Дневник памяти

Джон, я бы отдал сейчас все, что имею, только чтобы снова иметь возможность выйти с тобой на сцену… Я готов просто бренчать на гитаре, аккомпанировать тебе, и пусть многотысячная толпа ревет, приветствуя тебя, я готов стоять в тени – они видели меня много сотен раз на протяжении десятков лет, и сейчас мне пора было бы уступить место тебе. Если бы такое было возможно… Макка, бьюсь об заклад, ты снова сейчас думаешь о музыке. Вот так всегда, я признаюсь чертову идиоту в любви, а он наверняка вновь воображает, как мы с ним запремся в студии или выйдем на сцену… Макка, да я обожаю с тобой работать! Сочинять с тобой музыку было лучшим временем моей никчемной жизни! Но сейчас я хочу большего. И почему, собственно, только сейчас? Если бы ты позвонил. Если бы предложил… К черту все. С Йоко у нас нынче из рук вон плохо – после того новогоднего эпизода. Она и смотреть на меня не желает. Нет, на публику, конечно, все отлично – любовь, поцелуи, но как только дверь Дакоты за нами закрывается, она уходит к себе заниматься своими делами, а я смотрю в стену и… слушаю твой новый альбом. Ты хочешь, чтобы я снова работал, Пол? Я работаю! Меня накрыло волной вдохновения, я снова пишу, как и пятнадцать лет назад. А стоит ему ненадолго отступить, я снова включаю твой альбом, и оно возвращается. На днях придется идти в студию – все песни почти готовы. Боже, Макка, я и не думал, что когда-нибудь снова смогу писать так вдохновенно, как и когда-то с тобой… И для тебя музыка – это все, вся твоя жизнь. Все твое существо состоит из нот, другого Макку я никогда не знал. И если бы я сейчас пришел к тебе в твой уютный домик в Шотландии, ты бы запрыгал от радости, но решил бы, что мы снова музыкальный тандем. Черт побери, нет! Мы гораздо больше. Вернись ко мне. Давай начнем все сначала. На этот раз должно получиться по-другому – лучше! Йоко на днях намекнула на развод, только я не принимаю ее слова всерьез – куда она пойдет после развода? Кому она нужна? Знаешь, когда я впервые увидел ее – на той памятной выставке, в ее взгляде я прочел имя Джулия. Ты всегда спрашивал меня: почему она? Почему я бросил тебя ради нее? Ответ один: Джулия. Ты мог жить без своей Мэри, а я без моей Джулии – нет. Ты вообще многое можешь, Макка. Ты можешь все, ты слишком независим, даже сейчас ты в одиночку справляешься не хуже прежнего. И это бесит меня! Знал бы ты, как мне хочется временами, чтобы ты страдал. Чтобы грыз подушку. Чтобы не попал в книгу рекордов Гиннесса, а с грохотом провалился. Чтобы понял, как тебе не хватает меня, а не сиял своей ослепительной улыбкой, справляясь в одиночку. Будь ты проклят, ты же совсем не нуждаешься во мне! Ты хочешь, чтобы я вернулся в музыку, а что мне это даст? Ты обходишься без меня, зачем я тебе нужен? Старый депрессивный ворчун. Да помнишь ли ты вообще, что мы когда-то были друзьями? Помню ли я, Джон? Я ни дня не мог прожить без тебя с тех самых пор, как ты оставил меня. И ты смеешь говорить мне про то, как прекрасно я без тебя обхожусь? Черт побери, если бы я только мог сейчас вернуться туда, я бы показал тебе, как я обхожусь без тебя! Как рыдаю по ночам и грызу подушку. Как катаюсь по полу и выкрикиваю твое имя. Ты единственное, что было в моей жизни по-настоящему важным. Но сейчас… сейчас я устал и хочу покоя. Запись в студии движется на удивление быстро. Я все порываюсь позвонить тебе, попросить сыграть на басу, но потом это предложение кажется мне таким нелепым и смешным, что я гоню эту мысль. Ты не на басу должен играть в моих песнях, ты должен их писать вместе со мной, а потом исполнять их наравне со мной. И на сцене мы должны стоять бок о бок. И петь в один микрофон. Ты еще помнишь те времена? Линда говорит, ты пишешь новый альбом. Снова что-то веселое и позитивное, и как тебе только удается генерировать столько радости и света? Откуда в твоей жизни столько радости, когда в ней нет меня? Я же пытаюсь улыбаться, но в глазах по-прежнему тоска: мне никогда не вернуть тех лет. Мне никогда не вернуть тебя. Кажется, одна только твоя Линда в состоянии понять меня. Почему-то именно она приходила навестить меня, когда вы заезжали с очередным концертом в феврале. Она, а не ты. Я не задал ей ни единого вопроса, но в глазах моих, наверное, застыло столько изумления, что она принялась извиняться и что-то придумывать за тебя. У тебя очень милый сын. Они с Шоном могли бы подружиться. И разница в возрасте та же, что и у нас… Мы отправили малышню копошиться в детскую – они моментально нашли общий язык, а Линда вдруг подошла ко мне, обняла и принялась гладить по голове, как Джулия в детстве… Я едва не разрыдался. - Он любит тебя, Джон, - мягко шептала она. Ну да, конечно, только пришла она отчего-то одна, без тебя… - Никто из вас не хочет сделать первый шаг. Вы оба гордецы каких мало. Пол считает, что тебе плевать на него, что он не нужен тебе, оттого и не пришел сюда со мной. А ты? Почему ты молчишь, Джон? - А я ему зачем? – едва слышно выдавливаю я. – Он прекрасно справляется. Что я могу ему дать? - Себя, - просто отвечает она, и у меня захватывает дух от ее простоты и искренности: я искал в Йоко Джулию и не нашел ее, а ты нашел в Линде Мэри, даже и не ища… - У меня больше ни на что нет сил. Во мне не осталось ни капли жизни… - Неправда! Ты выпускаешь новый альбом, у тебя глаза светятся. Позови его, протяни ему руку. Он так давно этого ждет. В конце концов, это ведь ты оттолкнул его когда-то… И снова события одиннадцатилетней давности валятся на меня во всем своем ужасе, я захлопываю створки раковины и не могу выйти из нее. Я сам все уничтожил, сам все разрушил, мне и тащить этот крест. Это моя Голгофа. Ты тысячу раз спрашивал меня: почему? Меня спрашивал об этом каждый, все кому не лень задавали мне этот дурацкий вопрос, и я не могу на него ответить так, чтобы было абсолютно честно и не больно – не больно никому из нас. Я знаю, что убил тебя тогда – одним махом уничтожил того Макку, который смотрел на меня глазами равного. И из его праха возродился новый – смотрящий на меня с превосходством. Линда говорит, ты скучаешь по мне? Да ты просто хочешь уничтожить меня, отомстить, причинить столько же боли, сколько причинил тогда тебе я. Ты хочешь вернуть меня, чтобы потом разом и навсегда вышвырнуть, стереть в порошок, растоптать. И я не дам тебе такого шанса. Я сгною себя в стенах Дакоты, но я не дам тебе возможности посмеяться надо мной. Почему я убил тебя тогда? Я не мог выносить твоего тела рядом с собой, зная, что никогда не буду им обладать. Думаешь, я понимал это тогда? Нет. Не понимал. Но все равно убил – от дурацкой злости, что ты столь прекрасен и столь талантлив, но не принадлежишь мне. Ты не принадлежишь даже Линде, ты принадлежишь только музыке, только она властна над тобой. И не возьми я тогда в руки гитару, ты не стал бы дружить со мной. Ты ведь так за всю свою жизнь и не обзавелся ни единым другом. Кроме меня. Меня, потому что я умел держать гитару и что-то на ней бренчать. Иногда мне кажется, ты продал душу дьяволу, чтобы стать воплощением музыки на Земле. - Нэнси, я похож на помешанного на музыке? – всклокоченный Пол захлопнул дневник и поднял глаза на заглянувшую в спальню жену. - Еще как. Ты ведь такой и есть, - мягко улыбнулась она. – Собирайся, на носу похороны, мы должны выглядеть безупречно. Она завещала развеять свой прах над Японией, можешь себе представить? - А прах Джона? – насторожился Пол. - На этот счет, Шон сказал, имеются особые указания – он зачитает их публично на похоронах. Давай собирайся. В небольшом похоронном зале собралось неприлично мало народу: Ринго сказался больным и не приехал, а вот Оливия с Дхани явились. Пол и сам не верил, что присутствует на этом мероприятии: не позови его тогда Шон, он бы тоже, вероятно, уклонился от столь мало приятного действа. Джулиан даже не прислал телеграмму с соболезнованиями, что, впрочем, было ожидаемо, и Шон не подумал на него обижаться. Стелла позвонила узнать, не нужно ли ее присутствие, но Пол не хотел напрягать детей и попросил всех троих воздержаться от поездки: хватало того, что Нэнси тратит свое время на какое-то сюрреалистичное безумие. Пришли несколько членов ее семьи, пара знакомых фотографов, да на этом и все: провожать в последний путь этого странного человека было и некому. Пол сразу отказался произносить речь и попросил прощения у Шона: да и что он мог сказать? Добро пожаловать в ад, сучка? После всего прочитанного ему уже меньше всего хотелось бы злорадствовать. Последним к трибуне вышел сам Шон – бледный, практически серый, и Полу вдруг захотелось обнять его, взять за руку и просто постоять рядом. Он казался таким маленьким и беззащитным – этот взрослый мужчина – перед лицом тотальной ненависти к его матери. - Ее мало кто любил, - запинаясь, начал Шон, - мою мать. Не уверен даже, что ее любил мой отец. И все же она хотела этой любви, хотела, чтобы ее хоть кто-то принял такой, какой она была. И это сделал я – больше было некому. Мы были с ней одним целым, мы были слеплены из одного теста. И спасибо тебе, мама, за то, что ты до самого последнего вздоха держала меня за руку – когда уже все отпустили, ты продолжала держать. Ты завещала развеять себя над Фудзиямой, и я сделаю это. А прах отца… - Шон замолчал, разворачивая перед собой небольшой лист бумаги. – Это ее последняя воля, где она распоряжается насчет своего праха и праха отца. Она хочет, чтобы прах отца оказался там, где он и должен быть. Там, куда отец всегда стремился сердцем и душой. Там, где если бы отец остался, то, вероятно, был бы сейчас жив… - Шон взял в руки небольшую мраморную урну и сошел по ступеням вниз. Сделав несколько шагов по залу, он подошел к Полу и протянул урну ему. - Что мне с ним делать? Где развеять? – растерялся Пол. - Мама передает его вам. И просит за все прощения, - едва слышно произнес Шон и зашагал к залу кремации, чтобы отправить в последний путь свою странную мать. Пол прижал к груди урну и поднял глаза на Нэнси: - Ты что-нибудь понимаешь? - Странно, что ты так ничего и не понял, - погладила она его по голове. Там внутри этой темно-зеленой чаши было все, что осталось от Джона. Молекулы, когда-то составлявшие его пальцы, столько ловко бегавшие по струнам, волосы, намокавшие от пота и ложившиеся непослушными прядями по влажному лбу, его такие красивые руки, его такое молодое тело… Пол осторожно поднял крышку и увидел вдруг, как пепел взвился вверх, растревоженный упавшей в него слезой. И прах Джона смешался со слезами Пола: они снова были вместе – Леннон и Маккартни. - Хочешь развеять его над Ливерпулем? – наклонилась Нэнси. – Над Менлав Авеню? Над Фортлин Роуд? Над Пенни Лейн? Он кивал, но сжимал урну еще крепче, уже зная, что просто не в состоянии с ней расстаться. Он развеял Линду над их фермой, но развеять этот прах у него уже не оставалось сил. Он стал слишком стар, слишком слаб и сентиментален. Он никому его не отдаст и никому не позволить развеять его. И когда его самого кремируют, он завещает смешать свой собственный прах с прахом Джона и только тогда развеять его над Ливерпулем. Пол рыдал и не мог остановиться, и все с удивлением оборачивались на него: чтобы Маккартни так тяжело переживал смерть Йоко Оно? Иногда я пытаюсь представить себя в старости. Нас с тобой в старости. Из тебя в моих фантазиях выходит забавный шустрый старикашка – все такой же стройный красавчик, сводящий с ума девчонок и по-прежнему бренчащий на гитаре. Мне кажется, Макка, ты умрешь с гитарой в руках, это она любовь всей твоей жизни, а не кто-либо другой. А вот себя представить у меня не выходит. Я подолгу стою у зеркала, прикидывая, где у меня будут морщины и пойдет ли мне седина, но дальше теперешнего болезненного облика мысль не идет. Иногда мне кажется, что вряд ли я когда-нибудь доживу до старости в ее полноценном смысле – во мне осталось слишком мало жизни, чтобы рассчитывать на счастливую старость… А вообще ты умеешь находить себе приключения: когда Йоко позвонила мне и сообщила, что ты загремел в Японии в тюрьму, я долго хохотал. Макка, ты такой Макка! Представил тебя за решеткой: такого одинокого и несчастного, держащего гитару и играющего на ней Yesterday… Иначе тебя и представить невозможно – только с гитарой. Странно, что ты не родился с ней. Захотелось вдруг туда, к тебе в камеру, сесть рядом на пол и слушать твое глупое бренчание. И подпевать… Я бы, наверное, разрыдался, а ты, как обычно, поднял бы на меня свои огромные карие глаза и улыбнулся, как улыбался всегда. А у меня никогда не было сил противостоять твоему взгляду. Я люблю тебя, Макка… Я люблю тебя и всегда любил! Каждый чертов день моей чертовой жизни! Когда трахал Стю – любил, когда целовал Йоко – любил, когда швырял камни тебе в окна – с ума сходил от любви, когда держал на руках новорожденного Шона – любил! И думал, как же мой сын похож на тебя, наваждение какое-то! А ты любил только свою гитару! Неправда! Пол вскочил, едва не выронив из рук урну, и Нэнси подняла на него обеспокоенный взгляд. Он и не заметил, как выкрикнул это слово вслух: неправда! Все обернулись в его сторону, руки его предательски дрожали, и он еще крепче прижал урну к груди в страхе уронить и лишиться последнего, что у него еще осталось. Нэнси ласково взяла мужа под локоть и вывела на воздух.