крейслериана

Юнхён запускает пальцы в волосы. На границе между «всё хорошо» и «я хочу умереть» его тянет выблевать все внутренности. Металл холодит кожу, отпечатывается клеймом — на внешней оболочке сердца. С левой стороны груди покалывает и горит. Он думает, что всё не так уж и плохо. Привык зализывать раны, возвращаться к константе, не искать выхода, а плыть по течению и со временем узнавать, к чему приводят необдуманные поступки. Он устал промахиваться, он сдаёт позиции. Он на втором плане. Всегда. Быть второсортным не так уж и плохо, думает он. Есть ещё, о чём подумать, кроме докучливой специальности. Первые ведь только тем и занимаются, что сидеть в кабинетах, как к стульям приклеенные и отлипают глазами от нот только в тех случаях, когда выучат программу. Ему есть, чем заняться кроме этого. Есть, о чём погрустить и чем потешиться. Он думает, что это хорошая позиция для такого человека, как он. Юнхён однажды играл главную роль. Ничем хорошим это не закончилось. Детскими переглядываниями, постоянно всплывающими воспоминаниями, которые жгутся остро и больно, бешено стучащей в висок мыслью, что всё могло сложиться не так, как сложилось. Хотя с Ханбином по-другому не бывает: или до конца или до взаимного осознания диссонанса. Ханбин не любит диссонансы. Юнхён — диссонанс. Так странно это понимать. С Ханбином они всё давным-давно, в далёкой-далёкой зиме, когда снег окутывал их со всех сторон и было так пронизывающе холодно (внутри тоже). Так что он не имеет права смотреть на него так, будто готов отдать все свои богатства за одну его улыбку. Хоть это и так. Юнхён для себя решил, что лучше не смотреть на него лишний раз. Даже когда друзья подсаживаются к Ханбину за один стол, даже когда он чувствует себя неловко только из-за него, даже когда смотрит невероятно долго на Чжинхвана. Юнхён заметил, потому что примерно так же Ханбин смотрел на него полгода назад. Чжинхван, на самом-то деле, замечательный и очень чуткий. Он вроде как прекрасно подойдёт Ханбину. Но думать в этом ключе Юнхёну не нравится совсем — он вертит головой и берёт флейту в руки, чтобы забить ненужные мысли нужными звуками и переливами. Он любит то, что делает. Как жаль. Любит он обычно безответно. Ханбин — почти-исключение, потому что сейчас Юнхён находится как раз на той стадии, чтобы суметь порезать вены из-за парня ниже курсом с факультета композиции. Вот и с флейтой получается очень в стиле романтических драм, когда слёзы, истерики в ванной и пустые баночки таблеток, а утром попытка сделать лицо свежим и улыбаться чуть лучезарнее, чем могло бы быть. Юнхён любит обычно безответно. Смотрит в ноты и слышит оглушающую пустоту, когда прикасается губами. До низа живота и обратно — к горлу. Подступает мелкими шагами надрывность. Скоро будет заливаться слезами флейта и молить о пощаде. Это самое малое, что он может сотворить с этой капризной и неприступной женщиной. С женщинами у Юнхёна всегда складывалось не очень. Джису вертит перед собой карандашом и смотрит на нотную тетрадь, как на что-то, что мешает ей жить. С этим не поспорит ни один студент. Настроение у неё игривое, и ей хочется развлечений, а не тухнуть в институтском кафетерии и пропускать лучшие годы своей жизни. — Джину сказал, что они с оркестром сегодня выступают в арт-центре, — скучающе произносит она и со вздохом утыкается носом в открытый лист с задачами. Юнхён оглядывается. Джису призналась недавно, что хочет больше общаться с Ханбином после той встречи. А видеться с ним лишний раз Юнхёну не на руку. — Он сказал, что там будет всё струнное отделение. Юнхён слушает вполуха. Музыка смешивается в нём, острыми иглами протыкая изнутри кожу. Скребёт ногтями, разъедает внутренности в желчи. Пустота пустот. Второй сорт. — Тогда там должен быть и Донхёк, — вспоминает Юнхён. Невзначай. Он не сказал бы это, если бы не услышал фразу Джису мельком. Надо внимательно слушать женщину, но не делать вид. У Юнхёна с женщинами всегда были проблемы. — Кто такой Донхёк? С Донхёком их познакомил Ханбин. Сердце прокалывает пауза, тридцать вторые долбят по камере, пробивают залпом оболочку и перебрасываются через перегородку. Инфаркт. Ханбин заходит в помещение кафетерия, сонно потирая глаза пальцами, и выбирает дальний столик у окна (он делает это всегда, когда ему надо закончить работу, чтобы сдать в этот же день). Он сядет и достанет несколько учебников, закроется ими от остального ненужного мира, зароется мыслями в музыку и будет творить. Ему лучше не мешать. — Скрипач, второй курс, — тихо и не обращая внимания на Джису. Всё — к Ханбину. — Говорят, он поедет от отделения на международный. — Он хорошо играет? — Джису допивает остывший кофе и закрывает со звуком тетрадь, отбрасывая в сторону. Только после этого она замечает, что взгляд Юнхёна направлен совершенно не на неё. — О! Это же Ханбин! Он останавливает её за руку прежде, чем она совершает ужасную ошибку в своей жизни. — Не отвлекай его. Иначе он собьётся и не сдаст работу за сегодня. Джису смотрит на него сначала удивлённо, а потом понимающе; кивает и садится обратно на своё место. Аккорды долбят в виски, кровь импульсами акцентов швыряет по венам. Он чувствует, как у него поднимается давление, скачет, как по клавишам пальцы, но не делает ничего, чтобы стало лучше. Заслужил. — Ладно, пусть учится. Тебе я доверяю: ты знаешь Ханбина лучше всех, — Юнхён думает, что хотя бы в чём-то лучший, но даже Ханбина он не заслужил. Не смог, не в силах. — Ты так смотрел на него в тот день. Джису улыбается, отчего Юнхёну хочется поскорее сбежать. Виваче. Чтобы быстрее уйти от разговора. — Джину сказал мне, что Ханбин много смотрел на Чжинхвана. Она его разрушает. Сдирает огрубевшую корочку, отчего капилляры лопаются, издыхает кровью бедное сердце и взрывается. Осколки задевают всё живое в радиусе пяти метров. Но у Джису сильный иммунитет. — Да, наверное. — Тебя это не трогает? Почему он? Потому что Чжинхван достоин его внимания и его любви. Потому что Чжинхван лучше Юнхёна. Чжинхван не второсортный. Чжинхван не был самым популярным пианистом на отделении, но когда люди впервые слышали его игру, время останавливало свой ход, замирало, чтобы дать время пропитаться музыкой и вытянутыми из рояля нотами. Все знали, если Чжинхван стоит на сцене, значит, выступление стоит вашего внимания. Юнхён знал пианиста Ким Чжинхвана, но не знал его как человека. — Между нами уже ничего нет, — мотает головой Юнхён. Доказывает то ли Джису, то ли себе самому. — Так что у меня нет права об этом думать. Джису прищуривается, стучит ногтями по поверхности стола, будто очень сомневается в только что сказанных словах. У Юнхёна все чувства наружу; оголены. Хочешь — коснись и затронь то, о чём он молчит по ночам, комкая одеяло в дрожащих пальцах. Или то, что разрывает шипами глотку на оркестре. У Юнхёна нет ничего, за что можно было бы держаться при падении. А он падает, долго и бессмысленно падает. Джису переводит взгляд на Ханбина, склонившегося над домашним заданием. Он чешет кончиком карандаша переносицу (Юнхён знает, это значит, что в написанном не совпадает гармония). Джису кривит губы и обиженно перекрещивает руки на груди. — С вами неинтересно. Я думала, ты скажешь, что хочешь выцарапать Чжинхвану глаза. Расплывается под боком, мягко чешется о кожу, плетётся под ногами неясным силуэтом, тенью. Ханбин допивает кофе и выходит из-за стола, чтобы сделать себе ещё. — Тогда он не сможет играть, и меня будут убивать всем институтом, — смеётся. Почти искренне. — Ну тогда волосы можно выдрать. На ларго закрывается его бушующая весна. Он должен его отпустить. — Ты же дружишь с ним. Зачем тебе это? Джису говорит, что ей хочется развлечений и чего-то, отличающегося от стандартного расписания её будней. Юнхён советует ей выучить новое произведение. Полгода назад. Зима, январь. Юнхён закрывает дверь кабинета изнутри и сидит на ханбиновых коленях, пытаясь решить задачу вразумительно, но в шею тычется нос, а чужие руки слишком правильно лежат на его бёдрах. Ханбин сказал ему, что напишет пьесу для флейты, потому что Юнхён его вдохновляет (но он всё равно никогда не смотрел на него так, как тем днём смотрел на Чжинхвана). Подкашиваются ноги. В темпе аллегро стучит предательское сердце, которое продолжает чувствовать. Юнхён выучил написанную для него Ханбином пьесу, а спустя неделю они расстались. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — отвечает Джису. Колется, режется, ломается с хрустом и трещит по швам; из мелких ранок проступает кровь, льётся по коже струйками. Юнхён благодарно смотрит на неё, берёт за руку и улыбается. Хотя бы кто-то.

♫

Пальцы переплетены, голова опущена, дыхание выровнено. Она смотрит. Он чувствует взгляд на себе, даже если не смотрит в ответ; на самом деле, всегда ощущает её кожей. Она хочет сказать что-то, что ей не нравится явно. Вся сочится ядом, он пробивается через поры и льётся на пол, но она всё делает вид, что ей наплевать. Выдержка. — Донхёк, — твёрдо и сухо. Он поднимает глаза. — Ты должен знать, что сама бы я ни при каких условиях не приняла бы такое решение. Но у нас больше нет кандидатов. Захлёбывается. Разрывает на части. Разве не говорил ему Джину, что скоро грядёт международный конкурс, на который съезжаются музыканты из Японии и Китая? Разве не говорил, что все преподаватели струнного отделения рвут на себе волосы, потому что не знают, кого отправить, а отправить требует администрация. То ли все они так плохо играют, что стыдно показать, то ли все так хороши, что сложность состоит в выборе. Донхёк склоняется к первому. Во всяком случае, он точно играет плохо. — Да, учитель Сон. Она смиряет его высокомерным взглядом, а потом опускает его на документы на столе. Тонкой плёнкой молчания покрывается комната, Донхёк выдыхает еле заметно, будто боится выдыхать. Её нельзя беспокоить. Он уже знает, какими будут её слова. Предугадывает. Читает, но не по глазам. — Ты поедешь на международный конкурс. С неба летит, падает — больно и грязно. Встаёт на разодранные колени и пытается восстановить дыхание, но оно порвалось под напором ветра и валяется под его ногами. Воздух — пропитанный желчью углекислый газ. Лучше вырвать себе сердце. — Хорошо. Разве это не значит, что теперь у Донхёка нет права на личную жизнь? Она смотрит, и взгляд её расползается по комнате, неприятно морозит пальцы. — Ничего хорошего. За полгода ты должен осилить большую программу, а ведь я не могу с уверенностью полагаться на тебя. Нам придётся встречаться ещё чаще. Ещё чаще — это каждый день без воскресенья, потому что Донхёк и так ходит к ней четыре раза в неделю. Ещё чаще — это виваче. А он не выдерживает быстрые темпы. — Я справлюсь, — слабо, неуверенно, неустойчиво. Зачем вообще сказал? Он впивается короткими ногтями в ладонь и выдыхает, пока может. Она изгибает бровь? Она всё видит. Возможно, Донхёку действительно не стоит даже пробовать. Не отвечает. Манерно откладывает одни листы и берёт в руки другие. Показное спокойствие. — Вместе с тобой едут Джину и Лиса, — добить напоследок. — Они точно пройдут в третий тур. Насчёт тебя не уверена. Она хотела сказать: «Не пройдёшь во второй тур и в машине будешь сидеть, ты же привык». И он не знает, что хуже: суметь или сделать так, как она хочет предполагает. Медленная часть. Сердце замедляет свй ход, но стучит всё так же громко и прерывисто — стаккато. Она не успевает заметить в его лице отрицательную эмоцию — он скрывает её тут же, поднимая подбородок. — Хорошо. Это один из видов общения с ней: соглашаться со всем, что она скажет. Он делал так уже второй год, но не думает, что с успехом получится и в этом. Он ещё не знает, что его ждёт. Это ведь такая ответственность — участвовать в конкурсе, а Донхёк едва справляется с поставленными ежедневными задачами. Что же будет с ним, когда всё начнётся? Когда он будет вынужден идти по одной и той же тропе с Лисой и Джину, но хвататься за их штанины, в надежде их проигрыша. Низко. Ещё ниже. Под дно. Заламывать пальцы под струны. — Всё ещё ничего хорошего, — усмехается. Задержанное дыхание. На слабую долю. Он хотел бы стать тем, кем она бы по-настоящему гордилась. Кем-то, кто бы шёл по коридору, а вслед ему шёпот и приглушённые голоса: «Это ученик Сон», «Он достоин этого», «Действительно прекрасно играет». Кем-то, кто оправдывает все вложенные старания, а не развевает их вместе с ветром по реке Хан. Кем-то, кто музыкант. Нота за нотой, легато, надрывно. Скрипка плачет, пальцы в кровь, пот по виску и всё, что он вкладывал в это выступление. А потом сдержанное, но искреннее: «Ты молодец». Только от одного человека. Большего, пожалуй, не надо. — Юнхён, — он почти видит из-под чёлки, как её лицо светлеет от одного имени. — Проходи. — Ты просила зайти. Отпускает. Вдох — пауза. Море по венам, льющееся пространство, наполняющее всё нутро запахом свежести и нотами свободы. Его разработка. Медленная, но значительная часть. С каждым тактом громче и громче, выше и выше. Море наполняет изнутри, плещется криками чаек между ребёр, саднит солью за губах и попадает на язык — тает. Штормит, бросает из стороны в сторону. А он посреди класса с опущенной головой и взгляда не может поднять на вошедшего Юнхёна, чтобы не обжечься о собственные мысли — страшнее кинжалов. — Мам, — говорит Юнхён, и его голос звучит настолько грустно, что Донхёк впивается в руку ногтями ещё сильнее. — Я не еду. Она погасает сразу же. Это навряд ли сможет увидеть кто-то другой, но Донхёк видит явственно, различает потемневшие глаза, сжатые губы и побелевшее лицо. В мимике — осторожность. — Мы поговорим об этом позже? — аккуратно, тихо до смешного. — Я хочу сейчас. Море выплёскивается наружу. Он прячет его в воротнике, запихивает обратно, но оно сильнее и ярче, оно — это настоящий он. Море раскладывается по карманам и прижимается ладонями: «Молчи. Ничего не говори». Море не говорит, море кричит. Волнами разрушает ткань его лёгкой куртки, стремится к свету и солнцу, но хочет остаться с Донхёком тоже. Донхёк — свет и солнце. Юнхён кладёт руку ей на стол и смотрит внушительно, как ни разу не посмотрел бы на неё ни один её ученик. Только ему позволено, только он позволяет. Но он не жаждет, не просит и не требует. Он умоляет. — Ты видишь, что я на уроке? Это для него не проблема, не препятствие. Он скажет ей отвлечься на секунду и выйти, пока Донхёк будет разыгрываться, а она прошипит ласково и тихо, желая сказать это только ему, что Юнхён портит её авторитет. Донхёку хочется выйти из кабинета, но его урок только начался. Он лениво открывает чехол, полагая, что тема конкурса больше затрагиваться не будет. Конечно же, будет. В течение полугода будет. Его самая любимая женщина кладётся в руки плавно, правильно. Пальцы обхватывают гриф, начинают медленную, распевную, чтобы дойти до самого верха и перейти на аллегро. Ему нужно очень много работать. Донхёк знает, что она думает. Её собственный сын не смог оправдать её надежд и закрепить за собой место на конкурс, а она отправляет его, над которым постоянно виснет её ядовитое и острое слово. Это дерзость и позор. Это Юнхён, и он шипит ей, что сам был бы рад, но конкуренция большая даже на отделении. Донхёк делает вид, что не слушает их, ему не надо. Только изредка выхватывает некоторые слова из контекста и хмурит брови. Глиссандо. Тихо и печально. — Играй громче, — строго чеканит учитель, когда Юнхён затихает и упирается в неё своим взглядом, таким похожим на взгляд матери. Донхёк отвечает: следующий такт быстро развивает с меццо-пиано до меццо-форте, а потом ещё, ещё, ещё, пока не загудят от боли пальцы. — И не ускоряй, — было бы сказано со всем презрением, если бы не Юнхён, так что в этом плане Донхёк ему немного благодарен. Желание уйти отсюда поскорее только возрастает, как и кульминация его сонаты. Но делает он её из рук вон плохо, прислушиваясь к голосам у учительского стола. — Я могу поговорить с преподавателями. — Мам, нет. Другие заслуживают этого больше, чем я. — Но ты мой сын! Вот оно. То, чего ждали и Юнхён, и Донхёк. Не убедительное: «Ты прекрасный флейтист», а злое: «Ты должен, ведь ты мой сын». Она не хочет позора, ведь каждый теперь будет говорить, почему от духовиков пошёл не её сын, а кто-то другой. От самого учителя Сон! Кто бы мог подумать! Оба усмехаются — Донхёк в себя, а Юнхён ей в лицо, закрыв глаза. — Ты делаешь это не из-за меня, — говорит он. Его голос мог бы быть так похож на материнский ядовитый, но всё же Юнхён звучит намного мягче. Как трели флейты. — Ты делаешь это, потому что тебе надо сохранить свою честь. Но я больше не буду следовать за тобой. Я сделаю всё так, как надо. Он хлопает дверью напоследок, ставя окончательную точку в своё решении. Она закрывает глаза. Вдох-выдох. Успокаивается. Море в донхёковских карманах затихает на это мгновение. — Ты всё слышал? Нет необходимости спрашивать, и она знает это. Юнхён рычал свои слова так, что любой бы услышал. — Убирайся отсюда. Немедленно. Донхёк забирает чехол и осторожно закрывает за собой дверь.