Мы шли туда, где стена, туда, где должна быть стена, Но там только утро И тени твоего лица.
БГ "Северный цвет"
Мадо касалась его неумело, но приятно, с какой-то особенной осторожностью, будто имела дело с чем-то хрупким. Нисколько не схоже с торопливыми грубоватыми ласками, которыми он когда-то давно одаривал сам себя. Она разрушала его представления о стыде, о дозволенном и недозволенном, о грязном и чистом. Он неминуемо должен был её испачкать, потому что таков был естественный порядок вещей, но то, что они делали, не могло быть, конечно, ни мерзостью, ни грехом. Прикосновение Мадо будто выправляли в нём что-то, сшивали заново разорванное в лоскуты, врачевали старые раны. Сейдо потянулся к ней за новым поцелуем, чтобы не всхлипнуть в голос от переполняющих чувств. — Больно? — спросила она, когда он всё же не сдержался и придушенно застонал. Сейдо помотал головой, стиснув зубы. Не больно, нет. Он не мог говорить — в голове всё смешалось, а сказать хотелось какие-то глупости: «Сильнее. Повыше, вот тут». Мадо бы только рассердилась, она ни за что не позволила бы собой командовать. Он не смел даже двинуться ей навстречу, задать ритм — были всё же вещи, которые он считал чересчур непристойными. Всё закончилось быстро и ярко. Сейдо не успел отстраниться и выплеснулся прямо в ладонь Мадо, запачкав её белёсым и липким семенем, а после согнулся пополам от запоздалого стыда. — П…прости, я не хотел, я… — А ты думал в ванную для этого убежать? — спросила Мадо насмешливо, и Сейдо почувствовал, что вспыхнул сильнее, но всколыхнувшийся вместе со стыдом страх исчез. Очевидно, Мадо и не думала презирать его за случившееся, словно воспринимала его тело иначе, нежели он сам. — В сумке возле двери влажные салфетки. Принеси, пожалуйста, — попросила она и, когда Сейдо пришёл с упаковкой, пахнущей чем-то парфюмерным, спокойно обтёрла ладонь, а после протянула пару салфеток ему. — Нужно? Сейдо сглотнул и отрицательно покачал головой. Она улыбалась задумчиво, а глаза были печальными — Сейдо заметил это, хотя Мадо и не желала показывать. Сердце сжалось в тревожном предчувствии. «Она разочарована, вот и всё. Она ждала другого и не от меня, а я сомлел от ласки и просто пялился на неё как осёл. И как теперь быть?» — Мадо, — позвал он, и она вскинула на него взгляд, такой удивлённый, словно секунду назад была не здесь. — Посмотри на меня, — он словно хотел сказать не это, что-то другое, сложнее и тоньше, но слова разлетелись стайкой испуганных голубей, оставив после себя лишь трепещущий воздух. Сейдо надеялся, что она поймет то, что осталось за сказанным. — Посмотри на меня. Нужно… чтобы ты смотрела на меня. Только это — всё равно он не смог бы облечь в слова то, что пришло в голову. Мадо посмотрела ему в глаза, и Сейдо поёжился, словно был перед ней совсем голым. Даже темнота ничего не скрывала — перед Мадо всё обращалось в свет. Она смотрела на него, когда целовала и потом, когда медленно опустилась на спину, взяв его за плечи и увлекая за собой. Золотые пряди разметались по подушке сияющим ореолом, словно в них запутались искры огня. Звезды, указующие путь морякам. Сигнальные огни. Факел, рассеивающий изначальную тьму гиблых болот. Если кто-то в мире погиб за красоту, то он погиб не напрасно. А за единственный взгляд? Крест выпростался из-под футболки, и в глазах Мадо на миг появилось что-то совсем беззащитное, но тут же исчезло, сменившись прежней решимостью. Словно она приняла что-то, перешла невидимую границу внутри себя. Женщина с золотыми волосами делает шаг вперёд с крепостных стен, оставляя за спиной пылающий город. Никто из ушедших не вернётся обратно. Сейдо прижался к ней испуганно, будто и правда боялся упустить. Прижался, должно быть, придавив её к дивану, и Мадо тихо охнула от навалившейся тяжести. — Полегче, — выдохнула она. — Это немного не так делается. «Что именно?» — подумал Сейдо, но ничего не сказал. Ноги Мадо разъехались в стороны, мягко обнимая его, будто приноравливаясь к его телу, и Сейдо сковало сладостно-мучительное оцепенение. Голова кружилась от одуряющего запаха меди. Мадо смотрела прямо в его глаза. — Во время месячных, — сказала она спокойно и серьёзно, — часто всё внизу болит, как надорванное, но вместе с тем становится очень чувствительным к ласке. Сейдо показалось, что она зарумянилась, но, возможно, это был просто отблеск ночных теней на щеках. Он хотел переспросить, потому что ничего не понял или притворялся, что ничего не понял, но ему показалось, это будет нечестным. — Что мне сделать? — спросил он растерянно. — Сначала приподнимись немного, — велела Мадо и, когда он чуть отстранился, стянула с себя пижамные штаны вместе с бельём. — А теперь, — сказала она, укладываясь обратно, — можешь делать, что хочешь. Сейдо сглотнул, потому что слюна мгновенно заполнила рот. Сердце трепыхалось где-то в горле, будто силилось выскочить, а ладони покрылись липким потом. «Что я хочу? Что я должен хотеть? Это жестоко, Мадо, ты не считаешь?» Похоже пахли люди, прежде чем стать мёртвой плотью. Резко и тревожно. Момент умирания был особенным — словно яркая вспышка света перед вечной тьмой. Последнее превращение. Сейдо всегда старался убивать их быстро — не из милосердия, ему самому так было проще. Женщины исторгали из себя неслучившуюся жизнь — не мертвое, но и не живое — словно заклинание из древней, тёмной сказки, где ведьма варит в котле человечьи кости и потчует этой похлёбкой случайно забредшего путника. Если съешь — забудешь свою прошлую жизнь и станешь пустоглазым ведьминым слугой до скончания века. «Она мертва, — Сейдо потряс головой, чтобы избавиться от навязчивых видений. — Она умерла, а я больше не служу ей. И ничего не забыл». Это словно придало ему смелости: он уткнулся на миг в шею Мадо — припал губами к пульсирующей жилке, проследил поцелуями ключицы и спустился ниже — к груди и животу, скрытым под тонкой хлопковой футболкой. Мадо выдохнула что-то невнятное, рассеянно погладила его по спине, будто поощряя продолжать. Сейдо остановился в нерешительности лишь перед треугольником светлых вьющихся волос между её ног. Кожа на внутренней стороне бедер казалась тонкой до прозрачности — он покрыл её лёгкими поцелуями, прежде чем коснуться ладонью мягкой поросли — едва-едва, а после скользнуть языком ниже и внутрь, сквозь мягкие влажные складки. Мадо вздрогнула всем телом и вплела пальцы в волосы Сейдо, потянула, не отталкивая — скорее направляя. Внутри была открытая рана, сочащаяся кровью и влагой иной природы — человеческое тело в момент наивысшей откровенности вызывало оторопь и восторг, но ничего общего с отвращением. Сейдо вылизал края губ с тёмной кромкой запекшейся крови и двинулся дальше, лаская каждую мельчайшую складку и чутко слушая учащённое дыхание Мадо. Густая пряная кровь вязала рот, как недозревшая хурма. Было что-то неправильное в том, чтобы так кормиться ею — словно брать недозволенное, не предназначенное ему, но вместе с тем и жизненно важное. Как украсть с алтаря подношение богам или мёртвым. Мадо тихо вскрикнула и дёрнулась, будто раненая птица, когда Сейдо коснулся небольшого плотного бугорка внутри. Он испугался было, что повредил что-то, но она не позволила отстраниться — только сильнее сжала в руке его волосы, а потом, раскрыв напряженную ладонь, погладила затылок. «Наверное, это хорошо. Люди страдают и наслаждаются так похоже, что не отличить. Особенно если в жизни своей знал лишь что-то одно». Сейдо протянул руку к её животу и чуть выше — снова проследил пальцами рубцы шрамов — вечные следы жертвы и надежды, как и крест, тяжеливший его шею. Поднимется ли жизнь грешника в цене, если кто-то дорого за неё заплатил? Станет ли кражей отданное добровольно? Можно ли назвать любовью рождённое из обречённости? Последнее, что я видел, прежде чем чёрные челюсти сомкнулись надо мной, — твой удивлённо-печальный взгляд. Последнее, что я слышал — его отчаянный крик. Вскоре Мадо чуть приподнялась, сжав бёдрами его голову, а после с шумным вздохом расслаблённо упала на подушки. Сейдо нервно облизал губы и сел, не решаясь смотреть ей в лицо. *** За окном послышался глухой звук заводящегося мотора — кто-то из соседей выезжал на работу в предрассветную рань. Акира поежилась от внезапного сквозняка, разгорячённая кожа мгновенно покрылась мурашками. Мысль, что ей больше не нужно на работу, всё ещё отзывалась внутри тянущей пустотой. Такизава смотрел куда-то в сторону, будто стыдился того, что сделал. Акира нащупала подле себя штаны, оделась, чтобы не запачкать диван. Она чувствовала себя уязвлённой стыдом Такизавы, словно это бросало на неё тень. Вспомнилось невольно, что в то единственное утро, которое следователь Амон встретил в её квартире, он тоже был смущён и обескуражен, хотя провел ночь не в её постели, а на балконном полу. «Мы все окружены запретами и вечным стыдом, но зачем они нужны и кому от этого лучше, никто не знает». Сделалось зябко, и Акира накрылась одеялом. Такизава неловко поднялся, словно хотел уйти, но она остановила его, потянула за руку на себя, и он снова сел, почти упал на диван, будто не в силах ей сопротивляться. Акира вытерла уголок его губ, выпачканный бордовым, и легко погладила щёку. — Ты тоже не отводи глаза, — попросила она. — Не смей уходить теперь. Взгляд Такизавы заметался на мгновение и замер, остановившись на ней в выражении потерянном и вместе с тем настолько благоговейном, что Акире сделалось неловко. Он улёгся рядом, лицом к лицу, уместившись на самом краю подушки, словно боялся ненароком коснуться её, а потом вдруг протянул руку и заправил ей за ухо выбившуюся прядь. — Я поехал к океану только ради тебя, — сказал он глухо после долгого молчания. — В тот вечер на первом курсе. Я не умел плавать и стеснялся раздеваться, потому что ты посмеялась бы надо мной. Больше всего на свете мне хотелось быть с тобой рядом. Но в итоге я просто смотрел, как ты плывешь к горизонту. Каждый раз ты уходила к горизонту, а у меня глаза слезились от нестерпимого света. Я не хочу больше соревноваться, Мадо, я просто хочу идти рядом с тобой. Хочу, чтобы ты держала меня за руку. Акира нащупала под одеялом его ладонь и стиснула, прижав к груди, словно хотела согреть. — Сирень расцвела, — сказала она невпопад, ощутив далекий неясный запах. — Что? — Сирень во дворе. Мы слишком долго не открывали окна. Мама любила сирень. Такизава… завтра я думаю сделать кое-что важное и безрассудное, не хочешь пойти со мной? *** — Может, посадить кота в переноску? — Это кошка. Мы не виделись больше двух месяцев, я не могу просто запихнуть её в переноску, будто она обычное животное. — Она не обычное животное? — Не более, чем многие из нас. У Акиры кружилась голова от шума и слишком яркого света: всё же она очень давно никуда не выходила днём, а уж тем более — никуда дальше своего квартала. Они с Такизавой едва не потеряли друг друга в метро, оттиснутые толпами народа. Но в этом же метро Акире парадоксально сделалось спокойнее, когда она нашла в толчее ускользающую от неё руку Такизавы и сжала в своей ладони. Они никому здесь не были нужны, совсем никому, кроме друг друга, — оказывается, эта мысль отдавала не только безнадёжным одиночеством, но и чем-то иным. Солнце грело совсем по-летнему, так что оба они взмокли, пока шли от метро до нужного места. Акира не решилась звонить соседке и тем более идти к ней домой, так что они подкараулили Мамору-сан у булочной, где она ежедневно покупала свежие крендельки. Это тоже было рискованно — по дороге от булочной до дома и обратно можно было тысячу раз позвонить в CCG. Единственная их слабая надежда была на то, что она не станет этого делать. Марис Стелла устроилась у Акиры на груди, под курткой, и, не переставая, урчала. От её тепла и тяжести у самого сердца к горлу подкатывал ком, и Акира, наверное, позволила бы себе заплакать, если бы рядом не шёл Такизава с пустой переноской в руках, искоса поглядывая на неё и ворча. — Мы разве не домой возвращаемся? — Нужно ещё зайти кое-куда. — Господи, Мадо, только не говори, что мы… — Не спорь. Ты можешь не идти, но мне — нужно. Пахло цветами и влажной нагретой землей. Такизава притих и осунулся, шагая чуть позади и нервно оглядывая надгробия, словно искал что-то. Акира догадывалась, что именно. — Не здесь, — она покачала головой, — пойдём, я покажу. Она хорошо знала дорогу, хотя и не бывала там со времени Аукциона. CCG помогало семьям погибших следователей — в том числе тех, чьи тела не нашли, — с похоронами. Варварский обычай, если подумать. Вместо того чтобы хотя бы попытаться найти людей или их останки, поставить плиту на кладбище и на том считать свой долг выполненным. После Аукциона пустую могилу, чей хозяин был ещё жив, думали сровнять с землей, но из уважения к родителям Такизавы оставили всё как есть. Только цветов туда больше никто не носил. Имя, даты жизни и смерти, а под ними кто-то крупно написал «убийца» чёрным маркером через всё надгробие. Такизава пошатнулся, словно ноги его не держали. Акира развернула его к себе за плечо, посмотрела в глаза. — Это ничего не значит, ясно? Тебя там нет и никогда не было. А надпись сотрут через пару дней, смотрители следят за такими вещами. Такизава выглядел так, будто хотел что-то сказать, но ему не хватало воздуха. Акира стёрла платком капельки пота с его лба и направилась к следующей могиле на их пути. Снова пустой. — Я не знаю, какие цветы ты любил, бывший следователь Амон, поэтому будет сирень. Мы принесли тебе по веточке — я и Такизава. Акира присела положить цветы и протереть запылившееся надгробие. Марис Стелла протестующее мяукнула, видимо, устав от затянувшейся прогулки. — Я знаю, это просто символ присутствия, и ты не здесь. Но мне нужно место, где я могу говорить с тобой. Всем нам нужно место, чтобы говорить с теми, кто далеко. Такизава стоял за её спиной, под грудью ворочалась Марис Стелла, а весеннее солнце припекало вспотевшую спину, но Акире вдруг послышался откуда-то запах клевера, шелест густой июльской травы и далекий колокольный звон. «Здесь живут бесчисленные сожаления и воспоминания, а больше ничего. Есть те, кто приходит сюда слушать свою память и свою боль. Есть те, кто истлел в земле, но на самом деле так далеко, что им вряд ли есть дело до нашей памяти и боли. На самом деле все могилы пусты. Мы разговариваем с миром и воздухом, с Богом и с самими собой, потому что не можем примириться со смертью. Но смерть — единственное, с чем невозможно смириться. Я хочу, чтобы ты знал, Амон Котаро: будь ты человеком или гулем, героем или преступником, уважаемым следователем или обычным бездомным — мне всё равно, я это переживу. Моё сердце шире, чем ты думаешь. Потому, если ты ещё дышишь, я хочу услышать твоё дыхание. И ещё я хотела сказать спасибо. За то, что твоё сердце оказалось шире, чем думала я». Уходя, Акира снова вцепилась в ладонь Такизавы, влажную и скользкую от пота. Голова кружилась от голода, жары и свежего, не городского воздуха. У могил родителей она невольно запнулась, впервые не зная, что сказать и как оправдаться. «Папа, мама, всю жизнь я шла за вами след в след, и этот путь привёл меня в тот же тупик. Я никогда не перестану любить вас, но, кажется, пришло время искать другую дорогу, в непонимании и темноте. И если эта дорога хотя бы на миг окажется правильной, то каждый из нас в конце её получит прощение». Сирень на могилах родителей пахла детством и радостью, весенним парком, маминым тихим смехом и сладкой ватой. Приближающиеся шаги на дороге казались Акире невесомыми, почти нереальными. Как и пыль, поднимавшаяся в воздух едва заметными прозрачно-серыми облаками, забивающимися в нос. Как потрясённое молчание Такизавы, такое оглушительно громкое, что не стало слышно даже стука собственного сердца. Как до боли знакомый голос, окликнувший её по имени.