#np Astor Piazzolla — Cafe 1930
Утром шёл дождь, и кабинет всё ещё хранил прохладу, поэтому Чживон прикрывает окно и возвращается на место быстрее, чем Ханбин начинает возмущаться. Они закрытые в одном помещении: двое узников, добровольно подписавшихся на казнь, палач и случайный зритель. Конечно же, не совсем случайный. Всё это гипербола. Чживон садится рядом с Донхёком, задевает локтём плечо и в извинительном жесте улыбается. Ханбин сидит за инструментом; ждёт. — Распоёмся, — говорит он и играет на фортепиано устойчивые звуки гаммы. Исписанная карандашом смерть. Луч и тьма. Мелкие звёзды на белых разлинованных листах. Усталость пылью на плечах. — Вот и конец мой пришёл, — улыбается Донхёк. — Не утрируй. Иначе у них никогда не получалось. Ре мажор, поступенно. Два полутона в начале и в конце. Фальшь и грязь. Взгляд Ханбина внутрь. — Почище, пожалуйста. Я даю тонику. — А больше ничего не хочешь дать? — А больше ничего не надо. Донхёк и Чживон на первой парте пустого класса композиции перед Ханбином, которого на его же факультете иногда зовут диктатором. Он сидит перед ними, отвернувшись от клавиатуры фортепиано, и щурит глаза на их прикрытые ладонями смешки друг другу. Донхёк и Чживон всегда были больше, чем друзьями. — Сольфеджио становится проблемой, когда воспринимаешь его как проблему, — говорит Ханбин и снова играет устойчивые звуки. Чживон недовольно выкрикивает. — Не кради у меня фразы! Ханбин отвечает ему едкой ухмылочкой. Через тридцать минут у Ханбина в этом классе будет анализ, поэтому он нервно стучит ногой и говорит им быть быстрее (и чище, разумеется). Они обиженно пыхтят, но всё-таки поют. — В какой тональности будешь петь тритоны, Донхёк? На него смотрят с извиняющейся улыбкой и мольбой. — А в ре мажоре нельзя? — Нет, — твёрдо и строго. — Я дам тебе настройку. Чживон рядом исписывает тетрадь, уткнувшись в неё почти носом, и радостно поднимает голову на них, когда Донхёк с вымученным вздохом говорит Ханбину тональность — не ре мажор. — Я буду петь в ля мажоре, — улыбается Чживон. Поначалу даже получается, Ханбин ободряюще поднимает уголки губ, еле касаясь пальцами клавиш, но когда Донхёк доходит до тридцать пятого номера, он хмурится и из раза в раз играет тонику. Донхёк не смотрит на него. Донхёк старается на него не смотреть. Чтобы не получить очередную дозу самоедства и ненависти. Он знает, что это не называется так — ненависть, даже страшно произносить, — но не может обозвать это как-то иначе. Ханбин, наверное, смягчается. — Всё приходит с опытом, — старается сдерживать бушующее в нём недовольство. — Главное, постоянно держи в голове звуки тоники. У окна, в самом конце класса, разложившись на домашней работе Ханбина по анализу, вздыхают. Ханбин строго щурит глаза и снова даёт треклятущую тонику. — Отпусти их, они же ничего плохого тебе не сделали. Донхёк с Чживоном переглядываются, и, возможно, только им понятна музыка между ними. Разрешение гармонической субдоминанты в доминанту, перетекающую в шестую ступень, — прерванный оборот. Но есть магия не в них, рядом сидящих и не обращающих ни на кого внимания. Магия во взглядах, быстрых касаниях к пальцам, пока хватаешься за ластик, неловких подрагиваниях губ, которые чёрт пойми что значат. Чживон, кажется, знает. Ханбин кидает в Чеён учебник по музыкальной психологии. — Ну, давай, дуйся-дуйся, — смеётся она с задней парты и пролистывает несколько параграфов. — Это вы вот эту муть изучаете? Боже, оставь меня на втором курсе. — Вот и молись там своим богам, — фыркает Ханбин. На пиано грузные аккорды, и он даже не представляет, кто сможет это сыграть. Наверное, Чжинхван сможет. — А нас не отвлекай. Чеён кидает учебник ему обратно, но промахивается, и он пролетает учительский стол, врезаясь в дверь. Ханбин цыкает — стаккато — и знает, что если бы это была гармония, то Чеён бы не сидела так спокойно, показывая ему язык. — Ещё скажи, что я потом всё пойму, когда стану старше. Ханбин не отвечает. Донхёк и Чживон заканчивают писать последовательность, начинают говорить о Берлиозе, и только это заставляет его обратить на них внимание. Чеён с августа рыжая — последнее напоминание о лете, разделённое на двоих с гитарой и солнечными бликами на озере. Чеён машет ему с другого конца коридора, улыбаясь так, словно хочет осветить собой всё пространство, и он машет ей в ответ тоже — чуть менее активно из-за недосыпа и кругов под глазами. Она даёт ему подзатыльник, когда они встречаются в кафетерии, и угощает булочками с корицей из кофейни своей матери. — Высыпайся, пожалуйста, — просит она. И не знает, что каждый раз, когда Ханбин закрывает глаза, он видит маленькие пальцы, обхваченные крупными кольцами, (которые наверняка перед выступлениями снимаются), на своих ладонях, ключицах, груди. — А то больше не буду тебя угощать. Ханбин улыбается. Но эта мнимая угроза едва ли способна избавить его от этих эротических кошмаров. Кошмаров — потому что сосед по комнате устаёт будить его за десять минут до пары. Ханбин не хочет просыпаться и окунаться в эту безутешную реальность, когда во снах его обнимают тёплые руки и тёплое дыхание. Он думает, что когда-нибудь действительно не проснётся. Чеён тяжело вздыхает, но ничего не отвечает. Только проезжается мозолистыми пальцами по тыльной стороне ладони, и Ханбин на это тепло улыбается: летом занималась. Первую часть Донхёк поёт идеально. После отклонения начинаются съезжания на полтона. — Тоника, — напоминает Ханбин и чеканит каждую ноту. — У вас осталось десять минут, — напоминает Чеён. Чживон поднимает глаза на открывшуюся дверь. Ханбин — нет, Ханбин думает, что это учитель, и не реагирует никак. На многозначительные взгляды Донхёка и поджатые губы, собственно, тоже. — Они скоро уйдут, — поворачивается. Обрушивается. На фортиссимо шквал тридцать вторых с прописанной мелодией в басу, которая бьёт по ушам и не даёт прийти в сознание. Чистый образ — романтизм. Глаза, в которых он тонул чаще, чем их видел. В живую. — Я думал, учитель Кван уже здесь, — извиняюще улыбается Чжинхван. Ханбин хлопает глазами. На Ханбина внезапным порывом многочисленных нот хлынуло вдохновение. Они облепляют его со всех сторон, будто соскучившиеся друзья, просят, молят написать их на бумагу, а он стоит перед ним, озарённым тусклым светом утреннего солнца, и не может сказать ни слова. — Он будет через десять минут, — отвечает за него Чживон. И он ему благодарен. Донхёк бросает на него осторожный взгляд, прежде чем кинуть в сумку пенал и тетрадь под партой. Поэтому Ханбин этого не замечает (ещё потому, что не отводит взгляд от Чжинхвана). Ноты разлетаются вокруг него, укладываются на стан тонким контуром мелодического рисунка — только бы обвести, но он не может даже шелохнуться, лишь бы не спугнуть, не потревожить, не дать о себе знать. — Так я могу подождать здесь? Громко ревут духовые, оглушительно и парадно. Флейты тихо насвистывают ему траурный марш. Это так отражается в его глазах — чистой воды безумие. Чжинхван прикрывает рот ладонью, когда Донхёк уверенно отвечает: «Конечно» и выходит из класса, задевая плечом Ханбина. Но он никак не реагирует. Чжинхван неловко поджимает губы и провожает взглядом улыбающегося Чживона. — Если он не придёт в себя, ткни в него пальцем, — шепчет ему перед тем, как захлопнуть за собой дверь. Ханбин слышит всё, но никак не может отреагировать. Волнение перед сценой, трясущиеся руки перед выступлением, невозможность контролировать себя. Всё то, о чём говорил Донхёк перед концертами симфонического оркестра. Всё то, о чём говорил Чживон перед экзаменами по специальности. А Ханбин кивал головой и говорил, что понимает. Не понимал! Ничего не понимал! Вот сейчас только понял. — Это ведь… твой кабинет?♪
Дирижёр Им часто уговаривал его прийти на репетиции оркестра, посидеть за столом звукорежиссёра, чтобы доделать гармонию или написать конспекты по истории музыки. — Это тебе пригодится, — уверенно кивал он головой. — Абсолютный слух, конечно, хорошо, но гармонический тоже важен. Он поворачивался к нему спиной, говоря скрипкам быть потише и настроиться уже, наконец, нормально. Ханбин утыкался носом в тетради и вяло водил пальцами вдоль линий, скрипичных ключей и штилей. — Это развитие музыкальности и культуры. Ханбин засыпал. Нагло и бессовестно. Чживон говорил ему: «Ночь — это время для сна». Ханбин сонно кивал головой, проливал на штаны кофе и шёл спать на экономику. Его не интересовали тонкости дирижирования и аккуратные жесты, к которым так внимательно приглядывается Чживон на первом ряду (он старается посещать все репетиции симфонического оркестра, только если не пропускает сольфеджио и гармонию; то есть если он легко предпочтёт музыкальной информатике репетицию). Однажды Ханбин поднял тяжёлую голову со стола и понял, что ничего не слышит. Совсем ничего — тишина. Как выяснилось, пианиссимо. На котором так осторожно вели скрипки свою партию. Шлейфом тянулись следом духовые, особенно чутко и нежно разговаривая на своём звучном тембре. Ударные — на паузу. Ханбин затаил дыхание. Он никогда не слышал, чтобы можно было так исполнять музыку.♪
Чжинхван проговаривает на пианиссимо — «Это ведь твой кабинет?», улыбаясь интонациями мажора. Ханбин поджимает губы и кивает. — Мне же можно здесь подождать? Наверное, он очарован. Иначе никак не назовёшь эту паническую невозможность двигаться, нежелание дышать и хоть как-то рисковать. Мешать. Он понимает, что в классе их осталось трое, когда с задней парты доносится смех. Чеён. — Сделай со своим лицом что-нибудь, Ханбин, — она поднимается с места, проходя между рядами парт, и кидает на учительский стол исписанные им листы с домашней работой. И они остаются одни. Пока Ханбин пытается привести в нормальное состояние свои собравшиеся в груду металла мысли, Чжинхван садится за первую парту, аккуратно сжимая в пальцах нотную тетрадь, и снова — боже мой, снова — поджимает губы. У Ханбина чешутся руки, а ещё — сердце. Он сглатывает и, чёрт возьми, почему он может придумать красивую и логически законченную музыкальную фразу, но не в состоянии сказать и слова. Чжинхван не смотрит на него. Он вроде и не должен, не обязан, но у Ханбина едва ли не режет горло хриплым криком на сфорцандо. Посмотри на меня, заметь меня! Молчание сковывает движения. Обрамлённый паузами период. И он не сможет выбраться из клетки. После пауз всегда сложно услышать пианиссимо. — У тебя здесь пара? Чжинхван поворачивает к нему голову и смотрит. Чёрт возьми, он смотрит, он сканирует взглядом его глаза, собирающие в себе всё сомнение мира, и выглядит настолько нереальным, что Ханбин думает ущипнуть себя. Вероятно, это сон. Он надеется, что сосед по комнате не разбудит его на этот раз. — Да, — хрипло и тихо; неустойчиво. Чжинхван давит в себе усмешку. Ханбин решается. — У тебя какие-то вопросы по анализу? — не знает зачем, вероятно, чтобы помочь, чтобы подсесть за первую парту, ненавязчиво улыбаться и указывать на ошибки и недоработки, будто бы случайно касаться кожи (проверить, а правда ли она такая нежная). — Нет, он ведёт у нас гармонию, — мотает головой. Только сейчас Ханбин понимает, что не дышал. На пальцах Чжинхвана кольца — два на левой и одно на правой. Родинка на костяшке указательного пальца правой руки, ещё — у самого ногтя безымянного. Маленькая царапина на тыльной стороне ладони, несколько мазков синей ручкой. Ханбин запоминает — фотографическая память. Чтобы во снах обводить родинки языком и зацеловывать пальцы. — Может, — Чеён будет в шоке, когда узнает, на что он решился, — тебе помочь? Чжинхван в удивлении поднимает брови, в смятении касается пальцами кончика носа. — Если тебе не трудно. У меня всего пара вопросов. Ханбина перемыкает. Сердце будто остановилось от перегрузки, чтобы отдышаться, глотнуть свежего воздуха и снова вступить в бой. Сердце будто переполняет изнутри эта музыка, льющаяся по венам так стремительно, что оно не успевает её воспринять. Музыка, которую Ханбин ринется записать, едва Чжинхван скроется за дверью. Он рядом. Чёрт возьми, он рядом. От него пахнет быстрорастворимым кофе из институтского кафетерия, лёгким парфюмом, напоминающим весну. Ханбин представляет переливы флейт во второй октаве, соло, в аккомпанементе только альты. Лучше и не передать разрастающееся цветение сакуры — изнутри. — Здесь, — говорит Чжинхван. Почти шёпотом; интимно. — Мне кажется, здесь что-то не так, но я лучше не сделаю. Ханбин касается его пальцев, задерживает дыхание, запоминает, запоминает, запоминает этот момент до мельчайших деталей. Подтирает ластиком тенора. А кожа у него действительно нежная. — Да, ты тут ноту не ту написал, — тихо смеётся. Чжинхван понимает и улыбается, сокрушенно опустив голову и задевая Ханбина плечом. — Я решал вчера ночью в общаге, — оправдывается он. — Ну правда! Ханбин кивает, дописывая голоса, и проверяет следующее предложение. Мог ли он даже представить себе это? — Я верю. И у тебя больше не было времени на неделе, да. Он сидит так близко с главным героев своих цветных снов и разговаривает с ним вот так. Какое он имеет право, ну какое. Он бросает на него короткий взгляд и убеждается, что всё хорошо, когда Чжинхван произносит негромкое «эй», приподнимая уголки губ. — Я готовлюсь к концерту. Ханбин отрывает взгляд от тетради. — Ты выступаешь на концерте? Что будешь играть? Чжинхван усмехается. — Услышишь. Ты давай проверяй, времени не так много. У меня пара через пять минут уже. Ханбин немного обиженно поворачивает голову и отмечает переченье в двенадцатом такте; отмечает тихое ругательство Чжинхвана у самого плеча. Он может чувствовать его дыхание, может слышать выдохи, он совсем рядом — только руку протяни и прикоснись. Ханбин боится. Боится, что проснётся со звонком. Чжинхван, видимо, замечает его дрожь, поэтому тихо хмыкает у плеча и поднимает глаза — на его профиль. В горле застывает тишина, в кабинете — очевидно, неловкость. Ханбин слишком занят волнением, чтобы придать ей значение. — Тут холодно? — говорит Чжинхван. Насколько же профессионально он говорит на пианиссимо. Их оркестру стоит поучиться у него. — Нет, не то чтобы, — шмыгает носом. Кривая линия альта, прыгающий тенор. Ханбин подтирает незначительные ошибки. — Тогда почему ты так дрожишь? «Из-за тебя», не отвечает Ханбин. Стихает негромкая фермата. Чживон убрал бы её легким движением кисти. А потом дольче на неполном ауфтакте. Ханбин совсем не разбирается в дирижировании, но ему кажется, что так было бы лучше. Он усмехается и уводит взгляд. — Привычка, — отмахивается. — В общаге-то холодно. Чжинхван смотрит на него, кажется, так долго, что кровь застывает внутри, и Ханбину реально грозит обморожение, но вот он улыбается — весна, чёртова весна в груди — и обхватывает его руку своей. Золотое сечение. Кульминация. Фейерверком шестнадцатые, долбят в сердце, стремясь разорвать оболочку, проткнуть артерии, чтобы заполнить собой всё. Ханбин — музыка. Чжинхван — вдохновение. Или уже нечто большее. Кольцо касается кожи тоже, хотя бы немного отрезвляет и приводит в чувство, но, если честно, ему кажется, что на этом месте останется ожог. Чжинхван не сжимает его ладонь, просто легко удерживает, словно залигованную целую, и через мгновение произносит: — Руки холодные, — шелест. Это играет на пиано одинокая флейта. — Носи перчатки. Он улыбается так, будто касается губами его губ, будто целует на расстоянии. Ханбин чувствует, он столько всего чувствует, что, кажется, едва устоит на ногах. Это их адажио, разделённое на двоих. С каплями кофе на нотной тетради и запахом мела. Чжинхван встаёт, кладя тетрадь на стол преподавателю. — Я опаздываю. Ты же скажешь, что я приходил? Сегодня последний срок сдачи домашней. Ханбин разглядывает его профиль, освещённый блёклым светом пробивающегося сквозь шторы солнца. — Конечно. Он уходит, (ещё раз улыбаясь). А из Ханбина так и льются непрошенным весенним дождём ноты, льются на бумагу; будто уже придумавшие сопровождение, пишутся вертикально, гармонически. Ханбин вздрагивает.