Песок меж пальцев

Ночь схватила ее за горло — плотная, тяжелая, душная. Умирающая Великая Пустыня выплеснулась из своих невеликих пределов, встала на дыбы, пошла страшным, неостановимым валом, забирая у людей украденное. Одним глотком уничтожила столицу, погребла под собой дворец, на миг замерла у кровати, как запоздалое возмездие, и опалила ее лицо сухим дыханием неминуемой смерти. Что ты будешь с ней делать, Ганима Атрейдис? Кто ты против нее? Никто, меньше чем никто — горстка праха, пропитанная пряностью еще до своего рождения. И теперь пустыня пришла забрать у тебя свое и отдать себя тебе. Радуйся, Ганима Атрейдис. ...Бойся. Безжалостное солнце — огромное и безумное — добела раскалило воздух. Нестерпимо горячий, пахнущий пряностью песок поглотил тело, сдавил, словно фременский пресс для извлечения влаги. Забился в нос, заполнил рот. Он был живым — вокруг нее шелестели не песчинки, а мириады крошечных песчаных форелей. Они заползли в уши, шептали, звали, уговаривали, копошились, прокладывали себе дорогу. Обездвиженное тело запылало, будто его погрузили в кипяток. Сама кожа закипела — на ее поверхности начали вздуваться мелкие и уродливые белесые пузыри. Они вспухали и тут же опадали, пульсируя в отвратительном ритме. Их вызвали не солнечные ожоги — это в последний раз в свой короткий век ныряла и резвилась в ее жилах песчаная форель. А потом умирала, постепенно превращая кровь в воду жизни. В пустыне так много песка — на смену одной волне тут же приходила другая, и кожу опять раздувало тошнотворными волдырями. Они превращались в крошечные кратеры, извергающие кровь и лимфу, когда очередной песчаной форели удавалось пробить выход наружу. Кожа Ганимы шевелилась, как сгнивший кусок мяса, доедаемый червями. Точно так же ужас копошился в сердце. Ужас осознания — ее ждет даже не смерть, а нечто гораздо, гораздо худшее. ...Вечность? Сердце билось неровно, отдавая режущей болью в подреберье. Кожа не болела — зудила. Но зудила так сильно, что впору было сойти с ума, расчесывая себя до крика, срывая ногтями омерзительно живые гнойные лоскуты. И Ганима зашлась безмолвным криком, забилась пойманным животным, вырываясь из хватки песка, выкручивая, вывинчивая свое тело прочь. Рассаживая изуродованные руки об острые, словно зубы Шаи-Хулуда, песчинки. И пустыня отступила, разжала свои огромные кольца. Замерла, глядя безучастно, внимательно и слепо на то, как Ганима с воем катается по песку, с мясом обдирает с себя плотную коросту, покрывающую тело, словно скорлупу со сваренного вкрутую яйца. Она колотилась выброшенной из воды рыбой, силясь разорвать себя на куски, разъять эту чудовищную бесформенную плоть, когда-то бывшую ее телом. Покончить с наваждением, которое зашло слишком далеко. Рыдая от боли, страха и осознания — она уже навеки другая под этой скорлупой. ...Это не сон. Она умела просыпаться от кошмаров. Этому они с Лето обучились с детства — навязчивые видения были частым спутником пред-рожденных. Во сне, когда сознание почти беззащитно, призраки прошлого атаковали настойчивее и злее. Сначала они просто будили друг друга, почувствовав, как изменился ритм дыхания близнеца. Потом овладели искусством мгновенного инстинктивного пробуждения, крепче запирали свой разум и засыпали вновь. Она не проснулась, а значит то, что происходит сейчас, происходит на самом деле. ...Но с ней ли? Ганима знала одно. Нельзя принять воду жизни и не измениться. Она сделала это дважды. Один раз — до рождения. Второй — вместо смерти. Ганима обессилила, замерла, скорчившись на равнодушном лоне пустыни подобно плоду, извергнутому из чрева матери. Тело под ее скрюченными пальцами мокло желтоватой сукровицей и какой-то белесой жидкостью, не имеющей ничего общего с человеческим организмом. Вязкая, словно каучуковый сок, она так же быстро схватывалась на горячем ветру Дюны. Ганима опустила взгляд. Ее разодранная плоть свисала неряшливыми лохмотьями. Она снова погрузила пальцы в свои безобразные раны — но не для того, чтобы усугубить их, а затем, чтобы изучить — дрожа от зуда, страха и омерзения. Глубже проникая под мягкую красно-желтую влажность, пока не коснулась незнакомых уплотнений. Теперь она поднимала клочья собственной кожи осторожно, с отстраненным любопытством. Разглядывала и ощупывала границы уплотнений, пока не поняла — что это. Там, под изъеденным и больным мясом, прорастала чешуя. Ганима сковырнула струп, содрала сырую сизую пленку на плече, чтобы получше это изучить. Чешуя оказалась сероватой, крепкой и жесткой на ощупь и оглушающе пахла пряностью. Пустыня дохнула на Ганиму новым порывом ветра, который на этот раз был не убийственным, а просто горячим. Он высушил сукровицу, заставил свернуться кровь. Сизая пленка начала расползаться сама, выпуская из плоти ряды чешуек. Тело на глазах прорастало неровными ромбами, шероховатыми, морщинистыми и ужасно, бесконечно чуждыми. Ганима безумно устала и откинулась на песок. Из глубин ее сущности снова начала пробиваться боль и вызванный ею страх. Но страх и боль можно было взять под контроль — в отличие от всего остального. Она стала лучше осознавать действительность, но все равно ничего не понимала. ...Что с ней? Реальность сузилась до куска пустыни и чудовищной неизвестности, поразившей ее самое, как древняя болезнь — проказа. Новое тело, прорастающее из прежнего, ныло и болело, как, должно быть, болят у младенца первые зубы, и это мешало думать. Ганима вспоминала форму и фактуру чешуек, их запах, и это были очень знакомые форма и запах. Настолько знакомые, что об этом не хотелось думать. Но Ирулан приучила ее разум к дисциплинированности, и Ганима смогла посмотреть в глаза своему страху. ...Червь. Пустыня, песчаная форель, грубая чешуя, запах пряности. Объяснение могло быть только одно. Она превращается в червя. Ганима снова закричала — от ужаса, отвращения и невыносимой тоски. И невозможного, непредставимого одиночества. Жаркий песок будто превратился в лед. В душу, как в черную дыру, втянулась вся радость, что была в ее жизни, все тепло, все удовольствия — и канули, навеки там похороненные. Не будет больше ничего — ни радости, ни тепла. Только она и пустыня — до скончания веков. Познавшие друг друга и взаимопроникшие, слившиеся, сросшиеся — и от того еще более одинокие. Она кричала и плакала, и ее крик летел сумасшедшим раскаленным снарядом сквозь песок, сквозь солнечные протуберанцы и холодный космос, ускоряя вращение Аракиса, вздымая стену песка, закручивая ее в устрашающую спираль урагана. Жесткие удары чудовищного ветра сорвали с нее человеческую плоть, окончательно разорвав ее связь с человечностью. Но она все кричала, звала и звала. Кого? А кого еще она могла позвать? Ведь не было во вселенной никого сильнее, мудрее, надежнее и ближе: «Лето, Лето, брат мой! Помоги!» Ганима тянулась к нему и разумом, и сердцем, отчаянно, неистово, безоглядно, преодолевая эту Кориолисову бурю. Тянулась, пока не услышала ответ, исполненный такого же отчаяния. ...Ганима! Сестра моя! Помоги! Они встретились где-то посреди песчаного смерча, в оке бури. Лето был все так же невозможно красив и щемяще молод. Он обнял ее несуразное, безобразное тело, прижимая к себе жадно, как самую большую в мире драгоценность. Его слезы капали на ее плечи, прожигая чешую. И та начала отваливаться с тихим шелестом, рассыпаясь у ног песком. Вскоре они сжимали друг друга в объятиях, содрогаясь от рыданий, соединив сердца, переполненные до краев любовью, нежностью, болью и сочувствием. — Прости меня, Ганима, — прошептал, наконец, Лето. — Мне было так одиноко и страшно... — Ничего, ничего, — целовала она в ответ его волосы и глаза. — Тебе хоть немного легче теперь? — Да. В два раза легче — я ведь разделил эту ношу на двоих. — Лето, ты не один! — слезы застили ей взгляд, но она увидела, как песок вновь заклубился, поднимаясь по ногам, рукам, телу, пряча в сухую корку чешуи такие знакомые и до боли любимые черты. Он отстранился, отворачиваясь, собираясь уходить обратно в ураган, но Ганима поймала его за плечо: — Позови меня снова! Чешуя на его лице дрогнула — Лето улыбнулся. — Я люблю тебя, сестра. Прощай! — он взмахнул рукой и исчез, пройдя сквозь стену песка. Ганима открыла глаза, рывком сев в своей кровати. Рядом, уткнувшись лицом в подушку, тихо дышал Фарад’н. Из раскрытого окна веял прохладой и шелестом листвы императорский сад. Планета, некогда называвшаяся Дюной, спала. — А я тебя, брат, — прошептала Ганима, глотая слезы.