Вычеркнутые из списков

Акире казалось, что с тех пор, как Такизава поселился в её квартире, начался обратный отсчёт до неминуемого взрыва. Она не могла бы сказать, что это будет за взрыв, какие основы он потрясет, убьёт ли их обоих или кого-то одного, но знала, что он неизбежен, как удар, что завершает падение. Он был словно открытый огонь в миллиметре от озябшей руки. Скользкая ладонь, мёртвой хваткой сжавшая горло. Причина отступничества и ответ на смутную мольбу. Похоже, единственный ответ. Аморфность её существования словно вылилась в некую форму, но осознать её Акире было пока не дано. Она жила по-прежнему, несмотря на то, что всё изменилось: искала знак в сводках и новостях, читала о массовых расправах над гулями с отстранённым вниманием, чувствуя, как подспудно внутри раковой опухолью разрастаются беспокойство и тоска. Близость Такизавы, словно песчинка в глазу, раздражала в ней что-то, натирала старую больную мозоль, но странным образом эта боль помогала оставаться живой, отгоняла небытие, как огонь отгоняет ночных призраков. Первые дни они редко разговаривали. Такизава словно бы хотел сказать что-то важное, но не решался. Акира не собиралась его торопить, она и сама не знала, как выстроить мост между ними. Если подумать, единственное время, когда они были дружны, – самое начало первого курса Академии – время далёкое и зыбкое, как полузабытый сон, ускользающий на рассвете. Потом Такизава отчего-то решил, что участвует в гонке, где приз достанется победителю, а все остальные, сколь бы ни были хороши, всего лишь жалкие неудачники. Наверное, тогда всё и пошло под откос. Он ненавидел её за то, что мешала ему стать победителем, и себя – за то, что не мог им стать. Такизава Сейдо играл каждый раз так, будто от этого зависела его жизнь, но совершенно не умел проигрывать. Акире оставалось сожаление, жгучее, как расплавленный воск, одиночество вершины и скупые похвалы отца. Ему совсем не нужно было, чтобы она была первой, но он точно ею гордился. – Ты так похожа на маму, – говорил он часто с нежностью и тревогой. – Ты слишком похожа на маму. В этом «слишком» заключался страх, о котором он никогда не рассказывал, но Акира догадалась. Не сразу. Потом. Долг первых – быть ближе к смерти. Долг первых – закрывать собою вторых. Как Ходжи-сан закрыл её. Как она закрыла Такизаву. Как следователь Амон… Мысль о нём вызывала смутную и неотступную боль и напоминала о пустоте, которую Акире нечем было заполнить. После убийства оггая в их районе началась зачистка, Акира не открывала окна, чтобы не чувствовать запаха крови и начинающей разлагаться мертвечины: тела убитых гулей складывали прямо на улице и увозили не сразу. Она ждала с беспокойной решимостью осуждённого на казнь, что за ними вот-вот придут: соседи узнают в ней преступницу или эти дети с бесподобным обонянием унюхают гуля в её квартире. В таких случаях люди бегут или стараются завершить дела, но бежать ей было некуда, а дела оказались досрочно завершены. Акира впервые осознала, что перед своей физической смертью человек может умереть для мира, и, в отличие от физической, эта смерть ложится неподъёмным грузом на него самого. Такизава часами сидел молча, погружённый в себя, иногда смотрел телевизор, почти бездумно переключая каналы. Кажется, ему, как и ей, не хватало воздуха. Акира купила ему кое-какую одежду в супермаркете в соседнем районе, чтобы перестал выглядеть как затянувший свой визит случайный любовник. Его старое тряпье она без сожаления отнесла на помойку. Акира резала овощи на кухне, когда услышала в какой-то передаче о гибели Одноглазой Совы. Говорили мельком, не заостряя внимания, будто всё случилось давно и уже не стоило внимания. Пальцы ещё некоторое время бездумно шинковали салат, а в голове словно зазвучал отголосок далёкого землетрясения. Она не могла бы сказать, почему гибель её врага будто стала вехой: вместе и ударом, и освобождением. Она не могла бы сказать, почему не чувствует ни радости, ни злости. Только глухую тоску. В конце концов, Акира понимала, что не сумела бы её победить. Понимала, что глаза убийц ничем не отличаются от любых других глаз и смотреть в них – пустая трата времени. Понимала, что месть – не смысл, а лишь его горький заменитель, и не собиралась размениваться на неё. Но где-то вдали рушились и уходили в разверзшуюся землю небоскребы, бывшие свидетелями войны, и Акира провожала их тоскливым молчанием, слушая без радости или гнева далекий грохот камней и громовые раскаты. Она вздрогнула от холодного прикосновения к руке и случайно порезала палец. Боли не было, только шершавая обветренная ладонь Такизавы на предплечье. Ладонь, которую он тут же отдёрнул, словно застигнутый на месте преступления. Акира успела увидеть своё отражение в зрачке какугана, прежде чем сработал рефлекс: защититься, отбросить от себя гуля, сражаться, даже если нет ни возможности, ни смысла. Она ударила в солнечное сплетение, так что Такизава согнулся пополам от боли и неожиданности, а после, придя в себя, не моргая переводил растерянный взгляд от её лица на нож, зажатый в руке лезвием вперед. С её указательного пальца на пол крупно капала кровь. – М-мадо… ты… я… – он словно лишился дара речи и только бессвязно мычал, а потом убежал в комнату, спрятав лицо в ладонях. Акира присоединилась к нему несколько минут спустя, заклеив ранку пластырем и убрав кровь. Села рядом на футон, коснулась его плеча – едва-едва – и провела кончиками пальцев невесомую линию к локтю. Такизаву мелко затрясло. Он поднял голову, и глаза оказались светло-прозрачными, словно завеса нескончаемого дождя. Кровавый зрачок исчез, смытый водой. – Одноглазая Сова мертва, – зачем-то сообщила Акира. – И я не понимаю, что чувствую. Есть люди и явления, что направляют нас в жизни. Друзья, враги. Ты можешь любить их или желать им смерти – неважно. Когда такие люди уходят, ты не знаешь, куда идти дальше. И если всё совсем худо, не понимаешь ещё и зачем. Она убила мою маму, знаешь? Мне это снится иногда: как она рвёт маму на части, как ест их, торопливо заталкивает в свой грязный отвратительный рот, а потом… – Замолчи! – Такизава оборвал её почти отчаянно. – Пожалуйста, не говори. Не это. Акира поняла, почему он так взволнован: Одноглазая Сова могла сломать его чужими руками, но вряд ли он не знал, кто отдавал приказы. Такизава произнёс глухо, спустя долгое время: – Мясные шарики или фарш. То, что они мне давали. Мне и… Амон-сану. – Акира почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. Она смирилась с Такизавой и Хайсе, но осознание, что следователь Амон стал таким же, что он мог убивать и есть людей, не укладывалось в голове. Всё это время она больше думала о своей потере, нежели о том, как он жил эти три года. Как вообще мог жить с этим. Три года, отнятые у них. Три года, о которых она ничего не знала. Такизава продолжил, не глядя на неё: – Это были мёртвые следователи и… другие люди, разные люди… – Казалось, слова застревали у него в горле, и он выталкивал их, отдирая от себя с мясом. – Амон-сан не ел – он, верно, хотел уморить себя. А я… я так не мог. Никогда не мог быть как он. – Такизава будто хотел спрятаться, натянул свободную горловину свитера до подбородка. – Может, я и правда был намного слабее. А может… просто его они так не мучили, он же был недоделанный, – закончил он с каким-то ожесточением в голосе и в лице. Акира взглянула на него искоса, чувствуя после этих слов еле заметное глухое раздражение. Какое право он имел судить о чужих страданиях? – Он говорил, что нужно держаться, Амон-сан. Так на него похоже. – Такизава дёргано усмехнулся. – Он не знал, что со мной делали. Что я… я… – он так и не договорил, только опустил голову совсем низко, почти спрятав в коленях, и сидел так пару минут. – Там всему потерялся счет. Времени, боли, унижению. Однажды мне сказали, что Амон-сан сбежал. Но я не сбегу, они проследят, чтобы я никогда не сумел сбежать. Я это почувствовал тогда. Будто последняя дверь захлопнулась у меня перед носом. Почувствовал, что не могу радоваться за него. Что я его ненавижу. Если у меня и оставалась надежда, то на него. Я думал, ему есть до меня дело. Думал, мы сбежим вместе. Или вместе останемся – я не знаю… Как ты сказала? Когда он меня предал, я не знал, куда идти дальше. Такизава нервно выдохнул и бросил на Акиру взгляд, полный вызова и подспудного страха. В ней боролись жалость и возмущение, и почему-то остро захотелось его ударить. Словно в отместку за то, как он сейчас ударил её. – Тебя все предали, – сказала она наконец, – все виноваты. Один ты здесь невинная жертва. Прежний Такизава в ответ на такое раскричался бы или сбежал, хлопнув дверью. Этот только усмехнулся. – Ты его защищаешь, – произнёс он, глядя на неё как-то слишком уж проникновенно. Акира поёжилась от этого взгляда, словно он коснулся её под одеждой. – Но от меня – не нужно. Это не обвинение, Мадо. Это исповедь. Акира вздрогнула, будто впервые увидела его. Не упрямого мальчика, которого она знала когда-то. Не безумное чудовище, зашедшееся в кровавой истерике. Другого человека. Гуля. Того, кто мог так смотреть. Словно там, где она думала наткнуться на дно, оказалась неведомая и необозримая глубина. Акира будто на ощупь ощутила её чуждость, но одновременно с тем и жуткое родство. Она вдруг подумала, что всё время, когда они собачились из-за каждого неудачно сказанного слова, они каждый раз соприкасались лишь поверхностями. Раздражали друг друга, как кожу – трение о наждачную бумагу. А сейчас не стало никакой кожи. Она вошла в него, как нож в масло, растревожила то, что было внутри, и вглядывалась теперь, узнавая и не узнавая. Должно быть, он сделал то же самое и с ней. У них оказалось слишком много общего, и это пугало. «Я тебя ненавижу, Амон Котаро». Акира вспомнила это так ясно: тот славный и глупый вечер в кафе, нахлынувшие на неё с внезапностью шторма горечь и сожаление о том, как бездарно всё было упущено между ними тремя, и свою жестокость, рожденную из обманутых надежд. Вспомнила и устыдилась, потому что увидела необыкновенно отчетливо, словно сквозь прозрачное стекло, их общую с Такизавой ошибку. – На самом деле мы трое всего лишь глупые дети во взрослых телах. – Она сказала это вслух – не для него, скорее безотчётно. Такизава чуть приоткрыл рот, почти не дыша. – Мы думали, что знаем, как жить, но на самом деле ничего не знали. Думали, кто-то должен быть взрослым, чтобы показать нам путь, взять на себя ответственность. Чтобы спасти нас там, где мы не сможем спасти себя сами. – Она покачала головой. – Мы любили его. Такизава шумно втянул воздух и хотел было что-то сказать, но Акира прикрыла его губы ладонью. Он не отстранился, не двинулся с места, только смотрел на неё с почти священным трепетом. – Мы назначили ему эту роль, потому что любили, а потом сами же и разочаровались. – Она улыбнулась сквозь выступившие слезы, мазнула ладонью по лицу Такизавы в неловком подобии ласки и тут же отдёрнула руку. – Он не мог справиться с ролью взрослого, потому что был таким же, как мы. Ошибающимся. Потерянным. – Там, где касалась её ладонь, серовато-белая кожа Такизавы налилась алым. – Мы должны были полюбить его слабым. Но всё, что мы смогли, – это обвинить его в своём разочаровании. Угольно-чёрные губы Такизавы податливо раскрылись при её приближении. Как будто он этого ждал. Как будто не мог и помыслить об отказе. Зрачки расширились, почти заполнив радужку, и там, в глубине его глаз, Акира увидела своё отражение. Растрёпанную уставшую женщину с глубокими тенями, залегшими под глазами. Такизава смотрел на неё поражённо, как смотрят на чудо, на явление святых или мёртвых. Его губы, сухие, немного обветренные, касались её мягко и невесомо, не решаясь на большее, а за ними был жар и трепет, который Акира хотела ощутить целиком. Он ничего не умел, но учился охотно, следуя за ней, повторяя её движения, постепенно становился увереннее и смелее. У поцелуя был вкус мятной зубной пасты и совсем немного – кофе, что Такизава пил с ней за компанию вместо завтрака. Такизава почти не дышал, и вместе с томлением, подобным тянущей, выматывающей боли, Акиру накрыла тишина. В тишине время словно отмотало много кругов назад и остановилось в ожидании. Акира не помнила, когда в последний раз целовалась, зато слишком хорошо помнила, когда и с кем этого не случилось. Никогда уже не случится. Она услышала на миг шелест ветра и тонкий, еле уловимый запах клевера, а потом её выбросило в настоящее, как море выбрасывает на берег умирающих рыб. Другой мужчина сидел с ней рядом – нос к носу. Другой мужчина целовал её, затаив дыхание. Другой. Это показалось ей теперь до дрожи неправильным. Ненастоящим. Он отстранился, будто что-то почувствовал. Вытер слюну с уголка рта тыльной стороной ладони, смущённо опустил глаза. Акире сделалось стыдно и почему-то остро жаль его и себя. – Ты не виноват, – сказала она не к месту, сама не зная зачем. Такизава сгорбился и отвернулся. *** Отростки кагуне проходят через спину, руки и ноги, вспарывают грудную клетку, оставляя огромные сквозные раны. Кровь стекает сквозь прорехи в броне, выплёскивается изо рта, расползается по одежде неровными тёмными кляксами. Акира падает, и земля под ней становится рыхлой и влажной, руки и ноги погружаются в неё, как в жидкую грязь – глубже и глубже. Тело такое тяжёлое, что не пошевелить и пальцем. Склонившиеся над ней ветви деревьев похожи на костлявые руки мертвецов. Земля поглощает её тело с утробным чавканьем, медленно и неотступно тянется к горлу. Земля остро пахнет железом и недавним дождем, а ещё почему-то немного – папиным одеколоном. Акира думает: «Это могила, могила меня забирает. Там папа, значит, всё будет хорошо», но ей не хорошо: к горлу подкатывает дурнота, тело, скованное параличом, нещадно ломит. Кто-то воет истошно, словно баньши на болоте, и вой всё ближе, а от подступающей жути хочется кричать, но нельзя, нельзя… Она проснулась на рассвете в холодном поту. Всё тело ныло, как во время болезни, постель была липкой и отчего-то влажной, будто Акира обмочилась во сне, но тянущая боль в животе сказала, что это другое. Она не сразу вспомнила, что не одна в комнате: Такизава не спал, как следовало бы – сидел у противоположной стены на своём футоне, неестественно скорчившись под одеялом, словно замёрзшая птица. Раздражение и смущение нахлынули разом: мерзко было, что он узнает, увидит, что она испачкала простыни, хотя и вряд ли теперь посмеётся. Это была особенная, постыдная уязвимость, которую нельзя было демонстрировать никому, тем более мужчине. Кроме, разве что, папы. Нужно было сделать что-то. Встать или подождать, пока Такизава уснёт, велеть ему выйти или не обращать внимания. Такая мелочь вызывала у неё смятение едва ли не впервые в жизни. Акира села на кровати, и Такизава в своем углу шевельнулся. Ей показалось, будто поспешно отнял руку ото рта. – Не спится? – попыталась она спросить как можно непринуждённее. Такизава вздрогнул, развернул к ней напряжённое посеревшее лицо с налившимся кровью какуганом и пробормотал что-то невнятное, будто не вполне понимая вопрос. Его подбородок был запачкан подсохшей кровью. Акиру прошиб холодный пот. Мог ли Такизава выбраться из квартиры и убить кого-то, пока она спала? Забрать её ключи? Что если он сошёл с ума окончательно и бесповоротно, а всё, что она считала просветлением, было лишь умелым притворством? Впервые за те пару недель, что он жил у неё, Акире пришло в голову, что Такизава может быть опасен. «Скажи, что это не так. Скажи, что я ошиблась, и я поверю, потому что ты не солжёшь». Он, конечно, заметил её взгляд, но не закрылся, не сбежал, как раньше. Только выдохнул шумно, со свистом. – М…мадо, – сказал он тонким, просящим голосом, – мне нужно уйти. Не навсегда, я… на день или два, пожалуйста… «Нет» вырвалось ещё до того, как она успела подумать. Как выстрел в ответ на опасность. Никто не собирался уходить навсегда, даже она сама, когда перед Русимой напоследок обняла Марис Стеллу, обещая ей через пару дней вкусный подарок. Мама и папа просто ушли на работу однажды. Следователь Амон и Такизава не вернулись из битвы. Думал ли каждый из них о завтрашнем дне? Если подумать, у неё не было ни малейшего права задерживать его. «Он уйдёт, чтобы убить кого-то, если ещё не убил. Убить и съесть другого человека. Не меня. Чары злой ведьмы не спадут с её смертью, он навсегда останется гулем». Акире захотелось кричать, но она не умела. Только повторила упрямо: – Не смей, не уходи. Оггаи тебя ищут. «Я знаю, ты не вернёшься. Никто никогда не возвращается». Такизава вымученно улыбнулся и почему-то густо покраснел. – Ты бы знала, Мадо… пусть оггаи найдут меня. Когда ты так пахнешь, я хочу умереть. – Господи… Сделалось жарко от мучительного, выжигающего клеймо стыда и гнева на этот стыд. В том, что происходило с Акирой, не было ничего отвратительного, ничего зазорного, так почему сама она воспринимала это иначе? Не потому ли, что Такизава указал на это? Посмел заговорить о её запахе, её теле, о том, что непристойно было замечать, о чём мужчины не смели говорить вслух. О том, что его не касалось, но неожиданно коснулось. Акира редко не находила слов, но сегодня был именно тот случай. «Я привела в дом гуля, и он хочет меня съесть. Папа не удивился бы такой глупости. Он бы в неё не поверил». Такизава сказал, не глядя на неё: – Прости. Тебе не должно быть неловко перед человеком, который перешёл все грани стыда. Он поднялся, и Акира встала за ним следом, уже почти не обращая внимания на засохшие кровавые потёки на пижамных штанах. – Ты же не думаешь, что можешь уйти, съесть где-то человека, а потом вернуться? Такизава покачал головой. – Нет, конечно, я так не думаю. Акира скривилась, будто переступая внутри себя какой-то рубеж, выдохнула, уже почти ни на что не надеясь: – Тогда останься. До тех пор, пока можешь. Я… прошу тебя. Останься на этот раз.