Запоздалая жалость

Если бы у Аомине Дайки взяли интервью о Кисэ Рёте, в котором был бы вопрос «а какой он?», он бы ни за что не смог ответить. И что тогда? Мычал бы, скорее всего, пытаясь собрать мысли, а потом бы послал журналистов ко всем чертям, а может и еще куда подальше. Нет, дело не в том, что этот вопрос застал бы его врасплох… Ничуть. Просто Кисэ, при всей своей наивной простоте, оставался для Аомине воистину непостижимой загадкой, сколько бы он не ломал голову над тем, какой, собственно, он на самом деле. Его, к сожалению, угораздило влюбиться в человека, о характере которого нельзя было выразиться ясно и коротко, а, самое главное, точно. Аомине, как известно, ненавидел любые неточности. В скрупулезном, отчаянном желании не оставить в своей жизни ни единого темного пятна, он продолжал заходить далеко, даже слишком далеко, путаясь в противоречивости его поведения, увязая где-то на полпути к пониманию его слов, раз за разом утопая в непередаваемом выражении его глаз… Только вот все это было не просто стремлением узнать о своем возлюбленном как можно больше, не просто диким, жгучим интересом, не просто панической жаждой навести порядок, но и глубинной, абсолютно искренней надеждой на разочарование. Она, эта надежда, все еще была безликой, туманной, такой же непонятной, как и Кисэ; Аомине пока почти не чувствовал ее, но его сердце, полное волнительной, тревожащей молодой любви, стало отличной почвой для гнилого семени. У каждой медали, как говорят, две стороны - значит, две стороны было и у Кисэ, вот только какая из них лицевая, а какая оборотная? Аомине разглядывал его и так, и этак, наблюдал за ним, лелея в себе расплывчатый, не до конца выстроенный образ... И ему все равно казалось, что юношу лучше него не знал никто. Этот факт и радовал, и пугал, хотя подобные противоречивые эмоции вызывало в нем сейчас абсолютно все вокруг, даже самые простые вещи. Влюбленность была его самым большим счастьем и самым большим злом одновременно. Боже, да все вокруг Аомине было противоречивым, запутанным и сложным, включая его самого. Дайки порой представлял, что блуждает в лабиринте, построенном по чьей-то глупой прихоти или по нелепому стечению обстоятельств, лабиринте из цветов и костей, окруженном рвами с водой и кровью. И сколько раз он замирал в отчаянии, понимая, что не сможет уже вернуться назад, проклиная себя, проклиная тех, кто загнал его в этот лабиринт, и столько раз он рвал руки, упрямо продираясь сквозь колючие кусты, отыскивая незаметные проходы, предпринимая самые рискованные попытки что-нибудь изменить… В конце всех метаний, как награда за мужество, ему должна была достаться золотая медаль «победителю», которую ему на шею повесил бы сам Рёта – и тут уже совсем неважно, какой стороной она легла б на его грудь. - Я не романтик, - упрямо твердил Аомине всем и каждому, презрительно усмехаясь и отпуская язвительные шутки насчет сентиментальности. Но разве существует любовь без романтизма? Пусть он не рассусоливал свои чувства, перестав в какой-то определенный момент жалеть себя и Рёту, он все равно не мог не мечтать о лучшем стечении обстоятельств. Даже краткие, грубые, неловкие - его фантазии всегда оставались яркими и проникновенными, порой смущая его самого своей непредвзятостью. Преисполненный чувств подросток не может быть не романтичен, каким бы по характеру он ни был, как бы сильно со временем не изменялись чувства… А ведь чувства Аомине изменялись постоянно, привнося в его жизнь такое разнообразие, какого он сроду не видывал. Было ли это к лучшему? Порой юноша думал, что да, порой – что нет. Волны его чувств оставались все такими же непостоянными. У меня есть одно, как минимум, преимущество над Кисэ, – он усмехался, думая об этом. – Я знаю, что люблю его, а вот он этого не знает. Сначала, первые месяца два его влюбленности, это казалось ему высшим благом. Тогда он, не успевший еще войти во вкус собственничества и не до конца сообразивший, что значит боль от безответной любви, был до безумия рад, что кроме него никто не знает об этой слабости. Дайки держал все в секрете, понимая, что ни один человек не примет его таким – было до ужаса не по себе от мысли, что все отвернутся от него, если вдруг узнают, что он влюблен в парня. Да еще, к тому же, в Кисэ. «Господи, как ты мог оказаться гомиком?! – Кричала бы в слезах Сатсуки, ошарашенная, обманутая, разочаровавшаяся в нем окончательно. – Убирайся, не хочу больше видеть тебя». Родители, скорее всего, выгнали бы его из дома, в школе все немногочисленные приятели начали бы обходить стороной. Аомине не понаслышке знал, как тяжело сносить шепотки за спиной, когда все вокруг только и делают, что осуждают, приукрашивают действительность пикантными фактами, сплетничают бесконечно. Как бы он тогда спасся? Играя в баскетбол? Но в команду пути бы не было – какой нормальный тренер потерпит гомосексуала на своей тренировочной площадке? Все вкруг презирали бы его, если бы он поддался искушению и признался. Акаши бы смеялся над ним, Мурасакибара бы унижал, Мидорима обходил бы стороной, Куроко оборвал бы с ним все связи, а сам Кисэ… Это было главное. Как он повел бы себя? Аомине дрожал, предполагая. Каким бы взглядом он был удостоен? Простил бы его Рёта, принял бы его? Едва ли. Он смог бы понять все, кроме этого, все что угодно, но только не это. Меньше всего на свете Аомине хотел, чтобы его презирал Кисэ, потому держал язык за зубами. Какое счастье, что он никогда не узнает, что никто никогда не узнает, – шептал он, убеждая себя в том, что это действительно счастье. – Я справлюсь со всем сам. И он справлялся. Блестяще, просто идеально – как жаль, что при этом он ломался, с каждым днем становясь все менее похожим на себя прежнего. Хотя когда это он был «прежним»? Аомине не помнил; прошлое будто бы перестало существовать для него, отсчет жизни словно начался ровно с того момента, когда он увидел Кисэ с той девушкой… А может, тогда его жизнь как раз закончилась, а не началась? Как ни крути, им с Рётой точно никогда не быть вместе. К чему тогда весь этот неуемный восторг, все эти бесконечные метания? И кто бы знал, как дико его раздражало то, что сам Кисэ, казалось, почти не менялся… Аомине бы многое отдал за то, чтоб увидеть в нем что-то такое, чего он не видел никогда. Но Рёта оставался все таким же… Каким, черт возьми, каким?! Порой Аомине едва удерживался от прямых вопросов, точно так же, как раньше ему приходилось удерживаться от того, чтобы наброситься на него. Не думай ни о чем лишнем, - просил себя Дайки, и если порой это не действовало, то приказ помогал всегда. Он был почти уверен, что именно из-за чертового самокопания его чувства к Кисэ растянулись на такой длительный период времени. Он был отравлен сразу несколькими ядами одновременно: любовью-болью, любовью-наслаждением, любовью-страхом, любовью-горечью, любовью-яростью. Иногда это мучило его, а иногда забавляло…Благо, смеяться над собой он уже научился. Ревность появилась неожиданно. Аомине не успел понять, откуда она взялась, не смог проследить, когда это случилось, но однажды, увидев Кисэ с новой девушкой, он понял, что выносить подобное ему будет очень и очень тяжело. Всему виной его, опять же, фантазии, в которых Кисэ принадлежал ему и только ему – а тут какая-то девушка… Которой и представлять не нужно, как она целуется с Кисэ. Было бы отлично, если бы вокруг тебя все женщины повымерли, - Аомине зевал, притворяясь, что при виде Рёты-голубка у него сводит скулы от скуки. – Или если бы что-нибудь случилось с твоим прекрасным личиком… Ясное дело, что они тут же прекратили бы течь, видя тебя. Злость в нем накапливалась быстро, но все, опять же, обычно выливалось в баскетбол. Дайки стал монстром, асом своего дела; уже никто не мог оспорить это, а если бы оспорил, то потерпел бы сокрушительное поражение на поле. - Ты стал невероятно хорош, - с восхищением говорил ему Кисэ, и тогда сердце Аомине приятно покалывало. Он снова проводил долгие часы, играя со своим тайным возлюбленным, но если раньше он просто желал почувствовать достойного соперника, то теперь мотивы были несколько другие. Чем больше времени с Рётой проводил Дайки, тем меньше времени с ним проводил кто-то другой. Достойная причина, разве не так? Он надеялся сблизиться с ним, мечтал увидеть когда-нибудь, что тоже симпатичен ему. Но все это, разумеется, в идеале… В реальной жизни подобных совпадений не бывает – и Дайки понимал это лучше, чем кто-либо другой. Да – паршиво, да – печально. Зато как правдиво. Ближе к концу учебного года Кисэ почему-то стал чаще звать его на прогулки. Как бы ни хотел Аомине быть с Рётой, он только в редкие моменты, чувствуя особый душевный подъем, позволял ему себя уговорить. В остальное время «гулять с Кисэ» значило «ходить по минному полю». Одно дело - баскетбольная площадка, на которой нет нужды тщательно следить за словами и действиями, и дело совсем другое – улицы, парки, кафе, непринужденная обстановка и необходимость поддерживать разговор. Аомине чувствовал себя довольно неловко, особенно рядом с жизнерадостным, раскрепощенным Кисэ, без умолку болтающем о тысячах тысяч интереснейших вещей. Твоя жизнь такая насыщенная и яркая, - думал Дайки, когда юноша, заливаясь беспечным смехом, пересказывал какую-то историю, случившуюся с ним совсем недавно или, напротив, очень давно. – Может ли в ней найтись место и для меня? Аомине кивал, подтверждая, что все еще в состоянии переваривать поток восторженных слов, но если вдруг он долгое время оставался неподвижен, Кисэ его тормошил, смотрел без улыбки, серьезно, будто боясь, что его Аомине-чи заскучал. - Что насчет тебя? - спрашивал, бывало, он, и особенно часто это случалось тогда, когда Дайки не слушал, погружаясь в свои тягучие, тяжелые мысли. - Мне нравится, - отвечал, не зная вопроса, он. И ему правда нравилось… Кисэ и все, что он – совсем неважно, что именно – говорил. Интонации, улыбки, смешки – в общем, действительно все… Но только вот редко у Аомине находилось настроение для прогулок. Давно он не чувствовал былой безмятежности, не мог заставить себя улыбнуться просто так, а рассмеяться – тем более. Легкие будто превратились в камень, порой он даже не мог свободно вдохнуть – эта бесчувственная глыба холодила грудь и давила, словно желая смять его окончательно. - Что с тобой происходит? - спрашивала, волнуясь, Момои, и Аомине всегда раздражался до безумия. Что он мог ей ответить? Рассказать, что влюблен в парня, и что эта долгожданная любовь не принесла того счастья, в которое он почти поверил? Молодой человек кривился, отворачиваясь, и стена между ним и каждым, кто задавал подобные глупые вопросы, росла. Разумеется, он и сам удивлялся тому, что с ним творится, но ведь самому себе можно – сам себе он не чужой. Не из тех, кто способен отказаться от друга только потому, что он нетрадиционной сексуальной ориентации. Да, он все и за всех уже решил, поспешив, загнав себя в узкие рамки безмолвия, как, впрочем, случается всегда. В голове у него сложилась четкая картинка: «никто меня не поймет, Кисэ никогда меня не полюбит». Впрочем, мечты его ее размывали, а иногда и изменяли совсем – но так ненадолго. А потом его жизнь снова совершила скачок. В один день, в один миг, растоптала его сразу же после того, как обнадежила. Лишила всего, как уже лишала, выдернула почву из-под ног, вынудила приспособляться к новым условиям, но в этот раз Аомине чуть не задохнулся. - Постараемся сегодня, Аомине-чи? - спросил Кисэ перед очередным матчем, и в глазах его было что-то такое, чего Дайки действительно никогда не видел – неужели дождался? Его словно насквозь прожгло; юноша почувствовал, как конвульсивно дернулось сердце, а кровь прилила к голове. Что за взгляд? – оставшись в раздевалке в одиночестве, он схватился за горло, будто мешая себе сказать это вслух, или чтобы не дышать слишком глубоко. – Может ли быть, что я нравлюсь ему? Что Рёта хотел сказать этим взглядом? Было ли это случайно? Аомине так никогда и не узнал. Зато он понял другую, не менее важную вещь… Воодушевленный сверх меры, он играл, как никогда. Задор и безумный восторг выплескивались из него, и усталости он не чувствовал даже к середине игры. Мир был так прекрасен, словно скрытый смысл, который он в себе таил, показался сквозь пелену отчаянья и беспросветной тоски. Безнадежно?! – кричало все внутри Дайки. – Нет. Здесь я творю историю! Он взлетел с земли на небеса, и притом так далеко и высоко, что возвращение было долгим и болезненным. Сложно было оценить ситуацию... Но вот он, великий Аомине Дайки, стоит на баскетбольной площадке во время матча – и все останавливается, замирает. - Что с вами? – удивленно вскидывает он брови, замечая усталые выражения лиц противников, их безвольные движения, капли пота, блестящие на их коже. – Вы что, уже сдались? Он оборачивается, чувствуя, что воздух превратился в застывший кисель, склизкий и холодный, смотрит на табло, на счет – и тут, после свистка судьи, все снова оживает. Разрыв не такой уж огромный, - думает Аомине. Кисэ не сдавался никогда, сколько бы раз он не был повержен. Почему тогда они…? – Где ваша воля к победе? Слезы подступают к горлу, когда он понимает, что так было всегда, все последнее время – и уже очень давно. В чем причина? Он слишком силен. Вот и все. Никто не cможет выиграть у него, и каждый лучший игрок любой команды боится ему противостоять. Зачем тогда играть? - Так скучно, - бормочет Аомине, пожимая плечами. Его пальцы, еще чувствующие шершавую поверхность баскетбольного мяча, дрожат. Он не знает, как быть, как вести себя – то ли сдаться, как сдалась команда противника, то ли, напротив, поддать им еще, так, чтобы они навсегда запомнили, чего стоила им встреча с Аомине Дайки, чтобы они поняли, что бывает, если оставишь надежду. Второе. Он выбирает второе. Встает со скамейки, полный гнева. Верно, что ему уже незачем играть, свое превосходство он показал, но… Остается Кисэ, который следит за ним, Аомине, восхищается им и этой необузданной силой его таланта. Он всегда смотрит только на меня, - с самодовольной ухмылкой думает Дайки под самый конец матча, делая удивительный по красоте бесформенный бросок. Он снова ликует и оборачивается, чтобы найти возлюбленного, почувствовать его поддержку… И шум аплодисментов глушит мысли в его голове, когда он замечает, что Кисэ улыбается Акаши. Он не видел ничего, а Аомине, напротив, видел достаточно. Достаточно для того, чтобы похоронить свою надежду. Все кончилось? - Эй, Аомине-чи, - с веселой улыбкой позвал его Рёта, когда они уходили с поля. – Я вдруг подумал, почему бы нам на следующий год не поступить в одну школу? - Зачем? – с колким, мрачным спокойствием спросил Дайки, будто бы это не он сейчас надрывался, играя, и, конечно, не он облажался, не его слезы застыли на глазах. – Я не хочу. Он уходил достойно, оставив опешившего от его тона Кисэ позади. Все кончилось.