Попутчик

За всю дорогу до Чигирина Стасек не вымолвил ни слова. Ни одно чувство не оживляло безжизненное лицо его, только слезы по бледным щекам катились; когда же попутчики обращались к нему, глядел он на них лишенным осмысленности взором, словно не в силах речей их постичь. Грустно было казакам видеть его, прежде всегда столь веселого, в таком великом горе. Всякий старался его утешить – и в дороге, и когда, добравшись до Чигирина, остановились они на постоялом дворе – но безуспешны были их старания. От беспрестанного тормошения Стасек пришел наконец в себя, однако оттого, казалось, еще несчастнее сделался; весь вид его таковое страдание выражал, что даже Захара, недавно еще подозревавшего Ловинского во враждебных намерениях, жалость брала от такого зрелища. – Выпей, ваша милость – тебе легче станет, – сказал есаул, когда казаки расселись за столом в гостевой горнице, и чарку Стасеку в руку вложил. Тот покорно к губам ее поднес, однако тотчас поперхнулся и разразился кашлем, который вскорости перешел в рыдания – и, уронив голову на руки, юноша дал волю слезам. И так жалобны, так отчаянны были рыдания эти, что, казалось, и в самом ожесточенном сердце не могли они не возбудить сострадания. Даже Богуна, к мягкосердечию отнюдь не склонного, вид терзаний этих равнодушным оставить не мог: и он вместе с другими Стасека утешить пытался, и разговорами старался отвлечь, и по голове его гладил сочувственно. Ловинский же продолжал лить слезы, однако рыдания его делались все тише; наконец привалился он к плечу Богуна и затих, точно и плакать больше силы не имея. Богун понял, что первый порыв отчаянья его миновал. – Ты, сударь, лег бы теперь спать, – сказал он, вставая из-за стола и поднимая Ловинского на ноги. – Поспишь – глядишь, и полегчает тебе: сон раны душевные лучше любого лекаря латает. И, придерживая юношу за плечи – каковая мера была не излишнею, ибо Ловинский от слез, казалось, так ослаб, что ноги под ним подкашивались – Богун повел его наверх, в одну из отведенных для постояльцев комнат; приведши же, на кровать его усадил и флягу свою ему протянул. – Выпей еще – быстрее заснешь. – Не нужно мне... и так в голове туман стоит... – отвечал Стасек дрожащим голосом, и флягу в сторону отодвинул. От движения этого рукав его сполз вниз, и атаман заметил вдруг кровоподтек на запястье Ловинского. – Это что? – спросил он, кивая на руку юноши. – Ты ранен, что ли? Стасек покачал головой и рукав поспешно поправил. – Не ранен; то татары... когда я с ними драться пытался... – отвечал он, поежившись, точно от холода. – Однако я одними ссадинами отделался, а ран на мне нет. – Зря ты драться с ними затеял – они пленника за сопротивление и убить могут. – Я знаю, – промолвил Ловинский тихим голосом и глаза в сторону отвел. – Я того и хотел. Богун нахмурился. – Ты это брось. С чего тебе умирать? Стасек поднял на него глаза, полные страдания. – А как мне жить, если они Владека убили? У меня кроме него никого нет. А он... он самый лучший был! Мне шляхтич один рассказал, – он за старого пана Ельзановского заступился, которого они убить решили, оттого что выкупа за него так и не дождались. Привязали его к дереву, и стрелять из луков стали, а Владек на них кинулся... Он всегда такой был, злодеям никогда спуску не давал... И снова заплакал, лицо руками закрыв; Богун же, не зная, что ответить, сел рядом и за плечи его обнял. – Я как услышал – света не взвидел... Зачем, думаю, жить теперь... – продолжал Ловинский прерывающимся от рыданий голосом. – Да и не знал ведь я тогда, что вас снова встречу. Думалось мне, некому меня из плена вызволить – так пусть уж лучше убьют... – Не думал ты, что из плена спасешься – а ведь спасся же, – сказал Богун. – Так что выкинь ты эти мысли из головы. Ни к чему тебе смерти искать – когда час придет, сама тебя отыщет, а до того жить надо. Велико горе твое, а все же время и не такие раны лечит. Сказал – и осекся внезапно: вспомнилось ему, как сам он, сидя в темнице Тарнополя после поражения своего у стен Збаража, Бога о смерти молил. И самого его излечило разве время – не так же ли терзает его тоска по Елене, как и прежде терзала? И нахмурил казак собольи брови, размышляя над вопросом этим, и голову свою гордую в раздумье склонил. Стасек же на слова его ничего не ответил – вздохнул только и снова лицом в плечо его уткнулся. И гладя пышные кудри его, понял вдруг Богун с удивлением, что легче теперь у него на сердце, чем было в первое время после освобождения из плена – оттого ли, что время и впрямь дело свое делало и новые впечатления постепенно вытесняли тоску из сердца его, или от чего другого – этого он понять не мог, однако чувствовал, что боль его сердечная точно приутихла; и еще крепче задумался он, пытаясь постичь значение неясного, но живительного этого ощущения. И долго сидели казак и шляхтич в молчании, каждый о своем думая – как вдруг со стороны горницы раздались яростные крики и шум сражения. Удивление изобразилось на лице Богуна: здесь, в Чигирине, менее всего ждал он нападения. С мгновение сидел он неподвижно, точно не веря ушам своим, однако уже в следующую секунду вскочил на ноги и бросился прочь из комнаты, выхватывая на ходу саблю. Стасек поспешил за ним. С высоты лестницы открылась им картина, при виде которой атаман не мог сдержать проклятия. Горница полна была татарами; несколько Богуновых казаков, притиснутых к стене, отчаянно защищались, однако видно было, что нельзя будет им выстоять против многократно превосходящих сил противника. Нападение, как видно, свершилось внезапно: застигнутые врасплох казаки не могли дать врагу должный отпор, и многие из них полегли в первые же секунды сражения. Тела их валялись на залитом кровью полу вперемешку с трупами татар которых, впрочем, было едва ли не вдвое больше – запорожцы, как видно, свою жизнь дешево продавать не собирались. Как и отчего произошло нападение это, было неясно; татары, по-видимому, были из Тугай-беева войска, однако зачем было мурзе подсылать убийц к послам Хмельницкого? Богун этого понять не мог; впрочем, времени на размышления у него не было. Одним прыжком подскочил он к окну, находившемуся неподалеку от лестницы, и распахнул его. Двор был пуст; под окном навалено было сено. Богун обернулся к Ловинскому. – Прыгай, – велел он, – коней к крыльцу подведешь. Ловинский мотнул головой. Глядя на него, невозможно было вообразить, что недавно еще слезы отуманивали взор этот, горевший теперь решимостью. – Я вместе с тобою биться хочу! Глаза Богуна вспыхнули гневом. Ухвативши шляхтича за плечо, он подтащил его к окну. – Прыгай, не то вышвырну! Успев уже наглядеться на воинское искусство юного рыцаря, атаман понимал, что толку от него будет немного; коней же и вправду следовало подвести к крыльцу, потому что отступать по двору к конюшне, обороняясь от полчищ татар, было бы казакам весьма непросто. Впрочем, Богун видел, что и вывести своих людей из горницы нелегко ему будет. Дорога была каждая секунда, и оттого неожиданное сопротивление Ловинского вызвало в нем ярость. Стасек, впрочем, больше не сопротивлялся. Угроза ли Богуна возымела свое действие, или же он осознал, что в замысле атамана был резон, – а только от споров дальнейших воздержаться решил. Птицей взлетел он на подоконник, замер на мгновение, отчаянно как-то поглядел на Богуна – и прыгнул. Казак же ринулся вниз по лестнице, однако не достигнув и середины ее, спрыгнул вниз – прямиком на стол, за которым, словно за оборонительным валом, укрылись остатки его дружины. Двое татар тотчас повалились от выстрелов, сделанных почти в упор, едва успев заметить нападавшего, остальные отхлынули в замешательстве. Богун же отшвырнул разряженные пистолеты и, крикнув казакам своим «За мной!», бросился в гущу неприятеля. В мгновение ока картина боя изменилась: враги, не ожидавшие от, казалось, побежденного уже противника такого натиска, отступали, а Богун, не давая им времени опомниться, разил их направо и налево, врезаясь в стену неприятеля словно ураган, и прокладывая отряду своему путь к спасительной двери. Сабля в руке его мелькала, точно молния; казалось, что тем, на кого обрушивались удары эти, столь же быстрые, сколь и сокрушительные, никакой не было возможности отразить их. Не отставала от атамана и дружина его: уже немало татар полегло под ударами казацких сабель, тем же, точно заговоренным, нипочем были сабли противника – все так же держали они строй свой, неудержимо вперед продвигаясь, и не из одной груди боевой клич рвался – уже близка была заветная цель, и в сердцах их, еще недавно полных смятения, явилась надежда на спасение. Однако недолго длилось их торжество. Вскоре татары оправились; ряды их сомкнулись вокруг горстки казаков, и с новою силою закипела ожесточенная схватка. Время точно остановилось: нельзя было сказать, долгим ли или коротким был тот бой, и ничего нельзя было различить в стремительном мелькании тел и стали. Но вот орда вновь отхлынула назад, открывая взорам Богуна – в изодранной одежде, покрытого своею кровью и кровью врагов, прижавшегося к стене, словно волк, загнанный псами в угол овчарни. Товарищи его лежали на полу бездыханные, строй же татар, хоть и заметно поредевший, все еще отрезал ему путь к двери. Казак понял, что настал последний его час. Но, как загнанный зверь все еще дышит злобою, готовый в любой момент кинуться на преследователей своих, так и Богун готов был броситься в последний свой бой. Крепко сжимал он саблю окровавленною рукой, водя по сторонам горящим взором, чтобы не упустить мгновения, когда татары снова на него набросятся. Однако те отчего-то не спешили прикончить загнанного в угол врага. Прошло несколько мгновений, показавшихся Богуну вечностью; внезапно ордынцы расступились, пропуская вперед человека, который, вышедши в середину образовавшегося круга, остановился напротив атамана. Глаза Богуна встретились с глазами пришельца, и сдавленное рычание вырвалось из груди его – он узнал Айдар-бея. Выходило, что убийц и вправду подослал Тугай-бей – и хотя причины такового решения мурзы все еще были Богуну неясны, предательство того, кого гетман Запорожский братом своим почитал, наполнило сердце его ненавистью. Вид его сделался страшен; взор такою яростью исполнился, что, казалось, глядя на него теперь и первейший смельчак не мог не содрогнуться. Лицо Айдар-бея, впрочем, не являло и тени испуга – напротив, он точно наслаждался произведенным впечатлением. – Не узнаешь меня, господин посол? – спросил он, и жестокая усмешка явилась на его лице. – Узнаю, – отвечал Богун, – и вижу теперь, что и ты, и тот, кто послал тебя сюда – поганые псы и негодяи последние: даже и в самых диких землях не нападают на послов предательским обычаем! Злоба вспыхнула в звериных глазах Айдар-бея, однако он все еще старался казаться невозмутимым. – Гетман ваш не ко мне, а к Тугай-бею тебя послал, – сказал он, – а так как я не от его лица, но от своего действую, то до посольства твоего мне дела нет. А за брань свою ты мне кровью заплатишь, как, впрочем, и за остальные свои вины. Недоумение мелькнуло на лице Богуна. Айдара этого он не знал и не мог понять, отчего тот вздумал напасть на посланцев Хмельницкого, не имея на это указаний Тугай-бея, и о каких винах теперь толковал. – Вижу, ты все же не узнал меня, – продолжал татарин, от которого замешательство атамана не укрылось. – Оно и не мудрено – тебе ли меня помнить! Немало, должно быть, татарских семей перебил ты, как перебил мою! Однако нынче придется тебе вспомнить Селим-бея и родных его, которых ты, гяур проклятый, всех до одного вырезал вместе с товарищами своими! Один только его сын, мальчишка еще, из рук ваших спасся тогда. Мальчишка этот перед тобою! Во взоре Богуна забрезжило понимание. Будто въяве встал перед ним первый поход его на Крым, когда вместе с Бурляем жег он и громил улусы до самого Перекопа – и понял он, отчего лицо Айдар-бея ему знакомым казалось. Много битв повидал он на своем веку, многие воины от руки его смерть приняли, и не могла его память всех их вместить – однако лицо старого татарина, с которым схватился он во время первой битвы своей в Крыму и который, прежде чем замертво к ногам его пасть, самого его чуть было на тот свет не отправил, хорошо ему запомнилось. И, воскрешая теперь его черты в памяти своей, увидел он сильное сходство между ним и Айдар-беем. – С самого того дня поклялся я найти злодеев моих и отплатить им за кровь родных, – продолжал между тем Айдар-бей. – Не благоволила мне удача – не зная имен ваших, трудно было мне на след ваш выйти. Недавно лишь удалось мне узнать, что предводительствовал той шайкою Бурляй, но месть моя опоздала, шайтана этого и без меня прирезать успели. Однако Аллах милостив – когда уже почти отчаялся я разыскать вас, он тебя прямиком мне в руки послал. Когда явился ты к Тугай-бею, я тебя не сразу узнал, однако кинжал отца указал мне убийцу родичей моих. Сдохни же, пес! И он поднял руку, намереваясь подать знак приспешникам своим, готовым уже кинуться на атамана, – однако все не спешил отдать приказ, желая, как видно, продлить наслаждение долгожданною этой минутой. И в это мгновение спасительная мысль мелькнула в голове Богуна. – Трус паршивый! – взревел он, потрясая саблей. – Как был ты щенком, так и остался! За спины людей своих прячешься, поскребыш, со мною схватиться один на один боишься! Много ли в том славы, что ты собак своих на меня напустишь, а сам и сабли из ножен не вытянешь? Лицо татарина исказилось злобою. Верхняя губа его дрогнула, из-под усов сверкнули клыки. – Я сюда не за славою пришел, а затем, чтобы на кровь твою поглядеть, – отвечал он сдавленным от бешенства голосом, – но чтобы не думал ты, будто я тебя боюсь, я готов тебе честь оказать и своей рукою глотку твою перерезать. С этими словами бросился он на казака и между ними закипела яростная схватка. Поначалу казалось, будто татарин берет верх в сем единоборстве: без устали обрушивал он на атамана вихрь стремительных ударов, Богун же только защищался и отступал. Казалось, обессиленный недавнею битвой, он не может выдержать натиск противника; на деле же отступление это было частью его замысла. Медленно пятясь, он постепенно перемещался к двери, ордынцы же были вынуждены расступаться, чтобы дать место поединщикам. Айдар-бей между тем все более распалялся яростью: он видел, что казак отступает и чувствовал свое превосходство, однако все никак не мог достать противника саблей – и с еще большим неистовством набрасывался на Богуна. Татары, затаив дыхание, следили за поедником; в тишине слышны были лишь звон клинков да свист рассекаемого воздуха, сливавшийся с шумным дыханием сражавшихся. Внезапно Богун стремительно отскочил в сторону, и сабля Айдар-бея угодила в пустоту; когда же тот качнулся вслед за ней, атаман обрушил на незащищенный бок его страшной силы удар. Татарин пошатнулся, но удержался на ногах – однако уже следующий удар рассек ему горло, и он повалился на пол, обагряя его своею кровью. Ордынцы взревели и бросились к Богуну, однако тот, выхватив из руки противника своего саблю, с быстротою молнии метнулся к двери, находившейся уже в нескольких шагах. Трое татар, преграждавших ему путь, невольно отпрянули в стороны, уклоняясь от сверкающих зигзагов, выписывамых двумя саблями; уже через мгновение казак выскочил из избы и захлопнул за собою дверь, подперев ее затем саблей Айдар-бея точно засовом. У крыльца стояли в готовности кони. Богун огляделся, ища глазами Ловинского, и почти тотчас его увидел – тот бился с одним из Айдар-беевых татар подле самой изгороди. Ордынец этот в то время, когда Богун сражался с Айдар-беем, увидел через приоткрытую дверь бивших копытами у крыльца коней и, заподозрив неладное, выскочил из избы; атаман же, занятый поединком, этого не заметил. Стасеку, однако, судьба благоволила: не на опытного воина наткнулся он, а на мальчишку не старше его самого, и оттого несколько минут до появления Богуна продержаться сумел. Гнев придавал ему силы: казалось, всю ненависть свою к убийцам Владислава вкладывал он в свои удары. Но сабля его никак не могла цели достичь: все же татарин в воинском искусстве его значительно превосходил. Особенно ясно сделалось это, когда, изведавши силу противника, перешел он от защиты к нападению и таково принялся на Ловинского напирать, что вскоре к самой изгороди его оттеснил. В этот-то миг Богун и выскочил из дома. Молнией метнулся он к сражавшимся, однако в его помощи уже не было нужды. Вопль ордынцев и хлопанье двери заставили татарина на мгновение скосить взгляд в сторону избы; Ловинскому же и мгновения хватило. Точным движением перекинул он саблю из правой руки в левую и нанес татарину сильный удар, отчего тот рухнул, словно пораженный громом. Стасек же застыл, глядя на распростертого у его ног врага удивленным взором, точно глазам своим поверить не мог. – В седло! – крикнул Богун и сам вскочил на коня. Дверь тряслась от ударов; нельзя было ожидать, что она сможет долго сдерживать натиск толпы. Ловинский тряхнул головою, точно сбрасывая с себя оцепенение, и бросился к крыльцу. Дверь рухнула, когда кони перемахнули уже через изгородь; вслед двум всадникам раздались выстрелы и несколько стрел просвистело мимо них, однако уже через мгновение они скрылись за углом, сделавшись недосягаемыми для пистолетов и луков преследователей. Долго мчались они по улицам Чигирина, как два волка, преследуемые сворой гончих – хотя погони за ними, кажется, и не было вовсе. Наконец атаман остановил коня своего возле стоявшей на отшибе полуразрушенной избы и спешился; Ловинский последовал его примеру. Введя коней во двор и привязавши их за домом таким образом, чтобы с улицы нельзя было их увидеть, они вошли в избу. Дом был давно заброшен: трава прорастала повсюду между половицами; все углы затянуты были густою паутиной. Богун, оглядевшись, указал на нее Ловинскому. – Набери паутины и намни вместе с хлебом. Ловинский кивнул и отправился исполнять поручение атамана. Видно было, что недавняя схватка немалым обернулась для него потрясением: руки его заметно дрожали, когда собирал он со стен липкие нити и мял их с извлеченным из седельной сумки хлебом. Меж тем Богун, снявши жупан и стянув с себя рубаху, оглядывал свои раны. Ни одна из них не была серьезною, однако казак, наученный уже опытом прежних ранений, понимал, что пренебрегать лечением их не следовало, сколь бы легкими они не казались. Поэтому, когда Ловинский принес ему хлеб с паутиною, он, разорвав рубаху свою на лоскуты, незамедлительно принялся накладывать повязки. Стасек в продолжение действа этого стоял подле него, однако же очи в землю опустил, избегая на Богуна смотреть, словно вид могучего тела атамана ему невольное смущение внушал. Богун, впрочем, смущения его не примечал, занятый своими мыслями. Теперь, когда опасность осталась позади, собственное бегство показалось ему постыдным; стоило только ему подумать о том, что его, который бил татарву в самом сердце ханских владений, вынудила к отступлению шайка поганых, как свет меркнул в его глазах и ярость начинала клокотать в груди. О присутствии же Ловинского он точно позабыл, и вспомнил о нем лишь тогда, когда дело дошло до раны на плече, которую самому ему перевязывать было несподручно. – Пособи-ка, – сказал он хмуро, и Стасек принялся за перевязку, на раны Богуна при этом таковые горестные взоры кидая, словно были это его раны и не атаману, а ему боль причиняли. Богун же стоял неподвижно, опустив голову, погруженный в мрачные свои раздумья. До того всего раз доводилось ему в бою отступить – но тогда, спасаясь от внезапно налетевшего на его отряд войска Володыевского, он спасал и своих людей, и мысль эта успокаивала его потом в минуты терзаний и тоски по своей молодецкой славе. Теперь же люди его были мертвы и оттого выходило, что, убегая от ордынцев, спасал он одного себя. Соображение это еще больше распаляло его отчаянье, доводя его до неистовства. Наконец сердце его преисполнилось мрачной решимости; когда Ловинский закончил перевязку, казак, натянувши на себя жупан, тотчас направился к выходу. Шляхтич двинулся было за ним, но Богун остановил его: – Ты тут оставайся. – Куда же ты едешь? – спросил Ловинский, глядя на него удивленным взором. – Негоже товарищей без погребения оставлять, – отвечал Богун, не оборачиваясь. – Жди меня здесь до вечера, а не дождешься – один в путь отправляйся. Стасек замер на месте как вкопанный. – Неужто ты вернуться хочешь? – воскликнул он, точно ушам своим не веря. – А если татары и теперь там? – На погибель им! – прорычал Богун, сжимая в ярости рукоять сабли. Он уже почти достиг покосившейся ограды, у которой привязаны были кони, но тут Ловинский, бросившись вперед, преградил ему дорогу. – Стой, безумец! Они убьют тебя! Лицо Богуна исказилось бешенством. Казалось, гнев его готов был уже обрушится на осмелившегося встать у него на пути юношу – тот же, как видно, хоть и понимал это, от намерения своего отступаться не хотел. Бесстрашно глядел он в горящие глаза казака, всем видом своим точно говоря: «Ежели надлежит мне от тебя удар принять – приму, только бы это тебя от безумного твоего решения удержало!» И Богун, казалось, понял невысказанные эти слова. Яростный огонь во взоре его потух так же быстро, как и вспыхнул – и вместо того, чтобы ударить Ловинского или отшвырнуть его с дороги, он только отстранил его сильною своею рукою и уже в следующее мгновение вскочил в седло. Конь взвился на дыбы, взметнулась пыль из-под копыт, и вскоре всадник скрылся из вида. Ловинский, проводив его взглядом, направился назад в дом; но, едва переступив порог, опустился он на пол, словно силы его разом оставили, и привалился к стене, запрокинув голову и очи к бревенчатому потолку возведя. И долго сидел он так, не в силах и пошевелиться – но вдруг, точно очнувшись от оцепенения, бросился на колени и принялся молиться со всем жаром молодой своей души, в которой нежная привязанность мешелась со страхом потери, и в голосе его такое отчаянье слышалось, что Богун, услышь он молитву эту, был бы весьма удивлен тем, что жизнь его для кого-то таковое значение имеет. Нельзя было сказать, сколько времени длилась эта молитва – иной раз мгновение казалось Стасеку дольше часа, а порою и час пролетал, как мгновение. Но вот во дворе раздался топот копыт, и вскоре Богун явился на пороге. Новых ран на нем не было, из чего можно было заключить, что остатков татарского отряда он на постоялом дворе не застал; однако это соображение не сразу пришло Ловинскому в голову. При виде Богуна, живого и невредимого, он вскочил на ноги, словно вдруг новые обретя силы, и все лицо его безмерной радостью осветилось – впрочем, Богун в полумраке, царившем в избе, не различил его выражения. – Едем, – сказал он. – До Жуковца мы до ночи не поспеем, однако на полпути к нему городишко один есть с постоялым двором – там и заночуем. Ночь, однако же, застала путников в лесу. Городишко, в котором намеревался заночевать Богун, оказался разрушен войною. Ни одной живой души нельзя было заметить на улицах его, только обгорелые остовы изб мрачно рисовались на фоне закатного неба. Не было и речи о том, чтобы остановиться в одном из немногих уцелевших домов, ибо считалось, что ночлег в заброшенном жилище сулит путнику гораздо больше опасностей, чем стоянка в лесу. Оттого-то с приближением ночи Богун и Ловинский свернули с дороги в лес и вскорости остановились на привал. Но как отличался привал этот от прежних, когда у костра не смолкала веселая речь и смех Богуновых казаков! Атаман был мрачен и молчалив; Ловинский, не оправившийся еще от потрясений прошедшего дня, также не расположен был вести беседы. В молчании поужинали они, а затем долгое время сидели друг подле друга, все так же ни слова не говоря, глаза на огонь устремивши; слышно было лишь потрескиванье сухих веток в костре да фырканье лошадей. – Скажи, отчего напали на нас ордынцы? – спросил наконец Ловинский. Богун долгое время молчал, точно вопроса не расслышав; наконец ответил с неохотою: – Татарин один, Тугай-беев сродственник, мне за старую обиду отплатить решил. – Стало быть, не Тугай-бей против нас отряд этот послал? – Не он. Ловинский вздохнул точно бы даже с сожалением. – Как же удалось тебе из рук их живым уйти? – спросил он еще через несколько времени. – Может, лучше было бы, кабы не ушел, – сказал Богун со злостью. – Где теперь слава моя молодецкая, где товарищи мои? Чего стоят все прежние мои подвиги после этакого посрамления? Стасек с сочувствием поглядел на атамана. – Не терзайся ты так – нет ничего зазорного в отступлении, когда с многократно превосходящими силами дело имеешь. А что до товарищей твоих, то я, хоть сражения и не видел, готов поручиться, что ты для спасения их все возможное сделал. Разве твоя в том вина, что татар чуть ли не впятеро больше было? Богун молчал, не отрывая угрюмого взора своего от подвижных языков пламени. В словах Ловинского был резон, и оттого они несколько смягчали душевную его боль, однако окончательно смириться с поражением своим атаман не мог. – Да и потом, ты ведь с поручением ехал, – продолжал Ловинский, – а убей тебя татары, кто бы доставил ответ Тугай-бея вашему гетману? Брови Богуна удивленно дрогнули; обернувшись к шляхтичу, устремил он на него испытующий взор свой, словно все тайные мысли его прочесть желая. Ловинский, однако, ничуть не смутился: встретивши настороженный этот взгляд, привычным движением откинул он назад длинные кудри свои и усмехнулся – но невеселою вышла эта усмешка. – Я уж давно понял, что не князю Вишневецкому ваша милость служит. Богун на это ничего не ответил и снова к костру лицо свое отворотил. Воцарилась тишина; однако не прошло и нескольких минут, как Стасек вновь молчание нарушил. – Что же, новая война теперь будет? – тихо спросил он, и такая печаль в его голосе звучала, что Богун, не имевший желания говорить с Ловинским о поручении гетмана, почувствовал, что не отвечать нельзя. – Теперь-то, может, и не будет, – сказал он. – Тугай-бей смерти родича своего не простит – и сам биться за нас не пойдет, и хана, пожалуй, отговорит. А без татарской помощи Хмель новую войну начинать едва ли решится. Облегчение написалось на лице Стасека. Он подобрал с земли ветку и принялся в рассеянности ворошить ею дрова в костре, пристально при этом вглядываясь в черты казака, точно надеясь в выражении его что-то важное для себя прочесть – но лицо атамана, по-прежнему обращенное к огню, было неподвижно, и нельзя было сказать, что за мысли его в тот миг занимали. Стасек вздохнул и ветку в сторону отшвырнул. – Я ведь тебя, ваша милость, так и не поблагодарил за то, что ты меня от злодеев спас. Как удалось тебе уговорить Тугай-бея меня отпустить? – Уговорить Тугай-бея отпустить ясыря даже и Хмельницкий не сумел бы, – отвечал Богун с усмешкою, – я ему выкуп заплатил. Лицо Ловинского омрачилось. – Не знаю, как мне отплатить тебе за помощь твою, – сказал он. – Денег у меня теперь вовсе нет – те, что я с собою вез, татары отобрали. – Не болтай, сударь, глупостей, – отвечал на это атаман. – Не нужно мне твоих денег. Подумай лучше, как теперь имение свое выкупать будешь. Ловинский опустил голову. Видно было, что он не раз уже задавал себе этот вопрос. – У меня в Латычеве родня есть, – поеду к ним, пожалуй. Не думаю, чтобы они мне с выкупом этим пособить сумели – они и сами небогаты; однако хотя бы приют дадут. Прежде-то надеялся я, что Владислав деньги соберет: у него много приятелей есть, да только я их, почитай, совсем не знаю. Да и не хочу я чужих людей о помощи просить – раз уж пытался, больше же такого желания не имею. Богун вспомнил рассказ Стасека о пане Буковском и сделалось ему жаль юного рыцаря, в таковое печальное положение попавшего. Сам он с детства привык ничьей милости не искать и ни у кого не просить помощи, и независимость эту свою высоко ценил – оттого чувства шляхтича хорошо понимал. Он придвинулся ближе к Ловинскому и, протянувши руку, потрепал его по волосам. – Ну, я-то тебе не чужой и пособить всегда готов. Деньги у меня водятся, да и в приднепровских чащобах много еще крымского добра запрятано – не все прогулял покамест. Стасек на это только головою покачал. – За предложение твое, сударь, благодарю, а только не могу я помощь твою принять. И без того уж я твой должник. – Эва, заладил! Ну, ежели долг твой так тебя тяготит, то вот тебе верный способ со мной рассчитаться: коли все же случится новая война и мы с тобою на поле боя сойдемся, ты уж сделай милость, не руби мне головы в память о дружбе нашей. Сказал – и усмехнулся, ибо понимал, что если бы довелось им скрестить сабли в бою, то не ему на милость противника уповать пришлось бы. Ловинский же сделался еще грустнее; понурившись и плечи свои руками обхватив, точно от холода, глядел он на атамана полным печали взглядом, словно бы говоря: «Нет, рыцарь, не сойдемся мы с тобою и на поле брани – тебе одна дорога, мне другая, не сведет нас снова судьба!» И, глядя на него, Богун, хотя мыслей этих узнать и не мог, состояние его понял и решил беседу эту до следующего утра отложить. – Ладно, – сказал он, – об этом мы после потолкуем, теперь же пора спать укладываться. Принеси только сперва горилки – надобно товарищей помянуть. Ловинский отошел к сваленным неподалеку от костра седельным сумкам и вскоре вернулся с флягою и двумя чарками. Наполнивши чарки, он протянул одну атаману. – Вечная память товарищам нашим! – Вечная память Владиславу Ловинскому, – отвечал Богун. Слезы блеснули в глазах Стасека, но на сей раз не пролились, только бледное лицо его еще строже сделалось. – Упокой, Господи, их души! – сказал он тихо, и чарку свою осушил.