Запоздалая жалость

Уже в который раз перед выходом в школу он долго рассматривал себя в зеркале, ища что-нибудь, что предположительно могло бы выдать его. Аомине едва ли способен был вспомнить, как выглядел вчера, позавчера, месяц назад – еще до того, как это все произошло, однако, сам себе необычным и подозрительным не казался, и только лицо его, красивое, немного нагловатое, твердо-насмешливое, казалось чуть суровей, чем всегда. Он был уверен в себе. Больше, чем обычно. Юноша провел пальцем по скуле, вдоль по щеке, прижал ладонь к шее, задумавшись, не поменять ли ему что в своем имидже. Год-два назад он хотел проколоть ухо, отрастить или обесцветить волосы, но сейчас все эти идеи казались ему детскими и глупыми. Прошел бунтарский период, когда хотелось всего и сразу, без разбора, главное - не быть похожим на других. Дайки, так и не решившийся, хвала богам, ни на что, довольно давно уже интуитивно придерживался собственного стиля. Стрижен коротко, одет всегда небрежно, но, как говорил Кисэ, стильно – именно эта диковатая небрежность, чем-то схожая с надуманной неряшливостью самого Кисэ, всегда привлекала много девушек. Раньше Аомине был более чем доволен этим, но теперь ему снова хотелось что-то изменить… Он сжал пальцы, впиваясь ногтями в кожу. Изменения в его сознании должны были обратиться в изменения во внешности, он чувствовал эту необходимость, чувствовал, как данность – нужно было закрепить все произошедшее. Я теперь другой, - кричало все в нем. – И никто не узнает об этом, даже если я сделаю что-то кардинальное. Но Аомине не знал, что такого он мог бы сделать. Он решительно стянул с себя футболку. Повел плечами. На его смуглой коже отлично бы смотрелась татуировка – но что наколоть? Рёта, - мысленно хмыкнул Аомине, чутко касаясь пальцами кубиков пресса. Эта угрюмая шутка позабавила его больше, чем она позабавила бы кого-либо другого, и он, согнувшись, чтобы не видеть своего лица, засмеялся. Он бы даже имя любимой девушки никогда не вытатуировал, что уж говорить о каком-то… Да. Пусть даже Кисэ и был человеком, заставившим, хотя он об этом и не подозревал, его измениться в считанные дни. Пирсинг? - Дайки снова глядел на свое отражение, упираясь ладонями в раму зеркала. Но опять возникала все та же проблема – он не знал, что проколоть. Бровь, губу, нос, пупок? Аомине поморщился. Это было слишком пошло и дешево. Если через пять лет я все еще буду думать о Кисэ, я проколю себе член, - у него, все-таки, было дерьмовое чувство юмора. В дверь ванной комнаты настойчиво постучали. Аомине, решивший пока повременить с переменами, тихо ругнулся. Он поднял с пола футболку и, на ходу ее натянув, пинком открыл дверь. Он не успевал, хотя и проснулся на час раньше, чем обычно – он не был в школе полторы недели и теперь должен был убедиться, что готов. И был готов – но готов не к занятиям, а к встрече с Кисэ. Сославшись на болезнь, Аомине валялся дома не просто так. Сложно было переосмысливать все свои убеждения, анализировать каждую мысль и каждый свой поступок в тот день, когда Кисэ стал объектом для его сексуальных фантазий, но Дайки справился. Он привык делать, а не думать, и ненавидел копаться в себе, но в этот раз, однако, необходимость подобных усилий не вызывала сомнений. Нельзя было просто плыть по течению, отдаваясь новым необычным чувствам, нужно было разложить все по полочкам, предусмотреть каждую, даже самую мелкую деталь, оправдать себя полностью и разработать стратегию поведения, а потом… Пусть будет, что будет. Главное - сделать все, что в его силах. Вот почему Аомине прогнозировал дальнейшее развитие событий, просматривал статьи в интернете, даже чертил на бумаге какие-то планы и пришел к выводу: чем быстрее он смирится с «этим», тем быстрее «это» пройдет. Точнее, он себя в этом убедил, как всегда и во многом себя убеждал. Самовнушение. Аомине знал, что такое «самовнушение». Оно спасало и топило его множество раз, но неизменно давало дополнительное время. Времени ему никогда не хватало. Он опаздывал даже сейчас. Шел в школу быстрым шагом, засунув руки в карманы, и сжимал в кулаке клочок простой белой бумаги. Еще вчера на нем была одна из схем, которую он набросал в надежде на то, что это немного прояснит обстановку. Закончив, он разорвал лист, выкинув ту часть, на которой и была нарисована схема, но вторую половину оставил как напоминание. Смирение, вожделение, влюбленность, охлаждение, разочарование…Отчуждение, - думал он, улыбаясь синеве высокого неба. У него вышло шесть стадий, на каждую он отвел приблизительно по месяцу. Но учитывая, что он уже почти принял все как должное, осталось пять с небольшим. Пять – и одна точка на белом смятом листе. Еще чуть-чуть, еще жалкие полгода – и все снова станет, как и было. Аомине был крайне доволен собой. Тем, что быстро справился с паникой, наступил на горло собственной гордости и отвращению. Я подросток. Естественно, что о сексе я думаю постоянно, - обращался он сам к себе, уже даже не замечая этого. Вести диалоги с самим собой тоже стало привычно. Вся его, Аомине, жизнь свелась к тому, чтобы успокоить себя, перешагнуть быстрее этот этап «типичного подросткового девиантного поведения». Он был уверен, что справится. Разве он, Аомине Дайки, мог не справиться? На первый урок он безнадежно опоздал, поэтому даже не стал подниматься в кабинет. Небо на крыше, такое же синее, каким оно было тогда, когда он шел в школу, слепило глаза. Аомине сидел, запрокинув голову, и упрямо щурился, вглядываясь в расплывчатые силуэты облаков. Все для него, в том числе эти облака, было сейчас странным. Сам «новый Аомине» был странным, и он не успел еще обжиться в мире, который не изменился вместе с ним. Надо найти Тетсу, - подумал юноша, улыбаясь. Он скучал по своему другу, волновался о том, как идут его дела с тренировками. По тренировкам, к слову, он тоже скучал и с нетерпением ждал вечернего занятия. Он обязательно увидит Сатсуки, Тетсу, Акаши, Мурасакибару, Мидориму и… Кисэ. Страшно не было. Только дико, до дрожи хотелось почувствовать привычную тяжесть баскетбольного мяча, услышать скрип кроссовок, одобрительную речь тренера… Хотелось сыграть с Рётой. И чем больше он об этом думал, тем спокойнее ему становилось. Счастье переполняло его. Он точно знал, откуда оно, это безоблачное, в отличие от неба, счастье, взялось. Еще немного, и все станет как раньше. Уверенность приятно согревала его сердце. Это пройдет безболезненно. Все они были рады его видеть. Ну… Не все, но Тетсу, Кисэ и Сатсуки – точно. Момои набросилась на него с обвинениями – за все время своей мнимой болезни он ни разу не разрешил ей прийти. Он обнимал ее, чувствуя теплоту ее тела, теплоту ее слов и теплоту ее улыбки – и ему очень хотелось, чтобы она выбрала себе достойного спутника. Куроко, например. Он ей, кажется, нравился. - Эй, Аомине-чи, пока ты там болел, я стал сильнее тебя, - с довольной улыбкой сообщил ему Кисэ, и Аомине ухмыльнулся. - Пошли, проверим, - он взъерошил его светлые волосы, притянул к себе и похлопал по спине. Во всех этих жестах не было ничего предрассудительного. Кисэ сжимал ткань его футболки и смеялся – смеялся громко и радостно. Он был счастлив не меньше, чем Аомине. Куда ты такой дурак? - почти ласково подумал Дайки. И в тот день, играя с ним, он немного поддавался – так, чтобы не было заметно. А потом время полетело стремительно, со скоростью света. Утро, день, вечер, ночь… Снова утро, снова день. Вечер, ночь, утро… Аомине был опьянен своим успехом. Наконец ему начало нравиться то, что ему кто-то нравится. Больше не было необходимости разбираться в себе: все шло четко, по плану, если, конечно, чувства могут подчиняться законам. Больше не было того одиночества, которое иногда терзало его, ему достаточно было только вспомнить улыбку Рёты. Больше не было ярости или злости, не было чувства вины – он был уже так близко к тому, чтобы почувствовать нежность и страсть. И, черт подери, как Дайки жаждал этого! Испробовать то, с чем не сталкивался никогда. Он надеялся на счастливый конец этой своей нестандартной симпатии, но если раньше под счастливым концом имелось в виду «прошло и забыл», то со временем он все чаще хотел отношений с Кисэ. Чтобы обнимать его не по-дружески, чтобы целовать его так, как Аомине целовал девушек, чтобы заняться с ним сексом. На своей заветной бумажке он поставил крест, отмечая, что первый этап прошел. И рядом, красной пастой, с усилием вдавливая ручку в бумагу, нарисовал вторую жирную точку. От вожделения тоже было свое лекарство. Он забывался тренировками. «Помешан на баскетболе», - говорили всегда про него, но сейчас это помешательство превратилось в настоящее безумие. Мысли о Кисэ, из более-менее целомудренных превратившиеся в откровенно непристойные, вызывали у него тягучий, трепетный стыд. Он старался не оставлять себе ни одной свободной минуты, чтобы как можно меньше задумываться о том, что и как ему хотелось бы сделать с Рётой. Эти волны дрожи и жара то возбуждения, то смущения, сбивались физической нагрузкой, как высокая температура сбивается аспирином. Но, даже не смотря на это, необратимый процесс, протекающий у него в сердце, набирал обороты. Процесс этот, называющийся «Кисэ Рёта» и еще далекий от любви, стал вторым после баскетбола безумием Аомине. Дайки, казалось, тренировался бесконечно. Общая тренировка в школе, в том числе и с Кисэ, против которого он с каждым разом играл все с большим и большим страхом, и, неизменно - сверхурочные занятия с Куроко. Но индивидуальные тренировки все-таки помогали Аомине больше, чем что-либо другое. Каждый свободный час он проводил на площадке у дома. Во время игры в одиночку он концентрировался на сто процентов, не отвлекаясь на противника или помощника для отработки приемов и, главное, не выискивая взглядом Кисэ... Вот Аомине стоит на площадке перед баскетбольной корзиной, стоит уверенно, крутя мяч на пальце – и все остальное просто растворяется, как и всегда растворялось; безрассудная ненормальная страсть уступает место страсти к баскетболу, становится такой незначительной на ее фоне, что он готов посмеяться над этим. Однако у него нет на это времени – нужно играть. Удар, удар, удар – да, каждый удар мяча по бетону – пощечина. Эй, Дайки, получай свое, - обращался он сам к себе. – Протрезвей. Ты, кажется, не совсем в порядке. Удар, удар, удар…! Он обходит воображаемого противника. Удар, удар! Мяч в кольце. Удар! Аомине в изнеможении падает, сдирая колени в кровь. Никто не сможет выиграть меня, – думал он по вечерам, находясь все еще под впечатлением от игры. Усталый, но до неприличия довольный, он чувствовал, что становится сильнее, растет так быстро, как никогда не рос. – Еще чуть-чуть и… Никто не сможет. Счастливей всего Аомине был после самых упорных тренировок, когда не хватало сил даже на самые простые мысли. Куда уж ему было до Кисэ, если порой так сложно было даже добраться до душа? Он забывал и про жгучее желание, и про не менее жгучий стыд, окатывающий его каждый раз при виде юноши. Но эйфория от собственной гениальной задумки постепенно испарялась, уступая место сердитой сосредоточенности. Всегда, постоянно нужно было держать себя в руках. - О чем ты думаешь, Аомине-чи? У тебя такой мрачный вид, что даже страшно становится, - иногда Рёта неловко пытался привести Дайки в чувство, но выходило только хуже. Ему, разумеется, лучше было не знать, о чем думает его Аомине-чи. - Если я скажу, ты убежишь так далеко, как только можно, - ухмылялся Аомине. И он не шутил. Еще через некоторое время Рёта начал ему сниться. Аомине редко помнил эти свои сны после пробуждения, однако ночами мучился… Он уже и забыл, когда спал нормально. Месяц, отведенный на второй этап, растянулся на три. Какого черта все так сложно? – Хмурился Аомине, замечая под глазами черные круги. – Не одно, так другое. Играть с Кисэ стало просто невозможно. Каждое его движение расценивалось как провоцирующее и призывающее его, Аомине, к не совсем приличным и адекватным действиям. Я избавлюсь от всего этого дерьма, - клялся он после всякого особенно яркого оргазма. И до обжигающей боли прикусывал кожу на запястьях. - Почему ты перестал со мной играть, Аомине-чи? - несколько раз спрашивал его Кисэ, обиженный и разочарованный. Аомине неизменно отвечал, что теперь он должен развиваться сам, но один раз все-таки не выдержал: - Ты слабак, - заявил он. – Мне с тобой скучно играть. Рёта поджал губы, повел плечами - и Аомине вздрогнул. - Я знаю, ты не это имел в виду, Аомине-чи… Знаю. Скажи, когда снова захочешь со мной играть, - он не сердился, всепрощающий Кисэ. Чудесный, понимающий, восхищающийся им, идиотом и неудачником Аомине, Кисэ. Прости меня, - устало думал Дайки. Было совестно. Было больно. Какие-то волны, - он с отчаяньем кусал губы. – То все хорошо, то плохо. И если все закончится – хорошо это будет или плохо? В голове все вновь перемешалось. - Почему ты перестал улыбаться, Аомине-чи? - продолжал интересоваться Кисэ, неизменно надоедающий, но всегда такой желанный. И Аомине каждый раз смотрел на него с прищуром: - А почему ты все еще такой слабый, Кисэ? - и Рёта, раздосадованный, убегал тренироваться. Теперь уже Аомине провожал взглядом его удаляющуюся спину. Он сам того не заметил, как стал довольно резким. И гораздо более зрелым, чем должен быть мальчишка в свои четырнадцать. Прости меня, - снова думал он. – Прости меня, Кисэ. Но ему не вечно было четырнадцать лет. Ему исполнилось пятнадцать – и еще через несколько месяцев после этого он понял, что безумно влюбился в Рёту. Прошел почти год. Год с того момента, когда он решил, что все это займет всего лишь полгода.