Вычеркнутые из списков

Чайник почти закипел. Акира прикрыла окно — оттуда задувало не по-весеннему, резко и пронизывающе — и укуталась плотнее в свитер. В стакане зашипело лекарство от простуды, залитое кипятком. Повеяло запахом лимона и корицы и почти домашним теплом. Раньше она приносила лимонно-коричный напиток отцу, стоило ей хоть раз услышать его хриплый, слегка приглушённый ладонью кашель. Отец болел редко и ещё реже подавал вид, что болен, но Акира видела то, что не скроешь. Синие круги под глазами и капельки пота на лбу, лихорадочный румянец и холодную надломленность голоса. Она готовила ему горячий напиток, оборачивала горло шарфом и читала книгу вслух — как и он ей в детстве, — пока отец, изнурённый работой и болезнью, не засыпал. Акира зажмурилась крепко и покачала головой, прогоняя воспоминания. Среди них почти не осталось таких, что не делали ей больно. Тело отзывалось апатией и усталостью на каждую попытку растревожить память, потому Акира прятала её от самой себя. Как ребёнок запихивает хлам под кровать, создавая для взрослых иллюзию порядка, она раз за разом убирала боль в самый тёмный угол внутри и прикрывала ветошью. Бесполезно. Хотелось оставить всё, доползти до дивана, снова лечь и смотреть в потолок, пересечённый предвечерними тенями, пока бездумное забытье не сменит тяжелый сон. Акира решительно взялась за стакан — только бы не поддаться этому. Только бы не поддаться. Тело после ранения стало чужим и необычайно слабым: ноги передвигались с трудом, Акира начала горбить спину, ронять вещи, будто пальцы не могли удержать ничего тяжелее воздуха, и уставать, едва поднявшись с кровати. Нужно было что-то делать, но она всё не могла придумать, что именно, потому изо дня в день повторялось одно и то же: она спала или дремала, открывала ноутбук, читала новости часами, до рези в глазах, желая найти хоть какую-то зацепку, то, что могло натолкнуть на дельную мысль, и снова ничего не находила, изредка ближе к ночи добредала до ближайшего супермаркета — купить самое необходимое, а после так же медленно возвращалась домой. В то место, которое теперь было домом. Она снимала квартиру — маленькую и недорогую — далеко от центра и всей своей прежней жизни. В какой-то мере ей повезло, что CCG сейчас лихорадило. Следователям было не до поиска беглой преступницы и не до её банковских счетов, потому Акира смогла снять деньги — все, что у неё были — и хоть как-то обустроить жизнь на первое время. Дешёвая съёмная квартира, кое-какая одежда, подержанный ноутбук и еда — всё, на что хватало её стремительно тающих средств и сил. Марис Стеллу должна была забрать соседка, Мамору-сан, в случае, если Акира не вернётся — они договорились об этом, как только она заступила на службу в CCG. Акира всё думала, что могла бы поехать за кошкой, но у входа в метро её стопорило необъяснимо, будто придавливало весом обрушившейся земли и камней. Было что-то необратимое в возвращении домой, как если бы она имела право вернуться лишь окончательно, чтобы там, в своей комнате, рассматривая старые фотографии, ждать CCG, ареста и казни. Акира не боялась этой необратимости — просто принимала её как данность, как единственно возможный порядок вещей. Она думала, что так и сделает, когда совсем угаснет, когда осознает, что барахтаться дальше нет смысла. В любом случае на заботу о кошке её бы сейчас не хватило — ещё один повод считать себя предательницей. Акира не могла бы сказать точно, что ищет в мелькающих заголовках новостей, сводках и репортажах. Что-то о CCG, которое она предала? О Хайсе… Канеки Кене, который был теперь с гулями, а не с ней, и которого она не могла не оставить, потому что мир гулей не был её миром и никогда не мог им стать? О себе? Или о… ком-то ещё?.. Заминка ощущалась почти осязаемо: Акира не могла вставить имя — было бы слишком глупо, слишком откровенно, слишком больно. Безнадёжно. Кто-то в капюшоне и тёмной одежде. Кто-то по другую сторону. Кто-то, кто умер уже дважды, но, может статься, вдруг, если бы… «Об этом не сказали бы в новостях, — она знала: её тело ослабело, но разум оставался таким же острым, — никому не придёт в голову сообщать в новостях о жизни и смерти гуля». Акира захлопнула крышку ноутбука, остывшее лекарство вязало рот и оставляло неприятный кисло-сладкий привкус. За стеной слышались негромкие голоса соседей и шум телевизора. Она сжала виски, проваливаясь в уже привычный круговорот мыслей, как в трясину — тягуче медленно и неотступно. Она всегда стремилась поступать правильно, но жизнь в итоге оставила её в дураках. Все перевернулось даже не на Русиме — раньше, когда Арима-сан подсунул ей Хайсе, доброго и улыбчивого юношу без памяти, гуля, с которым сражался Амон Котаро, перед тем как исчез. Гуля, которого она приняла и полюбила — не потому, что так хотел Арима-сан, а потому что его трудно было не полюбить. Отец бы этого не одобрил. Отец бы сказал, что все они, все до одного — чудовища, но некоторые, особенно наглые, напяливают овечью шкуру, чтобы обмануть человека, обвести вокруг пальца и коварно предать. Обманывал ли их Хайсе? Мог ли он?.. Нет. Не он. Больше не он. То, что произошло на Русиме и после, не поддавалось анализу и осмыслению. Что-то надломилось — в мире или в ней самой, и не осталось ничего правильного, ничего незыблемого. Акира никогда не жила ненавистью, она скорее желала во всём ясности и порядка, но вместе с ненавистью ушло и кое-что гораздо более важное. Смысл. И цель. Её отбросило так далеко, что никак невозможно было вернуться. Туда, где она никогда не была. Как в детской сказке, где девочка теряется в тёмном дремучем лесу, полном чудовищ с человеческими глазами. Отец сказал бы: «Сражайся!» Но ей не с кем было сражаться, потому что они не желали ей зла. В сущности никто не желал ей зла, несмотря на предательство, смертный приговор, месть или то, что она избрала делом своей жизни. Но теплее от этого в мире не становилось. Акира в мыслях возвращалась в тот день раз за разом даже не для того, чтобы всё изменить — что бы она там изменила? Она думала, надо было что-то сказать. Сбросить с себя оцепенение, пока всё не закончилось, и сказать хоть слово. Всё равно какое, лишь бы он мог услышать, лишь бы понял то, что осталось за словами, то, что она и сама не умела выразить. Лишь бы… *** Ветер доносил весну словно из другого мира. Разливал в воздухе свежестью и далеким ароматом цветущих деревьев, неясным, тревожащим запахом едва раскрывшихся листьев и молодой травы, прораставшей на каждом клочке свободной земли. У Акиры от долгого сидения дома немного кружилась голова, она ступала нетвёрдо, будто шла по корабельной палубе во время качки, стараясь не потерять равновесие. Её могли бы принять за пьяную, если бы кто-то решил приглядеться в сумерках к странной женщине, одиноко бредущей в сторону магазина, но люди в такой час либо сидели дома, либо спешили по своим делам. В супермаркете ближе к ночи народу было немного: в основном припозднившаяся молодёжь, которой не было дела до других покупателей. Акиру в куртке с капюшоном и в массивных фальшивых наушниках, медленно катящую перед собой тележку с продуктами, никто не рассматривал и не окликал, уставшие кассиры в вечернее время едва поднимали глаза от монитора, так что, пожалуй, она могла чувствовать себя в безопасности. Но почему-то не чувствовала. Была ли это интуиция или подспудный страх, но Акире абсурдно казалось, что за ней следят. На улице, в магазине, разве что не дома — она ощущала на себе чужой взгляд словно прикосновение. Не липкое, жадное или собственнически цепкое, а робкое, вороватое. Это представлялось нелепым: CCG не нужно было следить за ней, следователи могли арестовать её в любой момент, хоть бы и выломав дверь в квартиру. Гули вряд ли стали бы так долго и маниакально преследовать безоружную добычу — у них была тысяча возможностей её убить, пока она возвращалась из супермаркета по едва освещённым улицам. Впрочем, гули сейчас сделались пугливы: новый директор CCG — следователь первого класса, которого она едва помнила — кажется, плотно взялся за их уничтожение. Акира не знала, как к этому относиться — пустота сопровождала её повсюду. На улице она, как всегда, нарочито замедлила шаг, будто приглашая преследователя выдать себя. Акира не боялась смерти, злила и изматывала неизвестность, неподконтрольность чужого присутствия в её жизни. Можно было устроить ловушку, поймать его, но ей не хватало ни сил, ни энтузиазма, а глухое раздражение не казалось достаточной причиной для действия. Когда преследователь вдруг исчезал, она замечала тоже: будто песчинка, попавшая в глаз, вымывалась слезой. Акира ощутила тревогу как фальшивую ноту, как едва заметный глазу сдвиг в привычном уже жизненном распорядке. Воздух будто сделался плотнее и гуще, всё остальное — разбитый фонарь у переулка и знакомый до боли запах — она заметила уже потом. Удушливый медный запах — будто неподалеку разделали свинью. В кончиках пальцев закололо. Акире не нужно было смотреть, чтобы понять, что это работа гуля — она знала их лучше, чем кого-либо ещё. Надо было просто пройти мимо, поторопиться домой, чтобы не остаться здесь рядом с тем, кому уже не поможешь, но её остановил приглушённый, чуть слышный стон. Акира вдохнула тяжёлый воздух глубоко, как перед нырком, и зажгла фонарик. Страх существовал где-то вне её, не достигая сознания, был несоизмеримо меньше долга и фатализма. «Я что-то сделаю или умру, вот и все». — Мысль была будничной спокойной, будто все, что ей предстояло — спасти котенка от уличного пса. Луч фонарика поймал упавший покорёженный мусорный бак с огромной вмятиной, обломки кирпичей, брызги крови на светлой стене и густую тёмную лужу прямо под её ногами — носок ботинка окрасился бордовым. Акира отступила на шаг. Свет выхватил обезглавленное тело и чуть дальше — голову с неровной линией шеи. Мёртвое лицо, скрытое полумаской, казалось восковым в неверном тусклом свете. Совсем ещё юное лицо. И маску она узнала, хоть никогда и не видела вживую. Один из детей-солдат нового директора. Оггай. Не было ни ужаса, ни тошноты — только сердце пропустило удар. Акира видела чужие смерти часто, и мало что способно было её напугать. Смутило другое. Голова — не отрубленная, а будто оторванная от тела. Так знакомо, так… Что-то тёмное шевельнулось еле заметно у противоположной стены за мусорным баком, будто прячась. Тягуче засосало под ложечкой. Акира обошла кровавую лужу, посветила за развороченной мусоркой, уже зная, кого найдет там. — Такизава? Он отозвался, вскинул бледное лицо с окровавленным ртом, глянул на неё панически и тут же закрылся руками. Словно стыдился, отгораживался от неё. Акира взмокла под курткой, будто температура подскочила сразу на несколько делений. Прикрыла глаза на секунду — успокоить колотящееся сердце — и опустилась рядом на корточки. Его балахон был разодран в клочья на правом боку, сквозь ошмётки одежды, грязь и кровь проглядывала свежая, чуть розоватая кожа вокруг медленно затягивающейся открытой раны. Эта невольная нагота поразила её почему-то в самое сердце, уколола горьким и болезненным стыдом, будто она увидела что-то недозволенное, совсем личное, что он никогда бы перед ней не раскрыл. Подглядела воровато в темноте, и теперь не знала, что делать с этим. Такизава словно почувствовал что-то, зажал рану в боку руками, убрав их от лица, и уставился на неё, глупо сморщившись. — Уходи, — буркнул грубо, а потом добавил, будто оправдываясь: — Они скоро будут здесь. Другие оггаи. Этот был дурак, но остальные придут вместе. Мне… нужно поесть. Что-то мелькнуло в его лице — упрямое и злое. Решимость — поняла Акира. И ещё — обречённость. «Неужели всё повторяется? Сколько ещё этому повторяться?» — Вставай, — велела она. Такизава вздрогнул, заморгал часто-часто, будто не понимая. Акира повторила строже: — Вставай. Ты сможешь идти и пойдёшь со мной, чтобы спасти свою жизнь. Я снимаю квартиру недалеко, но ты это и так знаешь, правда? Он, кажется, хотел сопротивляться, но что-то в её взгляде или тоне заставило передумать. Поднялся медленно, держась за стену. Акира проследила за ним глазами. — Иди за мной, как раньше, не приближаясь. Не размазывай кровь по дороге. Постарайся, чтобы тебя не видели. Десятый этаж, квартира двести три. Дверь будет открыта, окно — тоже, но только в течение часа. Такизава всё смотрел на неё ошарашенно, и Акира добавила мягко: — Пожалуйста, постарайся не умереть. Он пришёл через полчаса: робко постучался в дверь и вошёл, нервно оглядываясь. Акира сбросила оцепенение, переставая считать минуты, закрыла окно и принялась разбирать рюкзак с продуктами. Такизава топтался на коврике у порога, словно ожидая приглашения войти, как вампир из старого фильма. Он и был похож на вампира — окровавленный, седой, в разодранной хламиде и каких-то допотопных сандалиях. Не человек. Смущённый нечеловек на пороге её съемной квартиры. Акира не знала, что ему сказать. — Ты… весь в крови. — Такизава низко опустил голову, сжал кулаки, будто хотел спорить, как раньше, в другой жизни. Или она опять, сама не понимая того, задела его за живое. — Я к тому, что лучше сначала принять душ, если останешься. *** Там было так чисто, в ванной Мадо. Сейдо давно позабыл это ощущение — чистых ванных комнат с белыми полотенцами, ковриком на полу и запахом цветов и фруктов из тюбиков на полке. Его повело от пара, горячей воды, голода и недавней раны — мальчишка-оггай все-таки сильно его порезал. Сейдо сполз на пол душевой кабины, обнял себя за плечи. В слив стекала грязь и кровь — так много, будто весь он из них состоял, но не замечал этого раньше. Здесь, в уюте маленькой городской квартиры, всё становилось очевидным: Сейдо был чужд этому миру, не заслуживал ни тепла, ни горячего душа, ни доброты Мадо. После всего, что сделал… если подумать, даже жизни он не заслуживал. К горлу подступил комок, но слёз не было: всё внутри пересохло, превратилось в пепел и труху. Даже способность оплакивать потери оказалась конечной. Был предел, за которым всё исчезало: боль обращалась в бесчувствие, самый громкий крик становился тишиной. Чужой крест прожигал грудь, оттягивал шею, как камень тянет вниз утопленника, изматывал невозможностью оправдания, бременем жертвы, которой он был недостоин. Сейдо сжал его в кулаке на миг. Подумал, что крест теперь останется с ним до смерти как память и испытание, как укор, знак абсурдности чужой веры. «Если ты умер, что мне теперь делать? Как жить с этим? Как смотреть ей в глаза?» На голову проливался тёплый водопад. Горячий душ напоминал о доме, об уюте и махровых банных халатах, о душистом чае и расслабленной неге после, о стыдном недолгом удовольствии, о том времени, когда Сейдо был человеком. И ещё о том, что больше он человеком не был. Мадо дала ему свои вещи: безразмерную футболку для сна и трикотажные растягивающиеся штаны, в которые он едва влез. Женские вещи. Так глупо — Сейдо хотел надеть своё, но Мадо запретила, сказала: — Не в этом доме. — И Сейдо вопреки обыкновению не стал спорить. Она зачем-то затолкала в стиральную машину его балахон и села здесь же, на холодный кафельный пол, привалившись к стене, будто собиралась следить за тем, как в мыльной пене крутятся и бьются о стенки барабана его вещи. Сейдо, не зная, куда себя деть, опустился рядом, почти вплотную, остро ощущая возникшую неловкость. Он чувствовал тепло её тела, тонкий фиалковый аромат шампуня и едва заметный лёгкий запах пота. Почти касался коротких светлых волосков на её руках, вздыбленных волосков, как если бы она волновалась или замерзла. Сейдо захотелось дотронуться до них кончиками пальцев, пригладить. Мадо сказала хмуро: — CCG будет тебя искать. Не выходи пока из квартиры, на балкон тоже не стоит. Но если я уйду и буду отсутствовать дольше двух часов — беги. Сейдо кивнул, думая: «Неужели я буду сидеть здесь и ждать, пока ты рискуешь? Неужели я…» Но потом взглянул ей в лицо, хмурое лицо с едва заметной капелькой пота на лбу, плотно сжатыми губами и серьёзными глазами. Там, за внешней пеленой спокойствия, он не увидел, но почувствовал чёрную яму с остриями копий на дне. Чудовищную пустоту, в которой она вмерзала в лёд, одинокая и бессильная. Из-за него Мадо насадилась грудью на эти копья. Из-за него потеряла всех остальных. Она этого не сказала, но Сейдо понял: если он уйдёт, всё закончится. Она спросила немного погодя: — Зачем ты за мной следил, Такизава? Сейдо вздрогнул. Это был неудобный вопрос, один из тысячи неудобных вопросов, которые она могла задать ему. У Мадо никогда не было проблем с чужим неудобством. Кажется, оно ей даже нравилось. — Хотел тебя защитить, если понадобится. — Так он сказал, но это, конечно не было всей правдой. «Я боялся тебя потерять, боялся, что ты исчезнешь, как все остальные, а я даже не буду знать, жива ты или уже нет». И ещё кое-что он не смел произносить даже внутри себя, потому что не было в этом ничего благородного и самоотверженного. Ничего такого, что могло бы оправдать его и возвысить в собственных глазах. Мадо нужна была ему как причина жить, как единственная преграда между ним и бездной, как вызов бессмысленности и бесцельности его существования. Будто смерть Амона Котаро изменила течение той реки, по которой он плыл последние три года, и стало невозможно просто быть. Пролитая за Сейдо кровь не искупила совершённых грехов, но словно бы позволила увидеть себя иначе: незавершённым, не тем, кому уже нечего терять, но столь уродливым и безвидным, что Сейдо не мог этого вынести. Чтобы мириться с новым собой, чтобы бороться с новым собой, ему нужен был повод оставаться живым. И таким поводом могла стать только Мадо Акира. Столь важная для Амона Котаро. Столь важная для него самого. Мадо рассмеялась, невесело и чуть хрипловато. Сейдо понял отчего-то совершенно ясно, что не над ним. — И ты хотел, чтобы понадобилось, правда? Он кивнул, не видя смысла отпираться. Мадо легко ловила его на очевидных вещах, но были в нём глубины, о которых она не могла знать. Не проницаемые солнечным светом. Гиблые места, где он сам затерялся, где лежали кости, оторванные головы и безглазые тела вперемешку с детскими игрушками. Где была похоронена его мама, а по ночам слышался вой мёртвой собаки в унисон с его собственным воем. Сейдо не хотел, чтобы Мадо ступала на здешнюю топкую землю. Барабан стиральной машинки остановился на пару секунд, и в наступившей тишине Мадо сказала: — Ты ведь понимаешь, что мне это не нужно? Герой и спаситель. Безупречный рыцарь в белом. Всё это глупо, Такизава. Так глупо. Сейдо не стал спорить. Конечно, ей это не нужно. Ей нужен был живой Амон Котаро, а Сейдо своей глупостью его убил. Что он мог предложить взамен? Он нашарил цепочку на шее, осторожно снял крест и протянул ей, словно наследство, на которое не имел никакого права. Единственное наследство, что им осталось. Мадо смотрела заворожённо, будто крест образовал прореху в её броне, и она не знала, что делать с этой дырой, как заткнуть её поскорее, пока никто не добрался до того, что внутри. Сейдо хотелось отвести глаза, так это было лично, не предназначено для посторонних. Словно он увидел её нагой. Словно он увидел нагими их обоих. Мадо коснулась креста, провела пальцами по гладкой поверхности так нежно и невесомо, что Сейдо сотрясла невольная мелкая дрожь. Пальцы Мадо остановились на миг, а потом раскалёнными иглами прошлись по его ладони. Не тронь. Не тронь. Не… У Сейдо вырвался полустон-полувсхлип, он отнял было руку, но Мадо с силой сжала её в своей, будто хотела впечатать крест в их ладони. У неё были ледяные руки на самом-то деле, нечеловечески ледяные руки, загрубевшие от постоянных тренировок с куинке, но всё ещё мягкие. Сейдо хотел бы отогреть их, если бы сам не был скован внутренним холодом. Невозможно было ни двинуться, ни что-то сказать. Их общая горечь оказалась оглушительно тихой и тяжкой, словно обрушившийся каменный свод, терпкой, как рябиновый сок, и всеобъемлющей, как воды мирового океана. Сомкнутые ладони и переплетённые пальцы над пропастью вины и непонимания сделались близостью почти невозможной, немыслимой и оттого страшной. Сейдо не доводилось ещё делить с кем-то потерю. Мадо не взяла крест, оставила в его руке, только содрогнулась сухо, будто её мучил кашель, но не заплакала. Это было выше понимания. Сейдо плакал от горя, обиды и боли, плакал легко и много, он не видел смысла в подобной стойкости. Но впервые ему пришло в голову, что, может, Мадо и не пыталась ничего доказать, может, эта стойкость просто была её сутью. Она спросила спустя долгие минуты тяжелого душного молчания, когда слышен был лишь низкий гул стиральной машинки: — Там, на Русиме… ты бы убил его? Как других, как… Ходжи-сана? Ты собирался убить? Это отчего-то был важный вопрос, хотя он и не мог ничего изменить в свершившемся. Сейдо знал ответ, хотя бы это оказалось нетрудно, но он всё же посмотрел внутрь себя ещё раз, чтобы не ошибиться. — Он был единственный из гулей и людей, кто мог принять меня таким. Единственный, кто не желал мне смерти. Разве я мог? — Не знаю. — Мадо подняла глаза, красные, воспалённые, и вгляделась в него. Испытующе. Изучающе. — Я мало тебя знаю, Такизава. Теперь — совсем. Но если ты скажешь, я поверю. Это я помню — что ты не солжёшь. Эта абсурдная нелепая вера словно надломила в нём неправильно сросшуюся кость. Второй раз за эти безумные два месяца. Глухая, привычная боль сменилась стремительной и яркой, и Сейдо содрогнулся от неожиданности, крепко сжал нервно пляшущие губы и шумно выдохнул сквозь них. «Как можно мне верить, когда я сам не верю себе? Когда сам себя не знаю? И если меня прокрутить словно бельё в этой стиральной машинке, что от меня останется? Что?» Мадо всё ждала, напряжённая, словно сжатая пружина, и он не посмел промолчать. — Только Татару. В тот день я по-настоящему хотел убить только Татару. Все остальные… вы ведь тоже были жестоки со мной, Мадо. И вы, и они… и только Амон-сан хотел меня спасти. Я… я… — он не нашёл слов, только глаза защипало, но не плакать же было здесь, перед ней? — Мне было очень… нехорошо, — всё же выдавил Сейдо как-то по-детски, наверное, вкладывая в простое и безликое «нехорошо» всё сразу: страдание, для которого у него не было слов, тяжесть греха и отравляющее осознание собственной преступности, свою абсолютную беспомощность и пугающую силу, изъязвляющую обиду, тянущее к земле предчувствие смерти и жуткий, почти животный в своей силе и ярости протест. Мадо сказала то, чего Сейдо никак не мог ожидать от неё, потому в первое мгновение просто не поверил ушам. Она сказала: — Прости.