ветровки воду, Том оперся о стену возле какого-то магазина, обреченно сполз по ней. Никакого волнения, никакой боли и рассуждений. Просто мертвенная усталость и полная апатия ко всему миру. Сел на тротуар, упер локти в колени и зарылся ладонями в волосы. Уже чувствует кожей головы липкий холод, ладони так обжигают, заставляют болезненно морщиться от неожиданности. По позвоночнику пробежали мурашки, тут же остуженные и скрытые липкой тканью футболки.       И тут Том вдруг понял, насколько низко пал. Под его ноги, на мокрый асфальт полетела мелочь, купюры мокли в небольших лужах. Скатился до уровня бездомных попрошаек, живущих на свалках и в подвалах. Бродячая побитая собака, не меньше и не иначе. Все они, наверное, держатся в тени той же апатии, так чувство собственной ничтожности не дает о себе знать, не гложет душу.       Зазвенело что-то совсем рядом, погас свет, которого было непривычно много. Кажется, только что в обыденный шум вмешалась, мягко вплелась музыка ветра, щелкнул замок дверей. Щелчок, еще щелчок. Скрип опускающихся рольставен, еще пара щелчков. — Эй, парень. Эй, ты меня слышишь? — низкий мужской голос, прорезанный осенним простудным хрипом, раздался как-то уж слишком неожиданно, слишком быстро потерялась шумная тишина дождя, а голос был таким странным: холодным, но не пугающим, безэмоциональным, но не сухим. Голос строгого начальника, школьного учителя… — Что нужно? — Злобно ответил Том. Сейчас он абсолютно не хотел, чтобы кто-то его трогал. Просто быть одному и преодолевать свое возможное будущее своими силами. Больше не нужно. — Мир во всем мире и ясной погоды бы, — все так же спокойно ответил незнакомец, а затем добавил, — А пока тебя до дома довести, нечего народ пугать. — Сам дойду. — И сдохну от пневмонии через два дня, ага-ага. Поехали, парень, хватит агрессивного шпица из себя строить, — уже как-то нервно и ворчливо сказал мужчина, сворачивая в подворотню, возле которой Том и оставил попытки продолжить свои блуждания. Спустя минуту вспыхнул яркий свет фар, а из-за поворота выехал самый обычный черный седан, — карета подана, барин!       Нехотя, еле перебирая уставшими ногами, Том забрался в салон, уселся рядом с водителем, назвал адрес. Ему было жутко неудобно от того, что своей промокшей одежкой он сейчас портит какому-то незнакомцу довольно приличную обивку. Жутко стыдно стало за свои попытки отвертеться от этого, за свой тон. Том вообще был таким человеком — не задумываясь мог все свои косяки лет с восьми назвать, да еще и по порядку, а теперь он вдруг взял и нахамил человеку, который, кажется, просто хотел помочь. Странный мужчина, ничего не скажешь: вроде и одет обычно, да не совсем под нашу эпоху, так Тому показалось, Вроде бы и говорит, как обычный американец, но есть в его голосе какая-то мелочь, отличающая от других, еле уловимый акцент. Да еще «барин»? Что это за слово вообще?       Том не видел его лица, даже не пытался разглядеть хоть какие-то черты. Да и зачем, они все равно случайные попутчики. Какой толк запоминать того, кто тебе, возможно, и не попадется больше? Потому Том и уставился в мелькающие фонарями улицы, в капли, пробирающиеся по стеклу упрямо вниз, стараясь не сворачивать. Капля, другая, третья. Запотело окно, растворились в стекольной дымке уличные силуэты. Мерный стук колес тихо убаюкивает, стягивает веки. Том и не заметил, как машина подъехала к его дому, не заметил кончившегося дождя. В его дворе-колодце все как всегда: поросшая всякой сорной дрянью клумба усеяна окурками и битым стеклом, растрескавшийся асфальт местами напоминает небольшие горы, словно вздыбилась черная земля, обнажая кристаллы-осколки, ручейки грязной сточной воды. Да, это горы. Для мухи, разве что. А в центре двора, на небольшом клочке земли, когда-то ограниченном невысоким заборчиком, растет дерево, изломанное и кривое. Ему жутко не хватает света, потому своей кроной оно скрывает нижние этажи дома, занимает листьями все место без остатка. Оно борется за жизнь, борется из последних сил. Как, в общем-то, и все те, живущие под его сенью.       Том молча вышел из машины, на ватных ногах побрел к своему подъезду. Нет, он не был благодарен за то, что его загнали в его личный захламленный капкан. И не хочется идти по лестницам, вдыхая вонь пьяных обоссавшихся бомжей и укурышей на другом пролете. Не хочется лицезреть свою пустую квартиру, в которой он даже коробки с вещами не разобрал. Не хочется видеть свой бар, куда так недавно шел с улыбкой. Все перемешалось и стало таким черным, отвратительным и мерзким, что Том не захотел туда возвращаться. Так же, как и до незнакомца, он сполз по стене, только теперь у двери своего подъезда. Прямо сверху светил старый фонарь, мерно потрескивающий от старой проводки, возле него мелкой стайкой копошились комары да мошки. Все еще весит взвесью в воздухе дождь, размывающий все перед глазами, укутывающий бархатным туманом всех проходящих. — Скажи мне, парень, ты сдохнуть хочешь? — незнакомец пошел за ним следом, но его все еще было не разглядеть, да и Том не сильно-то пытался, — сказано же тебе — иди домой и под одеяло, желательно. Ну что мне, до квартиры тебя довести? — возмутился мужчина. — Может, и хочу, какое вам дело, ба-а-арин, — издевательски протянул Том, уложив подбородок на грудь. Сейчас он готов был сказать все что угодно, лишь бы его оставили в одиночестве, — сдохнуть хочу, а не чтобы вы меня до квартиры довели, — добавил парень, когда незнакомец протянул ему руку. — Ты пьяный, что ли? – Спросил мужчина, делая шаг назад.       Лицо его попало под мерцающий свет фонаря. В глазах, таких черных и глубоких, Том не разглядел абсолютно ничего. Никаких, абсолютно никаких эмоций, ничего — только свое отражение. Возмущенно приподнятая бровь давала лицу оттенок удивления, да, но глаза были пусты. Ни холода, ни усталости, ни радости, ни тепла — абсолютно ничего. Том видел такое впервые, впервые встречался со столь необычным человеком. Только за глаза его уже можно было так называть, даже не учитывая это иррациональное желание помогать, упуская эту напористую доброту. Обычный человек уже плюнул бы и бросил, но этот… Да, этот. Том даже имени его не спросил. А незнакомец все смотрел на него. Шмыгая носом, прямым, с небольшой горбинкой, он слегка качал головой. От мерцания света короткие волосы казались лакированными, блестели отдельными прядями. Широкий лоб перегородила морщина, все больше показывающая удивление сего лица. Левую бровь пересек небольшой, почти незаметный шрам, почти такой же залег под правым глазом.       Вообще, незнакомец теперь казался Тому достаточно привлекательным. Такие милые щеки, бархатная, как кажется издалека, борода, закрывающая прямоугольный подбородок и губы, тонкие и почти бесцветные. Шея перемотана серым шарфом, на плечах — черная кожаная куртка. Какие-то темные брюки, дорогие, даже по виду, туфли. Такому человеку в этом районе даже проходить опасно, а не то что посреди ночи стоять под фонарем, разговаривая с местным пьяницей, на коего Белл очень смахивал, как оказалось. — Я, значит, пьяницей кажусь вам? Не напомните мне ваше имя, мистер? Чтобы я вас мог по имени послать! — Огрызнулся Том. Он сейчас не в самом лучшем своем виде, но пьяницей себя называть он не позволит. Пусть этот вальяжный господин катится отсюда, пока у мирного Белла кулаки не зачесались. — Марко, — он порылся в кармане, достал что-то и бросил к ногам Тома, — Марко О’Хара. Надеюсь, еще встретимся, Том Белл, — слегка качнул головой, развернулся резко, по-армейски, и не торопясь пошел к выходу из двора.       Прошла минута, еще одна, а Том в ступоре сидел только с одной мыслью.       «Когда я назвал свое имя?»       Нет, это уже ненормально. Откуда он мог знать его имя? Сорвался с места, пересек двор за несколько секунд, выскочил из арки. Но улица пуста, совершенно никого, ни машины, ни владельца. Он растворился, осталась лишь только визитка: черный ламинированный прямоугольник, на котором прописными буквами написаны два слова: «Десятый круг». И ничего больше. Марко О’Хара расплылся в полуночном тумане, оставив после себя лишь это. — Еще встретимся, мистер, — Злобно прошипел Том, — еще встретимся.