Вычеркнутые из списков

— Неужели мы этого хотели? — Мадо выключила телевизор, где ежевечерние новости сменились каким-то ток-шоу. Она смотрела каждый новый выпуск, видно, ждала чего-то важного. Может, тревожилась за Канеки Кена, который был её учеником те три года, что Сейдо превращали в чудовище. В новостях снова показывали трупы и воодушевлённого Вашу Кичимуру — «CCG на страже интересов людей, можете быть спокойны». Этого ли они хотели? Сейдо задумался. Была разница между стороной нападающей и обороняющейся, между защитой одних и истреблением других. По сути они всегда делали и то, и другое, но было приятно думать о себе как о заступниках слабых. Это был особенный самообман, на который оказались падки даже лучшие из них. Особенно лучшие. Он подумал о стенах обречённой Трои и людях по ту и другую сторону этих стен. Кто-то пришёл на длинных кораблях за победой и славой, кто-то отчаянно жаждал мести, кто-то совершил преступление ради любви прекраснейшей женщины в мире, а кто-то хотел лишь защитить свою семью и свой город. Кем из них был Такизава Сейдо? Кем из них он хотел быть? Бряцание мечей, блеск начищенных шлемов и неумолчный прибой. Женщина с золотыми волосами выходит на стены и тоскливо смотрит в сторону моря. Она не знает, где теперь её дом. Воин обнимает жену и сына, собираясь на битву. У него лицо Амона Котаро, и если кто-то способен спасти осаждённую Трою, то только он. Сейдо хочет быть на него похожим. Хочет быть им. Он знает, что воин не вернётся. Скоро всё сгинет в огне. Мадо налила вино в стакан и чуть пригубила, отсалютовав Сейдо. Он ощутил на мгновение терпкий виноградный вкус на пересохших губах, облизал их нервно. В нос бил запах апельсина и корицы — Мадо купила какие-то благовония, чтобы ему было спокойнее, но у Сейдо голова шла кругом от этой безумной смеси. Он пробовал уходить на кухню, запирался в ванной — не помогало. Запах крови преследовал везде — сильнее вина, слаще приторных искусственных благовоний. До этой ночи он чувствовал голод отстранённо, не позволяя ему пробиться в мысли, но унять его теперь оказалось выше сил. Как раньше, когда он, смертельно голодный после работы, не мог пройти мимо кондитерской, откуда далеко разносился аромат свежей тёплой выпечки. Несколько дней. Всего несколько дней. Его ведь научили терпеть? Сейдо тошнило, пальцы непроизвольно тянулись ко рту. Нельзя, при Мадо нельзя. Он устроился на своем футоне, глядя на неё снизу вверх почти украдкой. Мадо разрумянилась от вина, под тканью домашней футболки еле заметно выделялись бугорки сосков. Сейдо поспешно отвел взгляд, кровь прилила к щекам. Внутри шевельнулось что-то жалкое, постыдное и давно позабытое за всей его болью, неизбывным страхом и одиночеством. Он впервые так близко столкнулся с тем, что у Мадо есть тело. Тело было источником слабости и стыда: оно умирало, дряхлело и портилось, ощущало боль и голод, испражнялось, блевало и дурно пахло. Тело тряслось от страха, покрывалось потом, телом могли распоряжаться другие люди и делать с ним страшные, отвратительные вещи — всё, что захотят, потому что иногда оно оказывалось невероятно живучим и прочным. Тело требовало от него человечьего мяса, чтобы жить. Сейдо плохо уживался со своим телом, особенно в последние годы, и думал, что высшая степень совершенства — научиться его не замечать. Он думал, другие люди, получше него, так и живут — будто никакого тела нет. Девушки и вовсе представлялись ему созданиями особенными, умевшими обращаться с телом с невероятной грациозностью — так, что никто не мог бы и заметить, что они подвержены той же слабости и стыду. А Мадо была наиболее совершенной из них. Сейдо было неловко знать о менструации Мадо, но где-то в глубине души он чувствовал тепло, будто открыл нечаянно её слабое место. Не для того, чтобы ударить — он хотел соприкоснуться с ней своими ранами и шрамами, ощутить её человечность. Её тело смущало его, но вместе с тем и ошеломляло новым осознанием. В нём не было грязи и мерзости, как в самом Сейдо, ничего такого, что он привык презирать и прятать. Словно к ней не приставала никакая скверна. Словно здесь и правда нечего было стыдиться. Ночник слабо освещал комнату, и лицо Мадо казалось призрачным в полумраке. Сейдо вдруг почувствовал озноб, словно простыл на холодном воздухе. Все эти мысли и навязчивые запахи странно растревожили его, будто он опьянел, надышавшись алкогольными парами. Он хотел что-то сказать или спросить, но мысли мешались друг с другом, сменялись, как картинки в калейдоскопе, так что Сейдо не мог остановиться на чём-то одном. Мадо сказала, прикрыв глаза, словно так лучше вспоминалось: — В последний раз я пила вино на дне рождения Хайсе. Нас было так много — он всех собрал: куинксов, конечно, Ариму-сана, Сузую, Ито с Куроивой. Ненастоящий день рождения, но всё остальное казалось настоящим. Я тогда подумала, что это и есть новая жизнь, пришедшая на смену старой. Думала, что я влилась в неё, смирилась, что я могу любить тех, кто остался, не оглядываясь на прошлое… Это было похоже на яд, который выжигает внутренности, но не может убить. Рыбы, объедающие плоть с костей. Сейдо вгрызся в указательный палец, жадно и всё же бережно, как мог, обгладывая лишь заскорузлую кожу. Мяса там было всего ничего. Он думал, боль его отрезвит, но её оказалось недостаточно, в этот раз — недостаточно. Сейдо надкусил ладонь — кожа затягивалась у него на глазах, оставались только кровавые потёки — их можно было слизать. Он чувствовал себя мучительно уязвлённым словами Мадо, словно они относились к нему, жалили, как осы, защищающие разворошенное гнездо. «Ты был мёртвым, Такизава Сейдо. Пока ты был мёртвым, она училась жить заново. Она была счастлива, а потом ты всё разрушил». Мадо вскочила со своего кресла слишком быстро, чтобы он мог это уловить. Схватила его за руку, сжала запястье тонкими пальцами — кисть Сейдо мёртво повисла, как плеть. Он не противился — пусть делает, что хочет. Мадо погладила ладонь и пальцы, на которых ещё не засохла его слюна. — Перестань! — Она скривилась так, будто ей было больно, будто это её руки он грыз минуту назад. — Что ты делаешь, Такизава?! Что же ты творишь?! Сейдо не мог бы точно сказать, что же он делает и для чего. Это не было вызвано изматывающим голодом, скорее — попыткой защититься, болезненно острой жалостью к себе. Самопоедание было способом перевести душевное смятение в простую и понятную плоскость. Мадо опустилась на футон рядом и развернула Сейдо к себе, взяв за плечи — точно куклу. Прижалась тёплой грудью и беспокойно колотящимся сердцем, погладила спину под толстым свитером. Сейдо постоянно мёрз. Её волосы тонко пахли розмарином — как один из тюбиков в ванной. Мадо слегка мазнула щекой по его щеке — неуловимое движение, почти незаметное, но Сейдо казалось, там остался горящий след, словно от поцелуя огня. На нём все заживало, но её прикосновения не заживут. — Не делай так больше. Не нужно себе вредить. «Мадо… я ведь умру здесь, рядом с тобой, если не стану никому вредить. Я умру или сойду с ума, потому что ты так захотела…» Он ничего не сказал, потому что Мадо притиснула его ближе, совсем вплотную, и её дыхание, немного кислое от вина, обожгло ему шею. Сейдо выстонал что-то невразумительное и замер, боясь вздохнуть или пошевелиться. *** — Помнишь, как мы готовились к экзаменам на первом курсе? Они погасили свет и пытались уснуть. В темноте Мадо всё-таки открыла окно, и апрельская свежесть снизошла на них как благословение. Оба, кажется, чувствовали себя странно и были не ко времени бодрыми. Сейдо ворочался на своём футоне, жадно вдыхая сладкий и тревожный запах весны и недавнего дождя. Он старался не думать о Мадо, её неожиданном тепле, её кровотечении, которое к ночи, кажется, лишь усилилось и сводило его с ума, о её руках, гладящих его спину, и лёгком розмариновом запахе волос, о мягкой груди, вжавшейся в его грудь, но мысли всё возвращались к ней, словно притянутые магнитом. Его тело много лет знало только боль, голод, холод и жажду, оно будто упростилось за годы плена, стало грубее и примитивнее, но сейчас Сейдо ощущал то, чего не случалось с ним уже очень давно. Всё это тоже было не ко времени. Раньше, до плена, он, бывало, трогал себя, представляя расплывчатый, смутный женский образ. Трогал, стараясь не думать, как сейчас выглядит, потому что тогда стало бы невыносимо мерзко. После быстрой и яркой разрядки мыл руки и скорее старался забыть о произошедшем. Это было гадко — как обмочиться, — но он не мог отказать себе в этой слабости. Потом, в плену, тело надолго перестало принадлежать ему — его били, мяли, резали, кололи и трогали другие люди и гули — и к тому, что осталось, прикасаться было мерзко и страшно. Все его желания останавливались где-то раньше — там, где проходила грань между жизнью и смертью, криком боли и сытым покоем. Мадо растревожила в Сейдо то, что он считал давно отмершим и невозможным. Это не было грязным, как раньше, потому что волнение охватило не только то, что было ниже пояса, а его целиком. Сердце стучало часто-часто, в груди что-то щемило и рвалось наружу, словно запертый в клетке зверёк, яростно разгрызающий прутья. Сейдо хотелось закричать или взлететь, а может — заплакать навзрыд: из него будто прорастало что-то новое, мощное и прекрасное, но вместе с тем и невыносимое, потому что он совсем не знал, что со всем этим делать. — Помнишь, как мы готовились к экзаменам на первом курсе? — Она повторила вопрос, и Сейдо знал, что нужно ответить — она прекрасно видела, что он не спит, — но всё не мог раскрыть рта, будто скованный параличом. Он слышал улыбку в её голосе, но взглянуть в лицо не смел, словно Мадо могла увидеть в его глазах то, что он хотел скрыть. «У меня внутри разрывается бомба, и сердце отсчитывает секунды до взрыва. Деревья растут сквозь меня и задевают кронами звёзды. Я задыхаюсь, Мадо. Я дышу твоей кровью, будто в мире ничего больше не осталось. А ты спрашиваешь про первый курс…» — Мы сидели в библиотеке, обложенные книгами и тетрадями. — Мадо продолжила, несмотря на его молчание. — Было так жарко, и всё время невыносимо хотелось пить. Пахло книгами и зноем. Ты помнишь? Сейдо вспомнил. Он был едва жив от удушья, мокрая от пота рубашка липла к телу, а голова раскалывалась от бесконечных параграфов, пунктов и подпунктов закона о противодействии гулям. Он хотел сдать экзамен лучше всех, получить вожделенные сто баллов и похвалу от преподавателя — это определённо стоило теплового удара, усталости и дурноты. Мадо сидела рядом в лёгком голубом платье с открытыми плечами, и он помнил, как искоса поглядывал на неё, надеясь, что на этот раз она запомнит меньше него и уже не будет так зазнаваться. А потом его взгляд, одуревший от бесконечных страниц, останавливался на её плечах — белых и тонких — и ему делалось почти больно от их совершенства. — Как-то вечером, после библиотеки, ты позвала меня купаться, — хрипло произнёс Сейдо, сам удивляясь тому, что вспомнил об этом вслух. — Я поехал зачем-то, хотя устал, и плавок при мне не было, и вообще… — Он не договорил, увязнув в воспоминании. Он поехал, и в тесном автобусе Мадо иногда невзначай касалась его своим белым плечом, а он вздрагивал каждый раз — словно раскалённые брызги попадали на кожу. Там были ещё ребята и девушки из их потока — человек пять, но Сейдо никого не помнил. Их лица расплылись и смешались с бесконечной вереницей других. — Ты всё сидел на берегу и отказывался даже раздеться, — в голосе Мадо послышалась грусть. — Я же сказал, что у меня не было плавок. — Ни у кого не было плавок, — Мадо, кажется, покачала головой. Он услышал лёгкий шелест подушки. — Мы купались в белье или голышом, только ты сидел на пляже полностью одетый, потный, всклокоченный и злой. — Тогда уже стало прохладнее… — Такизава! — Мадо перебила его с почти материнской интонацией, как ребёнка, который спорит не по делу. Сейдо замолк, устыдившись. Океан на закате был похож на чудо. Солнце медленно умирало в пенящихся волнах, и его огненная кровь всё окрашивала золотистым и багряным. Как зарево всемирного пожара. Волны шипели, вздымались и катились пенными валами к берегу, но там, словно укрощённые землёй, ласково стелились к ногам людей. Сейдо смотрел заворожённо, как стройная, неестественно белая фигура Мадо исчезает в волнах, как она вскидывает руки перед тем, как поплыть, и потом остаётся только всё уменьшающийся золотой ореол — её голова над волнами. Иногда и она исчезала — и тогда его сердце падало, как лифт в бесконечную шахту, — но Мадо всегда всплывала и двигалась вновь — дальше и дальше, за пределы его зрения, к самой линии пылающего горизонта. У Сейдо слезились глаза. — Я видела, как тебе плохо, — сказала Мадо. — Как ты бесишься от жары и собственного смущения. Как ненавидишь себя и нас всех. — Ты поэтому потащила меня в воду? — Я думала, ты расслабишься. Когда уже нечего будет терять. Ты ведь хотел купаться, иначе бы просто не поехал. — Так все насильники говорят. Мадо замолчала резко, будто его слова ударили её. Сейдо сделалось неловко за эту жестокость, хотя он и осознавал свою правоту. Он вспомнил, как не мог вытащить руку из её цепкой хватки, как босые ноги увязали в песке, как потом Мадо резко рванула его вперед, и Сейдо упал в воду, а наступающая волна окатила его с головой. Вспомнил, как хотелось ударить Мадо или заплакать, но отвратительно было и одно, и другое, так что он просто молча поднялся, развернулся и пошёл к выходу с пляжа, чувствуя себя ужасно несчастным. Мадо что-то кричала вслед, но он не хотел разбирать. — Прости, — сказала она после долгого молчания. — Не стоило мне макать тебя в воду. «Прости… — Сейдо скрипнул зубами в тишине, — прости, Мадо, не стоило мне тогда душить тебя. Не стоило убивать Ходжи-сана и всех тех людей. И калечить Амон-сана на твоих глазах тоже не стоило… Что мне делать, Мадо? У кого мне просить прощения?!» Мадо сдвинулась на диване, зашелестели простыни, пружина гулко скрипнула. — Сейдо, — позвала она тихо, и он задрожал почему-то, впервые услышав от неё своё имя. — Иди сюда. — Что? — переспросил он глупо, не вполне понимая, чего от него хотят. — Просто иди ко мне. Не говори ничего. — Я… не одет, — Сейдо почувствовал, как щёки горят. Сердце бешено стучало где-то в горле. Смятение охватило его, как приливная волна, а после бросило на глубину. — Хорошо, — отозвалась Мадо. — Хорошо, подойди как есть. Он поднялся оцепенело, словно в гипнотическом сне, присел на край дивана. Мадо подвинулась немного, освобождая ему место, но Сейдо больше не шевельнулся. Его волнение было похоже на страх. Мадо протянула руку и взъерошила ему волосы, разгладила пальцами складку между бровей, провела невесомо по сомкнутым векам, проследила мягкими подушечками контур губ. Сейдо выдохнул нечаянно ей на пальцы, и Мадо замерла на мгновение, села на постели — лицом к лицу, коснулась ладонью его щеки и горла. Мучительно жгло и болело где-то в районе предсердия. Глаза Мадо влажно блестели в темноте. Она пробралась озябшими ладонями Сейдо под футболку, опалила холодом поджавшийся живот и поднялась выше — к замершей груди. Кровь готова была хлынуть наружу. Пленные звери покидали клети, пробираясь на свободу сквозь покорёженные прутья. Корабли насаживались мощной грудью на рифы и медленно умирали в масляной чёрной воде под светом путеводной звезды. Мадо сжала цепочку с крестом, мазнула ногтями по коже — нечаянно, но Сейдо застонал, будто его надрезали, словно ребра трескались и ломались от распирающих ударов сердца. «Ты меня отвергнешь, — подумал он с тоской, — отвергнешь наутро или через неделю, когда морок рассеется. Только сейчас не отвергай…» Он сжал бёдра от неожиданности и смущения, когда рука Мадо скользнула вниз, к промежности. Она не должна была касаться этого, не должна была знать — словно бы можно было ещё что-то скрыть. Там, внизу, тянуло изматывающе и сладко, но обнажить это перед Мадо было так непереносимо стыдно, что, казалось, легче умереть. Будто бы это могло её отвратить или испачкать. Его тело, на котором остались следы всех насильственных прикосновений, следы боли, греха и мучительного несовершенства, определённо не было её достойно. Мадо ничего не сказала, только легко погладила его бедро, успокаивая. Поднесла мертвенно лежащую кисть к губам и согрела дыханием, а после поцеловала раскрытую в просящем жесте ладонь. Даруя милость падшим и отпущение грехов. Сейдо посмотрел ей в глаза: в них не было ни страсти, ни нежности — только безусловная решимость. С такими глазами осуждают на смерть. С такими глазами восходят на костер. Мёртвая собака на болотах с тоской выла на луну, почуяв запах огня. Мадо положила ладонь Сейдо себе на живот, а после — на грудь, вздымающуюся в рваном ритме под светлой футболкой. Её кожа была как нагретый шелк. Непривычная мягкость под пальцами ощущалась, словно в руки легли маленькие тяжёлые виноградные грозди. Мадо не раздевалась, но отчего-то это трогало Сейдо сильнее, чем нагота. Так зрячие пальцы слепцов читают мир как нескончаемую книгу — священные письмена, любовно выписанные кем-то на живом, неподатливом холсте. Под грудью были длинные шероховатые борозды — шрамы, зажившие швы — танковые колеи, выжженная земля — неизбывные следы войны. Сейдо мало знал о нежности, но переполнявшие его восхищение и жалость готовы были хлынуть слезами, как набухшие тучи — дождём. Смятенное сердце всегда стучит неровно: как сломанный маятник, как сумасшедшая секундная стрелка, обращающая время вспять. Поезда сходят с рельсов и падают в пропасть, вращая колесами в дымном воздухе. Качели отрываются от своей оси и взмывают в небо. Сейдо впервые касался женщины: читал её тело кончиками пальцев, слушал, как музыку. Прозрачные арпеджио в весеннем воздухе, стремительно бегущие вверх. Гнетущие диссонансы — словно тянут жилы, режут по живому, так что дыхание схватывает от смутного щемящего чувства. Мадо чуть запрокинула голову, неровно дыша, и Сейдо коснулся губами её шеи. Ещё не целуя, не осмеливаясь целовать. Мадо обняла его, зарылась пальцами в волосы на затылке, и стало можно проследить языком нежный изгиб. Сейдо не знал, почему подумал теперь о смерти: о свёрнутых длинных лебединых шеях, о крови, фонтаном хлещущей из разорванной аорты, о застывающих взглядах и оглушительно громком треске, с которым ломается позвоночник. Из оторванной головы вытекало тёмное, багряное, змеилось тонкой струйкой по руке. Сейдо что-то говорил тогда — что именно, он уже не помнил. Его замутило. — Нет, — еле слышно сказала Мадо, когда он отстранился, прикрыв рот ладонью. Сказала таким ломким голосом, будто он её обидел. Её лицо исказилось, изменённое росчерком боли, и Сейдо подался вперёд, обратно, потому что предать её доверие теперь было бы хуже смерти. Мадо Акира не боялась мертвецов на болотах, не боялась темноты и хруста костей под ногами. У неё был факел внутри, и всё на мили вокруг озарялось огнём. В сущности, она страшилась только холода, но Сейдо не собирался дать ей замерзнуть. Он затрясся, когда Мадо направила его ладонь вниз, к своему паху, к лобку, покрытому мягкой порослью, и дальше, где было горячо, и влажно, и так нежно, что от этой нежности можно было задохнуться. Сейдо погладил там осторожно — остро запахло медью, и желудок отозвался болезненным спазмом. Нужно было бежать, но Сейдо не мог сдвинуться с места. Пальцы, вымазанные густой тёмной кровью, пахли невыносимо, и Сейдо поднёс их ко рту, уже слыша в голове оскорблённый окрик Мадо и хлёсткий звук пощёчины. Далеко, на улице, послышался молодой, чуть хмельной смех. Секундная стрелка в старых часах мерно отсчитывала время. Мадо смотрела, молча и без тени гадливости, на странную трапезу. Её кровь пьянила крепче вина — терпкая сладость с ноткой горечи. Сейдо подумал запоздало о какугане, о том, как он напугал её в прошлый раз, и отбросил эту мысль, как обветшавшую одежду. Что-то изменилось. Он не мог бы сказать точно, что, но знал это наверняка. Мадо больше никогда не испугалась бы его какугана. Потому, когда она снова дотронулась до его промежности, Сейдо развёл стиснутые бёдра, позволяя ей делать, что хочет.