Эффект рыжей бабочки

      Казалось, будто во всех часах мира в одно мгновение сели батарейки, и стрелки на их циферблатах замедлились, израсходовав последние крупицы энергии. Секунды превратились в минуты, минуты – в часы, а часы – в бесконечное ожидание замены этих самых пресловутых батареек. Время между ударами электрического тока тянулось, словно нагретая на плите карамель, оставляя после себя совсем не сладкое послевкусие. Все замерло. Я билась в кресле, скованная ремнями, словно муха, запутавшаяся в паутине. Бессильно барахталась в ней и медленно умирала от яда, разъедающего внутренности, в сплетенном пауком коконе. Ожидание конца постепенно сводило с ума, как и боль его сопровождающая: ей не было видно конца.       Осаму задавал мне вопросы, много вопросов. Если ответ его не устраивал, или я слишком долго молчала, то он переключал режим на пульте управления, и меня било электрическим разрядом. С каждым таким нажатием цифры на большом табло измерительного прибора менялись: росло напряжение, шаг между значениями которого оставался неизменным. И чтобы окончательно не потерять рассудок от отупляющей боли, я с каждым новым ударом в уме пересчитывала итоговую мощность и силу тока, через меня проходящую. Благо минимальное сопротивление сухой кожи мне было известно еще с институтской скамьи. Правда его пришлось уменьшить в два раза из-за пота.... Вот честно, никогда не думала, что подобное знание может когда-нибудь пригодиться при вычислении времени собственной смерти.       Будучи немножко не в себе, я и не заметила, что в подвале появились еще люди, что мы теперь были не одни. Дазай все так же сидел на столе, а Арисима – за установкой. И периодически какой-то мужчина прикладывал к шее пальцы, проверяя пульс. Он контролировал мое состояние и не отходил от меня дальше, чем на полтора метра: внезапная смерть пленника не входила в их планы.       Лампу, стоящую недалеко от мальчишки, Такэо вновь направил в мою сторону, и я тут же зажмурилась, пытаясь защитить глаза. Свет, который она излучала, казалось, стал еще ярче, чем был до включения генератора. Он бил в лицо безжалостно. От рези в слезящихся глазах не спасали даже закрытые веки. Держать голову прямо не было сил, потому что мышцы охватила невыносимая слабость. Тупая пульсирующая боль не отпускала тело, голова раскалывалась. Дарованная передышка не приносила никакого облегчения: организм все еще потряхивало с частотой пятьдесят колебаний в секунду.       Тем не менее, сила тока пока не превысила даже двадцати пяти миллиампер при моих самых пессимистичных расчетах, что означало лишь одно – мучиться кому-то предстояло еще очень и очень долго.       — Ну же, Чуя, — в очередной раз мягко произносит чужое для меня имя Дазай, тщетно пытаясь достучаться до настоящего Накахары, который сейчас находился в моем теле, и вытянуть из него хоть что-то, — молчать и притворяться не имеет смысла. В конце концов ты сдашься и все нам расскажешь. Может и не сейчас, но обязательно расскажешь, в этом нет никаких сомнений.       Осаму еще ни разу за это время не сорвался на крик. Он не прибегал к прямым оскорблениям или ругательствам. По голосу Дазай не выглядел разозленным, наоборот, подросток казался пугающе спокойным и собранные.       — Даже у таких упрямцев, как ты, в конечном итоге развязывается язык. Так почему бы тебе не начать говорить прямо сейчас? Зачем зря терпеть такую нестерпимую боль? Если можно без вреда для себя все рассказать?       «Прям-таки без вреда для себя... ага, как же».       — Знаешь... в чем состоит безумие? — я говорила медленно, с паузами.       Дазай молчал, внимательно меня слушал: мне было тяжело говорить.       — Так вот... смысл в том, что ты повторяешь... этот вопрос снова... и снова... и всякий раз ожидаешь получить другой ответ. Прям как Япония... на очередных... бесполезных переговорах с Россией о Курилах. Это и есть безумие.       Осаму весело захихикал, видимо, аналогию он уловил:       — По-твоему, я безумен?       — Безумно настойчив.       — А ты безумно жалок, Чуя.       Послышался какой-то непонятный скользящий звук, похожий на шуршание одежды, и глухой стук ботников о пол. Дазай спрыгнул со стола? Я напряглась, предчувствуя неладное: судя по приближающимся шагам, он шел ко мне.       — Кто бы мог подумать, что сильнейший эспер, нагоняющий страх на порт, будет полуголым сидеть на стуле и пускать слюни на остатки своей рубашки, — Осаму встал передо мной, схватил мой подбородок, впиваясь пальцами в кожу. Поднял его и стер влагу с уголков рта. Образовавшаяся тень позволила мне с трудом приподнять тяжелые веки и увидеть ухмылка Дазая. Кожа на его лице блестела от пота: в помещении было до одури душно.       — Такой независимый и гордый Король Овец напоминает сейчас глупую и ничтожную овцу.       Ходит, бродит вокруг меня, распушив хвост, и красиво говорит. «Прям натуральный ощипанный павлин!» — такая мысль мелькнула в моей многострадальной голове. Но её я озвучила немного иначе:       — А ты самый натуральный павлин, но даже под самым красивым павлиньим хвостом... скрывается самая обычная... голая куриная жопа.       Осаму недовольно сощурился.       — Вот давай ты не будешь таким упрямым бараном, когда мне так легко тебя прикончить, — он разжал пальцы, и моя голова безвольно упала на грудь, лишившись поддержки.       Я сразу закрыла глаза и хрипло рассмеялась: к горлу подкатывала не только тошнота, но и истерика. Просто так меня не убьют. Ведь смерть – это привилегия, а ее еще нужно было заслужить.       — Овца овцой, а инстинкт самосохранения у тебя так и не выработался, — сетовал вслух Осаму, обходя кресло по кругу. — Вот я не понимаю тебя, правда. Ты молчишь, периодически что-то блея, и терпишь жуткую боль, по сути, ни за что. Ты никого не пытаешься защитить, сопротивляясь, даже себя. Так в чем же причина твоей несговорчивости?       — Может... все дело в том... что я говорю правду? И мне больше... кхм... нечего сказать?       — Допустим, ты и правда не Чуя, — продолжил рассуждать Осаму, — допустим, что ты не он, а она. Что ты не подосланный агент, и все тобой сказанное – не искусная ложь и не выдумка больного шизофренией воображения. Но...       Мальчишка остановился где-то за моей спиной. Шаг, и одна его рука оказалась на моем плече, а другая — на шее.       —... Знаешь, в чем прикол?       Я не ответила. Впрочем, Дазая это явно нисколько не смутило.       — В твоем взгляде, когда я назвал свое имя в палате, промелькнуло узнавание. Ты узнала меня, но предпочла отшутиться, потому что не хотела верить своим глазам. Ты знала, с кем говорила, беседуя с Мори, поэтому и тщательно подбирала слова, да ты и сейчас их подбираешь, — Осаму не предполагал, он утверждал. — Но откуда ты могла все это знать, проведя практически всю жизнь в горах где-то в параллельной вселенной?       Тишина, образовавшаяся в подвале, угнетала. Я закусила губу, ожидая, что же этот очень умный и наблюдательный ребенок скажет дальше. В ушах набатом била кровь, оглушая. Наверное, биение моего сердца чувствовал и Дазай, держа пальцы на пульсе.       — Да, ты вполне можешь не знать ничего об Арахабаки, как и о жизни Чуи, но тем не менее кое-что тебе все-таки известно. Вопрос только в том, что именно и как много? — Осаму похлопал меня по плечу и встал напротив меня. — Реакция твоего тела честнее тебя. Знаешь, что это значит?       Я повернула голову вбок и приоткрыла воспаленные глаза, чтобы взглянуть на него:       — Ну и что же?       В принципе, все и так было очевидно. Сейчас у него появилась зацепка, цель. Он схватился за возникшую перед его глазами ниточку, которую теперь ни за что не выпустит из рук, пока не распутает клубок до самого конца. И это хуже, чем могло бы быть.       — Ты все еще не хочешь мне ничего рассказать?       — Нет.       — Отлично, — вздохнул Дазай, запустив правую руку в свои слипшиеся от пота волосы.       Он устал. Жара его вымотала не меньше, чем меня. Левой же рукой Осаму подал тому самому неизвестному человеку, следящему за моим состоянием, какой-то знак, тем самым призывав его к действию.       — Может, ты станешь более сговорчивой, если тебе поджарить яйца, как думаешь?       Я почему-то в красках представила, как мне, если бы была в данный момент женщиной, ввели бы во влагалище электрод. И то, что теперь я – парень, не уменьшало всю степень трагизма сложившаяся ситуации. Боль при любых обстоятельствах будет нечеловеческой.       — Опять молчишь, — расстроенно произнес Дазай, однако через мгновение мальчишка оживился: — Но это не надолго. Арисима-сан сказал, что ток, пущенный по гениталиям, никого не оставлял равнодушным. Никто еще не выдерживал подобной боли.       Тем временем мужчина с черными короткострижеными волосами, одетый в темный деловой костюм, ловко и без суеты снял металлические пластины с ног, смочил их в растворе соды. Было странно чувствовать и смотреть, как этот человек в резиновых перчатках прикреплял один из электродов к члену, которого по определению и быть-то у меня не могло, а другой – к одному из сосков отсутствующей груди.       Прикосновения чужих рук к телу, пускай и в какой-то мере не моему, вызывали отвращение, стойкое чувство уязвимости и беспомощности. Хоть они и были кратковременными и не несли в себе никакого сексуального подтекста, от этого они не становились менее омерзительными.       Наконец-то человек в деловом костюме отстранился, закончив свою работу, и встал где-то позади меня. А Осаму все не унимался:       — Ты знала, что после нескольких электрических ударов по половым органам и ягодицам происходит недержание?       Сознание тут же подкинуло несколько ярких кадров из фильмов с участием электрического стула и сидящих на них заключенных в памперсах для взрослых. Подгузников на мне, к слову, не наблюдалось. Зато теперь стало понятно откуда в подвале витал стойкий запах аммиака: так пахла моча.       — Мало того, что ты будешь чувствовать, как поджариваются твои нервы, так еще и находиться при этом будешь в собственном дерьме, как тебе такое?       Дазай выжидающе уставился на меня своими выразительными карими глазами, но я продолжала в ответ буравить его мрачным взглядом и по-прежнему держать язык за зубами. Своими словами он пытался вселить в меня ужас, животный страх, чувство стыда и еще большего отвращения к себе. Но вся соль в том, что бояться больше уже было некуда, и что я не испытывала стыда ни за свое состояние, ни за наготу, ни за внешний вид. Это чувство исчезло еще несколько лет назад на Эйгере, когда сломала ногу на высотном леднике. Тогда вокруг не было никого, кроме меня, горы и бури. Тогда приходилось мочить штаны в лютый холод и ползти, ползти и ползти, карабкаясь по скалам, вонзая ледоруб в лед, чтобы выжить. Именно тогда для меня перестали иметь значение гордость, мужество и слабость. Вообще все. А сейчас нужно было лишь немного потерпеть. Всего самую малость, и все непременно закончится. Всему рано или поздно в этом мире приходит конец.       — Все еще не хочешь говорить?       Устав смотреть на него, я опустила голову на грудь и закрыла глаза, так и не сказав ни слова, готовясь к очередному электрическому разряду, который, как и ожидалось, последовал незамедлительно.       Осаму ни на грамм не приуменьшил и не преувеличил, говоря о том, что буду чувствовать, когда ток пройдет через половые органы. Я испытывала такую всепоглощающую боль, как будто из меня выдергивали нервы без наркоза, мучительно медленно и безжалостно. Крик, вырвавшийся из моего горла, не походил на человеческий. Тело дернулось с такой силой, что кресло подо мной пошатнулось: болты ослабли – а ремни затрещали от натуги, грозясь лопнуть. Секунд через пятнадцать мир померк: я отключилась от шока – но меня тут же вернули обратно, подсунув под нос нашатырный спирт.       Вопросы сыпались из Дазая словно из рога изобилия. Но в этот раз электричеством мальчишка не увлекался: видимо, при таком расположении электродов с пленником уже особо не побалуешься. Но и того, что в итоге получала, если мой ответ не устраивал Осаму, было более чем достаточно, чтобы заставить человека пасть духом, сдаться и заговорить. Но я упрямо хранила молчание, продолжая терпеть издевательское к себе отношение, толком не понимая... почему именно это делала. Просто где-то в глубине души знала, что нужно несмотря ни на что держать рот на замке. Слепая вера, не иначе.       Когда теряла сознание, под нос вновь совали нашатырь. Затем приходила в себя, и все начиналось сначала: пересчет цифр, вопросы, ток по яйцам, отключка. На четвертый или пятый раз меня стошнило, рвота стекала вниз по подбородку, шее и груди, образуя между ног вонючую лужу.       — Неужели информация, которую ты так отчаянно хранишь, стоит таких мучений? — голос Дазая казался каким-то нереальным, почти эфемерным на фоне моего тяжелого, хриплого дыхания и сетевого жужжания генератора. — Мы все давно поняли, что ты стойкий оловянный солдатик, но молчать смысла нет. Да тебе это и без меня хорошо известно. Расскажи нам что знаешь, и этот кошмар закончится. Тебе больше не придется страдать.       Мой взгляд сверлил чертов электрод на головке члена, из-за которого на нежной коже, помимо всего остального, огнем горел химический ожог, причиняя дополнительную боль. С грудью все обстояло не лучше. Во рту ощущался кислый привкус рвоты, от которого, казалось, тошнило только сильнее. Впервые в жизни мне по-настоящему захотелось умереть.       — Я-я... — голос сломался на полуслове, но все же мне удалось найти в себе силы говорить дальше.       Осаму подошел ближе, чтобы лучше слышать меня.       — Рас... сказала все... что знала...       На периферии слышались голоса. Кто-то звал Дазая по имени и что-то пытался ему втолковать. Но Осаму лишь отмахнулся от них как от назойливых мух:       — Я не понимаю по-русски, Эфугения. Говори по-английски... Эфугения?       — Я-я... Я... ничего... не знаю...       На шестой раз мир перед глазами окончательно потерял очертания, послышался хруст костей, звук лопнувшего ремня. От боли я будто ослепла. В ушах стояла звенящая тишина. Пространство вокруг исчезло: мое сознание поглотила тьма.

********

      Я очнулась из-за холода и бьющей тело крупной дрожи. По лицу стекало что-то непонятное... мокрое. Чтобы понять, что происходит, мне пришлось приоткрыть веки, что далось далеко не сразу. Но толку от этого было мало: голова кружилась, и мир вместе с ней. Перед взором стояла мутная пелена из смешанных между собой различных цветов. Тело буквально выворачивало от боли наизнанку, хотелось спрятаться, забиться в самый темный угол и скулить словно побитая жизнью собака, но с губ сорвался лишь тихий вымученный стон, когда на меня неожиданно вылили ведро ледяной воды. Я встрепенулась и невидяще уставилась на стоящего передо мной человека широко распахнутыми глазами. Через несколько минут зрение пришло в норму, и этим человеком оказался Мори.       Невозможно было описать словами все то разочарование, которое я почувствовала в тот момент, когда осознала... что все еще жива, что все еще находилась в том же самом затхлом, зловонном подвале, что и некоторое время назад.       Тот, кто окатил меня холодной водой, находился за моей спиной, судя по лязгу металла о каменные плиты, когда он поставил ведро на пол.       — И как успехи? — спросил Огай, кивком головы указав в мою сторону, обведя всех присутствующих пристальным взглядом.       В помещении образовалась неуютная пауза: отвечать на вопрос начальника никто особо не торопился.       Я же смотрела на босса Портовой мафии отстраненным взглядом из-под полуопущенных ресниц, безвольно расплывшись в кресле: любые движения отдавались жгучей болью в каждой клеточке тела. Опустив на краткий миг глаза на руки, поняла, что ремней на мне уже не было и электродов тоже. Но, к сожалению, мафиози меня так и не одели. Ну и черт с ней, с одеждой. И без нее вполне можно обойтись.       — Не очень, — встав со своего места, признался в неудаче Дазай, — но кое-что любопытное мне все-таки удалось выяснить.       Осаму подцепил пальцами лежащий на столе журнал, содержащий записи моего допроса, и передал его Мори, который тут же приступил к изучению материала.       Они специально говорили на английском, чтобы произвести на меня соответствующее впечатление. Чтобы я слушала и дрожала от страха, раздумывая о своей участи. Только правда в том, что не то что моргать, думать было больно.       — Интересно... очень интересно, но... — поделился своим мнением Огай, перелистывая одну страницу отчета за другой, изучая добытый материал, — это немного не то, что мне хотелось бы узнать.       Мужчина с хлопком закрыл журнал и, вручив его обратно Дазаю в руки, подошел ко мне, приложив пальцы к сонной артерии. Он смотрел на наручные часы, считая пульс.       — Сколько? — спросил Огай, доставая маленький фонарик из нагрудного кармана.       — Шестьдесят.       — Шестьдесят? — переспросил Мори, приподняв мои отяжелевшие веки.       Ему что-то ответили, но я не расслышала что именно. Потом мужчина включил фонарик, проверяя реакцию зрачков на свет. Я шикнула и попыталась отвернуться, но не вышло: он не дал мне этого сделать.       — А ты крепкий орешек, — заключил он, усмехаясь, — обычного человека уже давно пришлось бы реанимировать.       Когда чужие пальцы наконец-таки перестали касаться моей кожи, я облегченно выдохнула.       — Можно было бы и дальше испытывать судьбу, рассчитывая, что ты сломаешься и начнешь говорить, но на это у меня попросту нет времени.       Огай так и не отошел от меня ни на шаг. Он стоял по левую сторону от кресла.       — Видишь ли, сознание Чуи разделилось очень интереснейшим образом, породив одно из удивительных эго-состояний – тебя       Ох, если бы только Мори знал, как сильно он ошибался в своих суждениях! Но мужчина не знал, поэтому и продолжал строить ложные логические цепочки. Смотреть на внимательно слушающего его Дазая было тошно. Я закрыла глаза.       Мори продолжил говорить:       — Поверь, это нормально, когда несколько личностей в одном человеке не знают о существовании друг друга. И судя по психологическому портрету, ты личность с сильной волей, привыкшая терпеть лишения и боль, готовая пожертвовать собой, ради других. Человеческая жизнь для тебя – высшая ценность, а милосердие и сострадание – ахиллесова пята.       То, к чему все шло, мне совершенно не нравилось.       Огай щелкнул пальцами, и дверь, ведущая в подвал с мерзким скрипом отворилась. Послышались крики и всхлипы, а потом из темноты люди в черных костюмах вытолкнули к моим ногам девочку, которая, упав на колени и приподняв потом голову, вытаращилась на меня заплаканными и испуганными зелеными глазищами. Одежда на ней была потрепана, да и сама она выглядела не лучше: темные волосы всклочены, кровоподтеки и ссадины на лице, синяки. Над ней уже успели хорошенечко поглумиться.       Мои глаза расширились от ужаса. Нет, нет, нет! Они не могут так поступить, они не сделают этого: это не имеет никакого смысла, бессмыслица какая-то!       — Так что, немного поразмыслив, я решил вернуться к первоначальной тактике, к ребятишкам из «Овец», — Мори положил руку мне на плечо, — в таком случае защитный механизм, расположенный где-то в этой рыжей голове, должен вернуть нам Чую, чтобы все это прекратилось. Все просто.       — О Боже... — прошептала на русском, одними разбитыми губами.       На что Огай рассчитывает в таком случае? Что после переключения Чуя пойдет на контакт, увидев труп ребенка, которого защищал? Что он согласится вступить в мафию, к людям, убившим его товарищей? Это же бред собачий! Мори же умный человек, он должен это понимать! Я даже нашла в себе силы, несмотря на адскую боль в мышцах, приподняться, чтобы убедиться, что все это мне не мерещится, что это не иллюзия измученного разума... Но босс Портовой мафии легким движением руки вернул меня на место.       По детским щекам градом текли слезы. Девочка, всхлипывая, что-то говорила на своем заморском языке. Голос ее дрожал и срывался. Нет, не так. Она смотрела прямо мне в душу своими блестящими большими глазами, в которых буквально полыхал пожар паники, и отчаянно умоляла меня все рассказать, умоляла ее спасти. Но я не могла ничего сделать: Накахара не вернется, даже если на моих глазах убьют всех детей. Боже, это какой-то безумный хоррор-кошмар, который со мной когда-либо происходил!       — А пока мы ждем Чую, ты ответишь на несколько моих вопросов, — пальцы Огая на моем плече сжались сильнее, я зашипела от боли. — Итак, что именно тебе известно обо мне и Осаму-куне?       — Ради всего святого... Не трогайте детей... они ни-ни... в чем не виноваты! — язык не слушался, заплетался.       Говорить на английском было сложно. Голос после пыток звучал хрипло и ломко, его практически не осталось.       — Я... я уже все... что знала... рассказала! Я... никогда не была в Японии.... никогда не состояла... в других группировках, — сказала я, глаза мои стояли на мокром месте, — Боже... прекратите в-все это!       Мгновение, и в подвале прогремел оглушительный выстрел, эхом прокатившийся по помещению. Девочка качнулась, словно ее кто-то толкнул в правое плечо, а потом она с глухим стуком завалилась набок, слепо смотря своими яркими глазами куда-то в пустоту: пуля вошла в один висок, а вылетела через другой, разорвав мягкие ткани в клочья.       Все это произошло за доли секунды, но мне показалось, что я видела, как вместе с пулей из выходной раны вылетели и ее мозги. Гильза со звоном упала на пол. Под телом медленно образовывалась лужа крови, она растекалась по грязным плитам, окрашивая их в темно-красный цвет.       Я не сразу сообразила, что плачу. Слезы сами собой крупными каплями катились из глаз, по щекам к подбородку. А тем временем к месту казни вели еще одного ребенка, на этот раз это был мальчик лет пятнадцати. Он выглядел напуганным и таким же потрепанным, как девочка до него.       — Если ты не начнешь отвечать на вопросы, — голос Огая был холоден и беспристрастен, — они будут умирать один за одним. И их смерть уже не будет столь быстрой и безболезненной.       — Какие же... вы все-таки... ублюдки!       — Их жизнь зависит только от выбора, который ты сделаешь: молчать и смотреть на смерть своих друзей или же послушно отвечать на вопросы.       — Но... я и так... отвечаю на все ваши вопросы! — не выдержав всего этого, я повысила голос: душа разрывалась на части. — Что вам еще, черт возьми, нужно?!       Раздался второй выстрел, и я резко замолчала. Мальчик, приведенный на бойню, упал на пол и вопил от боли, схватившись за простреленную ногу. Пуля раздробила ему колено, алое пятно стремительно распространялось по штанине.       — Хватит! Пожалуйста, хва... тит! — на одном дыхании прокричала я, используя весь потенциал голосовых связок, который у меня имелся.       На последнем слове голос сорвался на хрип, пропадая. Происходящее было выше моих сил. Ни слышать, ни видеть, как кого-то убивают и мучают из-за меня, не желала. Еле слышно добавила:       — Я... расскажу... только остановитесь... пожалуйста, остановитесь....       Мори властно, не повышая голоса, приказал своим людям вывести из подвала стонущего от ранения ребенка, а потом он наклонился ко мне, чтобы не пропустить ни одного моего слова. И когда я закончила говорить, Огай выпрямился и повернулся к Осаму, лицо которого застыло, словно фарфоровая маска.       — Секрет успешного допроса, Дазай-кун, – умение выявить слабость оппонента и грамотно, как можно болезненнее на нее надавить.       На Осаму я уже не смотрела. Взгляд вперился в лицо мертвой девочки, а потом в лужу крови, которая задела мои ступни, испачкав их. Эти зеленые глаза вгрызлись мне в память. Этот безжизненный взгляд будет преследовать меня до конца жизни.       Все вроде бы наконец-то закончилось. Но так ли это на самом деле?