крейслериана

#np Шопен — Этюд 24. João Gilberto, Astrud Gilberto - Corcovado

Штормит. Цепочка мелодии в первой строке, сломанный карандаш, пролитая на конспекты по полифонии чашка кофе (завтра перед какой-нибудь парой перепишет, а на истории вполне можно поспать). Сейчас он еле дышит, разлепляет глаза, щурясь от слепящего света лампы, бросает взгляд на соседа по комнате. Он сам создаёт себе проблемы, так что это нормально для него — не спать на вторую ночь учебного года. Везде разбросаны карандаши и его вдохновение. Он думает, что завтра сможет придумать что-то вразумительное, гармония сама ляжет на звуки, а пока зачёркивает строчку вместе с прописанными функциями, и выдыхает. Все почти так, как он задумывал, но мелкое, крошечное «что-то не так» ставит крест на всём. Он делает это часто: если неправилен один аккорд, значит неправильна вся последовательность, значит — всё в топку, и снова браться за карандаш, больно впивающийся ребром в пальцы. Одна мелкая неправильная деталь полыхает ярким огнём на нотном стане, и он стирает её резинкой, бьётся лбом о стол, но бесшумно, чтобы не навлечь на себя проблем в виде невыспавшегося соседа. В голове разъярённо долбят аккорды на форте. Вкупе с внешним повседневным шумом это разрушает мозговые клетки и всякий намёк на нормальное состояние. Он выглядит хуже, чем в тот легендарный (Чживон подтвердит) день, когда они отмечали прошлогодний выпуск, и Ханбин запивал виски коньяком, аргументируя тем, что большое количество мелизмов только украшает произведение. Никто его не понял — Чживон посмеялся и взял на себя ответственность дотаскивать неспособного на речь друга. По дороге он плёл что-то про первую любовь, ошибки юности и как сильно он любит Юнхёна. По словам Чживона: он этого совершенно не помнит. Ханбин запивает отсутствие вдохновения молоком и ищет его в страницах потертого по музыкальной психологии учебника, но буквы расплываются перед глазами. Шум затмевает любую мысль, и он валится на руки от усталости и невозможности. — Шёл третий день учёбы, — он не открывает глаза хотя бы потому, что по голосу может определить подошедшего. — Ким Ханбин уже лежал на своих руках и думал о том, что у него нет вдохновения. — Он выстанывает что-то невнятное вроде ответа и щурится на Донхёка, будто минуты две назад встал с постели. — Я прав? — Как всегда, — жмёт плечами Ханбин. — В голову лезет всякая чушь. Донхёк кладёт руку на его плечо и несильно сжимает. От этого жеста Ханбину становится душно и влажно, но морально гораздо легче. — Сколько ты спал? Может, поэтому и лезет всякая чушь, что ты не выспался. — Донхёку разрешение не нужно: он берёт в руки нотную тетрадь сам и внимательно рассматривает строки, пока Ханбин пытается допить быстрорастворимый кофе и запихать учебники в рюкзак. — О, у тебя тут разрыв голосов. Ханбин отчаянно мычит, выхватывая из рук Донхёка тетрадь. — Я не спал всю ночь, потому что пытался писать. — Так ведь только начало года. Тебе разве уже нужно что-то сдавать? — Ну, ты же занимаешься по специальности. Эта фраза бьёт Донхёка по голове, и он смотрит на Ханбина широко раскрытыми глазами, пока не собирает всю свою смелость в кулак — отвечает кивком. Ханбина немного режет совесть. — Хочешь, я посижу с тобой, пока ты занимаешься? — это, вероятно, самое малое, чем он может загладить свою вину. Но Донхёк не любит сердиться подолгу, поэтому улыбается и кивает. — Я как раз сейчас не занят. Занятия с Ханбином обычно самые продуктивные, после них учитель Сон смотрит на Донхёка чуть приветливее и светлее, даже если он продолжает убеждать себя, что ему кажется. Ханбину слушать скрипку — всё равно что идти на добровольную казнь. Оттого это его «хочешь, позанимаемся» колет теплом в районе груди и расплывается улыбкой на лице. — Нет, всё в порядке. Позанимаюсь с фортепиано. Ханбин, на самом деле, тиран. И он не перестанет требовать большего, даже когда Донхёк перевыполнит свой план. Совершенство. Абсолютник. Ханбин тот ещё дьявол. Он улыбается ему, пожимая плечами, и отпивает ещё из кружки, сверяя бас и сопрано, хмурясь, переправляя мягким карандашом неправильные ноты. Так они сидят ещё некоторое время, пока Донхёк не срывается с места, бурча о какой-то совершенно ненужной паре. — Экономика? — предполагает. — Зачем она нам вообще сдалась, — хмурится и ерошит ханбиновы волосы на прощание. Он едва успевает крикнуть ему напоследок: «удачи». Мелодия выстраивается неровной цепочкой у него в голове, воспроизводится автоматически. Он исправляет соль-диез на соль-бекар, но всё ещё кривит губы, представляет, как бы это звучало на фортепиано. А как на скрипке? Нет, лучше на флейте. Юнхён всплывает тоже автоматически. Вместе с их совместной зимой, тёплыми уютными вечерами в кабинетах духовиков, когда Ханбин приходил к нему с пачками быстрорастворимого кофе, и они кипятили чайник, заваривали вечность напополам, улыбались нелепым нотам и исправляли детские пьесы на взрослую нелепицу. Он думает: «Когда всё пошло не так?» и хмурится ещё больше, заваливаясь на сложенные руки. Он не хочет думать об этом. Самую малость — вспоминать, как Юнхён учил его играть на флейте и говорил, что труба бы подошла Ханбину больше; ещё — как Ханбин проверял практически все домашние задания по гармонии, а Юнхёна ненавидели одногруппники. Он комплексовал. Ханбин в извинительном жесте подкладывал под его голову своё плечо и теребил край рубашки, пока она намокала от влажных юнхёновых щёк. Он не хочет думать и об этом, но всё мешается и путается (как всегда), а после он уже не в состоянии контролировать поток собственных мыслей. И они встречаются глазами. Так по-обычному, словно не было этой трудной весны, прошедшего друг без друга лета. Вот так — посмотреть в глаза чуть дольше, чем две секунды, заставить себя поднять уголки губ и увести взгляд. Рядом с Юнхёном Джину жестикулирует, ругается и очень громко выражается на проехавшуюся по нему чехлом от скрипки студентку, ещё — Джису с подстриженной чёлкой, которую он не видел больше, чем одно лето. Ещё — о господи — Ким Чжинхван. Ноты расползаются, слабеют, становятся неустойчивыми, и он мычит что-то невнятное себе под нос, когда становится слишком плохо. От одного взгляда. Так бывает. (С Юнхёном, кажется, не было). Эта мысль теряется на фоне остальных, которые все, как одна: «кимчжинхванкимчжинхванкимчжинхван». Гордости ради он напоминает себе, что влюблялся не в него самого, а в его исполнительские данные. Усмехается даже, становится легче даже (на одну восьмую), а потом выстроенный на устойчивых нотах аккорд с какой-то невероятной неизвестной Ханбину силе рушится — Чжинхван поворачивается и смотрит прямо на него. Так просто отобрать у него сердце. Изучить, разломать, раскромсать и положить себе в карман — не отдать. Ким Ханбин ходит по коридорам без сердца. У Чжинхвана очень притягательный взгляд, сильнее доминанты, от которого у Ханбина лопаются все внутренние струны. Он поправляет сползшую на лоб прядь и отвечает что-то Джину, улыбаясь, — короткое замыкание, полетевший счётчик, ноты сползли к концу тетради и жалко уставились на Ханбина во все штили. Он понимает, что смотрит на него полминуты, и уводит взгляд в скомканные листы: не заметил, как от досады к самому себе смял их в ладонях. Юнхён смотрит на него с сожалением. Ханбину тоже жаль себя, если честно. Он поэтому складывает в сумку и тетрадь тоже: слишком сильна вероятность того, что он и этого не сможет сделать за перерыв. Когда он допивает свой кофе и собирается встать с места, на его плечо опускается чья-то ладонь. — Ханбин, — улыбается Джину. От людей за его спиной (от конкретного человека) хочется сжаться в невнятный комок и спрятаться куда подальше. — Не возражаешь? Ханбин возражает, очень сильно возражает, когда взгляд падает на Чжинхвана, там и остаётся. Он отвечает, кажется, Джину, что да, не возражает, можно сесть, мне нормально; а смотрит только на Чжинхвана, набирающего что-то в телефоне, и ему абсолютно точно не нормально. — Я так давно тебя не видела, — улыбается Джису. Ханбин согласно кивает. Кажется, именно в этот момент Чжинхван обращает внимание на него во второй раз. А он и забыл про Юнхёна. Каким-то образом все забыли, что их с Ханбином связывало чуть больше, чем просто дружба, даже больше, чем просто неловкие детские поцелуи у нотного пульта на сцене большого пустующего зала. Каким-то невероятным образом Юнхён не показывает, что ему больно или неудобно — садится даже рядом и пожимает руку, мол, привет, давно не виделись. Каким-то образом отвлекает внимание на себя. — А вы не особо грустные ходите, — замечает Джису. А потом натыкается на тяжёлый, предостерегающий взгляд Юнхёна: не говори об этом. — Я имела в виду, — она жмётся и отпивает чай из кружки, — ну вы поняли. — А я нет. Этот голос перекрывает все звуки. Перекрывает всё, что Ханбин слышал до этого раньше. Перекрывает вопрос Юнхёна, смущение Джису. Всё. Ханбин концентрируется — голос. Хриплый, не совсем низкий, но и не высокий. Особенно хриплый, наверное, после сна. Ханбин представляет, как звонит ему с утра, чтобы разбудить перед экзаменом, впитывает в себя этот тембр, и расплывается от одной этой мысли. — Они встречались, — произносит Джину так, будто говорит о проблемах с гармонией. Юнхён кидает ещё один тяжёлый взгляд. — Ну это было всем понятно. Это Джину не оправдывает, но он и не пытался, наверное. Чжинхван забавно щурится и улыбается. — Я Чжинхван, — вот тут Ханбин бы подавился кофе, если бы его пил. Впрочем, он давится воздухом, обращённой к нему фразой, одним этим взглядом — давится. — Приятно познакомится, легендарный Ким Ханбин. От этого все ноты выстраиваются в одну сплошную линию, будто на параде, у Ханбина поджимается внутри то самое, а потом выпрыгивает вместе с разбежавшимися по нотному стану нотами. И это выглядит даже на бумаге так красиво, что руки начинают чесаться. — Да, я Ким Ханбин, — получается немного самовлюблённо, и за это он бьёт себя по лбу ладонью. Но он торопится. — Простите, я срочно должен сделать одну вещь. Из влажных рук (он вспотел, когда смотрел на Чжинхвана мучительно долго) тетрадь едва не выскальзывает, и Джису давит смешок в ладони. Но Ханбин торопится. За его неловкими, нервными и паническими движениями все наблюдают с интересом и улыбкой. Кроме Юнхёна. Но этого он не замечает: слишком сконцентрирован на том, чтобы записать последовательность нот. Она выскальзывает из карандаша сама по себе, быстро, со свистом, он едва успевает водить им по бумаге. Дышит и пыхтит. — Такое с тобой впервые, — тонет в гулком звуке мелодии. Получается сухо и грустно. — Юнхёну лучше знать. Ханбин не слушает их: он занят, он весь в музыке. Получается даже по ходу подобрать несколько хороших аккордов, пока ноты задерживаются. Но. Выскальзывает, пятится, жмурится от света. — Если они с ним встречались, это не значит, что Юнхён знает его лучше всех. Снова перекрывает. Как будто воду горячую резко выключили, а взамен дали холодный освежающий источник, к которому Ханбин приникает со всей природной жадностью. Ему не хватало — дыхания, влажных рук, бегающего взгляда. Влюблённости. (В игру, не в человека). Бог с этим. Плевать во что. Он перед ним — воплощение всего, что скапливалось в ханбиновых нотах, терялось в веренице аккордов, выстраивалось нечёткой последовательностью и скрывалось за фальшивой гармонией. Чистота. Тембр. Звук. Он — чистота. Самая чистая нота. А Ханбин знает толк в этом. Вроде бы завязывается перепалка. Вроде бы Джису несильно бьёт Чжинхвана по плечу, и он отвечает тем, что выкрадывает с её подноса пару конфет. Она обиженно дуется и говорит Джину сделать хоть что-нибудь. Ханбин чувствует себя живым, даже если не принимает в этом участие — улыбается и смеётся, когда Джину достаёт из кармана свои конфеты, перекладывает их на поднос. — Я говорила не об этом, — щурится Джису, но она явно довольна. Юнхён не произносит за это время ни слова — буравит Чжинхвана взглядом, но не тяжёлым, а внушительным, поверхностным, немного грустным. Он будто говорит ему о своём пережитом, будто говорит, что даже если не показывает этого, ему невероятно больно. И, кажется, Чжинхван понимает. Он уводит взгляд и прекращает перепалку с Джису. — У меня возник вопрос, — получается тихо, слабо, но все обращают внимание. Смотрят на Ханбина заинтересованно, а он ищет всего один единственный. Пока не находит. — Как можно быть таким прекрасным пианистом с такими маленькими пальцами? Ещё одна пара глаз. Проникновенно и немного обиженно. Ханбин улыбается: получилось. Джину смеётся очень громко, на весь кафетерий. Джису подхватывает, но тихо, в свою ладонь. Юнхён по левую руку тоже улыбается. По-своему, как может только он, именно в это в своё время влюбился Ханбин. — Откуда ты знаешь, что я прекрасный пианист? — Ханбин ожидал вскриков, истерик и драки. Но так даже лучше. — Я слышал. В первый же день. Что ты играл? Это было похоже на дом у моря. Они друг друга поняли. Ханбин своей дипломной работой готов поклясться, что Чжинхван вспомнил свою программу, конкретное произведение и конкретный образ. И усмехнулся. — Я не скажу, — хитро и с прищуром. Флиртует так, будто в кафетерии они одни и больше никого. Или не флиртует. Ханбин не разбирается в этом, на самом деле, но от Чжинхвана не хочет отводить взгляд. — Почему? — Ты должен заслужить, — просто, пожав плечами. — Я не хочу делиться им со всякими ким ханбинами. Вот тут ему становится обидно. Даже не как мужчине, а как музыканту — композитору. Да твою мать! Да что это такое? У него слетают все заглушки, и он начинает откровенно пялиться, мол, давай, ещё кто кого. — Ребят, брейк. Почти получается. Надавить взглядом и отыскать в глазах звёздное море. Но им мешают: здесь слишком много людей для них двоих. — У меня концкласс, — говорит Чжинхван и встаёт с места, украв ещё одну конфету с подноса Джису. На этот раз она не возникает. После него остаётся горьковатый осадок на дне, будто Ханбин проглотил ложку молотого кофе, ещё — неловкости щепотка, полчайной ложки тишины. Они смакуют её на четверых, и Ханбин с каким-то явным отчаянием отдаёт порцию Юнхёну. Он плачет внутрь себя. У Ханбина ноты встают на место, находят опору, так и кричат: обрати на меня внимание, дополни меня. То, чего ему не хватало с начала учебного года. В чём он нуждался больше всего. Он и оставляет их, напоследок скользнув взглядом по плечу Юнхёна, как если бы скользнул ладонью. Почти замечают. Ханбин идёт искать оставшиеся потерянные на полах коридоров ноты.

♫

На первой репетиции оркестра Чживон всегда тушуется. Получается из рук вон плохо после двух месяцев каникул, и он виновато улыбается оркестрантам, то и дело кланяется. Юнхён шипит на него: всё нормально, перестань быть таким вежливым. Чживон не может иначе. Всё внимание на палочке. Он разминает перед началом затёкшие плечи, выслушивая замечания учителя за спиной, и кивает оркестру, давая понять, что готов. Взмах — жизнь. В одном движении — целая эпоха. Тысяча и одна ночь, Вторая мировая война, Ромео и Джульетта. Раскрытие личностей без напрямую названных имён. Догадывайтесь сами. Вот он делает резкий взмах, и с пульта летят ноты мелкой россыпью шестнадцатых у флейт. Очень тонко, изящно, эстетично. У скрипок медленная, кантиленная партия. Она мягко поднимается к фортиссимо и затихает на субито пиано — он опускает руку к бёдрам. Другую держит наготове, чтобы показать гобоям их партию. Невероятно красивую партию, от которой он сам в восторге: двигает корпусом, закрывает в блаженстве глаза, не забывая показать барабанщикам чёткий жест. Всё у Чживона плывет, движется, парит, поднимается высоко вверх, а потом резко или плавно скользит по шторам. В его руках музыка, оружие, которым владеют не все. Он делает движение пальцами — оркестр сходит на него; только там вдалеке слышится тихо грустное завывание флейты. Он поднимает руки вверх внушительно — и оркестр на тутти гремит яркое фортиссимо, от которого учитель за спиной (так говорила Лиса) прикрывает уши ладонями. Чживон доволен. Он кланяется всем ещё раз, когда они заканчивают первую часть, поворачивается к учителю, и у него подгибаются колени, а улыбка сползает на модерато к нижним регистрам. — Я опять не услышал, да? Юнхён мрачно вздыхает. Даже он услышал. — Скрипки фальшивили, — кивает учитель. Он встаёт на место дирижёра и проверяет партии, пока Чживон вдыхает-выдыхает, вдыхает-выдыхает, делает всё, чтобы чувствовать себя нормально. — Это не Донхёк. В скрипках кто-то заметно прочистил горло — то ли от благодарности, то ли от неловкости, то ли от обиды. Но это был действительно не Донхёк. — Дело не в этом, — мотает головой учитель. — Занимайся больше с Ханбином. Глядишь, разовьёшь относительный слух хотя бы как-то. Потому что это уже ни в какие рамки не лезет: скрипки фальшивили на целый тон. На самом деле, одна из них. Вон та, в углу, вторая партия. Чживон бы сам никогда не услышал, потому что не обращает внимание на чистоту звука, когда всецело отдаётся музыке. Это ему сказал Юнхён на выходе из большого актового зала. Чживон только поблагодарил, сжав плечо несильно, и пожелал удачи. На целый тон. А Чживон и не заметил. Своё личное поражение он топит тем же вечером в стакане чая, параллельно читая оркестровые партии. Он хмурится, жмурится, вздыхает, скидывает с себя куртку и снова рассматривает напечатанные ноты, пока не сходит с ума. А потом срывается с места и ищет Ханбина. Ханбин поможет. Когда его впервые отдали в музыку, он выбрал кларнет. Каким-то образом его, а не популярные флейту и трубу. Взглядом выцепил, сказал матери, что вот это подойдёт, а потом влюбился в инструмент со всей детской силой. А потом ему сказали, что ему нельзя в оркестр. Не нужны оркестру такие люди, которые не умеют слушать других. Чживон, и правда, не слушал: зацикливался на качестве исполнения и углублялся в музыку с каждой сыгранной нотой. Реальность ударила его сфорцандо по голове, выбила из колеи, заставила отречься от единственного, что Чживон любил после семьи — музыки. Он в то время много пил. Газировки. То, на что хватало карманных денег. Учился и пытался увидеть себя президентом какой-нибудь хорошенькой компании с хорошими сотрудниками и персоналом. Пытался сосредоточиться на экзаменах и забыть её, свою первую и самую прекрасную любовь. Но она была слишком сильна, чтобы он смог в одиночку противостоять ей. Когда он сказал матери, что хочет вернуться в музыку, она не возражала. Не имела права, наверное, как она считала, или понимала, что сын не отступится от своего ни за что на свете. Так и получилось. Чживон сказал ей: если я не могу побороть проблему, я встану и буду править проблемой. И встал перед оркестром с дирижёрской палочкой. Все им тогда восхищались. Он просто делал своё дело, не полагаясь больше ни на кого, кроме себя. Новую проблему он встретил на первом курсе института, когда ему ясно дали понять, что слух нужен и дирижёру. Чживон подружился с Ханбином и начал с ним заниматься (он всё ещё в шоке, почему Ханбин с ним ещё дружит), потому что начало положено, а больше он отступать был не намерен. Но проблем было много, а он один. Все как-то справлялись, а он почему-то нет. До второго курса он дополз благодаря друзьям. И очень благодарен им за это. Относительный слух они ему развили, но пока не достаточно, чтобы Чживон мог услышать во всей громаде оркестра спустившуюся на тон скрипку. Одну. долбанную. скрипку. Чживон опускает руки и выходит из здания института, чтобы зайти за угол и затянуться своими крепкими. Не помогает с этим бороться больше ничего, да и сигареты не спасают — фикция. Всё фикция, фальшь и ложь. Его слух — тоже фальшь. Игра Донхёка — фальшь. Чувства Ханбина — тем более фальшь. Всё упаковано в фольгу и развезено по домам, открывать строго по расписанию, конфиденциальность обеспечена. Ему смешно. Сигареты, видимо, попались очень крепкие. Ханбина вылавливает в коридоре за пять минут до пары и вновь просит. Уже не жалобно и моляще, как в прошлом году, — осознанно и понимая, что отказ имеет место быть. Ханбин соглашается, только побыстрее бы; даже говорит, что они спишутся, если у него будет время. Чживон его отпускает. Ему самому смешно от себя. До поразительного. Он думает, что, вероятно, ему не место в музыке, ему это сколько раз доказывали, приводили примеры и доводы, а он поперёк шёл и никогда не дослушивал до конца. Может, однажды стоит? Музыка — не его? Эта огромная громада невысказанной жалобы, любви, боли; эта ужасающая волна отчаяния и минорных мотивов; эта тихая песня ветра. Это — не его. — Чживон-хён, — он почти соглашается с собой. — Ты был так великолепен сегодня. Вроде два месяца прошло, а ты всё равно стоишь на месте дирижёра уверенно. Ты создан для этого. Донхёку хватает ума, чтобы увернуться от его большой ладони и подарить скованную улыбку, в которой — гораздо больше, чем просто улыбка. Он дотрагивается до чживоновского плеча и шепчет: «я говорю правду», прежде чем закинуть чехол за спину и подняться на второй этаж. И это приходится такой откровенной лестью и поддержкой, но Чживон уже принял её таблеткой и запил горькой улыбкой, так что менять что-то поздно.

♫

Ханбин теряется на пятой строчке в половине первого и разминает затёкшие плечи. В кружке не остаётся ни кофе, ни чая, который в последнее время ему подливает заботливо сосед. Он уже давно спит, обняв подушку, а Ханбину бы ещё строчку дописать, пока в состоянии и настроении (боится, что потеряет образ, если не разделается с ним сегодня). Но то ли заканчивается запал, то ли жизненные силы; Ханбин думает, что, наверное, всё-таки силы, и записывает конец мелодии наугад, устало валясь на подушки. Руки у Чжинхвана дейстивительно маленькие. Он вспоминает об этом, потому что они ему снятся. Маленькие, с парой колец на пальцах, которые он снимает перед каждой игрой. И руки у него, должно быть, нежные-нежные, не может такая кожа быть не нежной. Ханбин откидывает голову на подушки и всерьёз задумывается, как Чжинхван играет такими руками, а потом что-то в образе меняется, и он уже гладит пальцами не клавиши фортепиано, а неожиданно Ханбина. Наверное, просто Ханбин хочет это видеть. Потрясающе. Сжимает в кулаках простынь, когда палец проезжается по ключице — надрывно, тихо и хрипло. Вдоль, по кадыку, задевая нервные окончания и родинки, по плечам, сжатым в чужих руках крепко. Наверное, Ханбин этого не выдерживает. Сходит с ума. А когда просыпается, находит расползшуюся по полу доминанту, опасливо поджимающую ноги, и себя, дрожащего, испуганного, живого. — Тебе то ли кошмар, то ли порно-сон снился, — говорит сосед. — Выглядишь паршиво. И ты опаздываешь, кстати. Он трусливо поджимает под себя ноги, нащупывая пальцами вену под коленкой, чувствуя себя загнанным в угол зверем, совсем доведённым до сумасшествия. А ещё он как-то по-глупому надеется, что в живот ему упирается не образ из сновидений, а повешанная на потолок соседом полуголая девица. Но ответ, конечно, находит сам. На пару он всё равно опаздывает.