Этот прекрасный новый мир

Небо придавило девчонку своей многотонной ладонью к земле. Мир на миг вспыхнул и тут же потерял краски. В глазах резко потемнело – или свет померк, или тень застилала взор? Или беспощадный день обрушился горькой массой, плотной, непроницаемой? Нет, солнце все так же продолжало светить, ярко, но не навязчиво, легкий ветерок мягко качал листву – бесцветную; лица, прекрасные лица обитателей леса сделались серыми и нечеткими, будто смотришь на них сквозь рифленое стекло… И слова… Ее слова, жестокие и холодные, гадкие, словно червя раздавили, звучали в Агнессе, подобно звону колокола. Ее будто оглушили, а пережатое нервами горло отказывалось даже дышать. И она не издала больше ни звука. «За что меня так? Чем я провинилась?» - говорил ее заледенелый пустой взгляд. Она посмотрела на превосходных эльфов в последний раз сухими, как песок глазами, потом медленно повернулась и побрела прочь. Сознание еще цеплялось за иллюзии тоненьких нитей, тех, что не толще паутинки. Она пробовала найти концы: где ее ошибка, в чем? Когда она успела дать маху? Жутковатое понимание навалилось сразу: не было ошибки. Теперь не было. Так случилось. Неизбежно и страшно, но последнее, за что она держалась, и что давало силы для следующего шага, позволяло подняться, как бы низко и больно она ни падала - все стремительно рухнуло. Надежда иссякла. Те самые нити, которые связывают жизни людей воедино, которые стальными меридианами натянуты через всю планету, не важно, через какую; те нити, что зовут вперед подобно медным трубам, не позволяют потерять веру, толкают на безумные поступки, даруют утешение и желание жить, - нити надежды оборвались. Ей бы плакать и кричать, наверно, стало бы легче. Полились бы слезы, - слезы отчаяния и боли, слезы окончательной потери, слезы, которым не было бы конца и края, как не было конца той ядовитой пустоте, что разъедала ее сердце, подобно шипящей щелочи. Ей бы рваться, бросаться в ноги, умоляя о благостыне, но… но внутри лопнули невидимые жилы – раз, и эмоций не стало. Вообще никаких - оборвалась душа. Пусто и звонко. И гулко, как в подземелье. И так же холодно, отчего крутит кости и лишает сил, отнимая жидкий воздух… Она печально улыбнулась себе сквозь бесконечную каверну пустых мыслей: а может, ну его, кинуться обратно? Пусть стреляют. Пусть убьют. Будет даже лучше. Надоело трястись за свою шкуру. Эта точка была последней, но врата в рай оказались заперты – конечно, вход не для падших. И нет смысла биться о его решетку – она и так переломала крылья, нет смысла теперь лить слезы. Нет смысла уже ни в чем. Агнесса брела, не разбирая дороги. Ветер. Да, здесь был ветер. Он ощущался морозным, впивался ледяными иглами в кожу и будто выстуживал, вынимал наружу душу. Или что теперь от нее осталось? Что было вместо нее? Рана, дыра, черный провал? Ком нервов, живой, оголенный, тугой, слабо дрогнул и… лопнул. Звякнул, как перетянутая струна и исчез, а, может, скрутился у колков, как змейки на гитаре Хосты? Так отчего же будто вяжет тело? Отчего противно до тошноты? Почему хочется упасть на колени и грызть зубами землю? Вцепиться в нее когтями, разметать остатки жухлой травы по сторонам, до разодранных пальцев, до обломанных до крови ногтей драть почву этого мира? Она бессильно била бы кулаками о землю, будто бы это могло что-то изменить, будто бы это могло что-то поправить. Нет. Тогда лучше лечь и лежать. Пока силы не оставят ее, и солнце не спалит кожу, а вороны не выклюют глаза… и кто-то милосердный или, напротив, жестокий не вонзит в ее тело меч, разом лишая боли… Упади она сейчас – верно, уже не поднялась бы. Она шла. Та же равнина, те же шаги. Только в них больше не было ни стремления, ни упования на милость судьбы - ничего. Она даже не жалела себя. Впервые за все время. И, окажись на ее дороге скала или обрыв – что угодно, она бросилась бы вниз, не раздумывая, не мучаясь угрызениями того, что омертвело еще в самом начале… Она шла. И ноги ритмично мерили каменистое поле, и она могла идти, по-видимому, бесконечность. Закончился ли день, пролетела ли ночь – она теперь не знала. Не видела, не желала видеть: не все ли равно? Какой прок теперь считать время? Пусть придут те черные, пусть помашут своими топорищами! Она сначала даже думала позвать их, но язык почему-то не желал шевелиться, ему будто бы было теперь лень издавать хоть какие-то звуки. Шаг за шагом. Агнесса не оглядывалась, но если бы она и повернула голову назад, то непременно бы заметила, как быстро отодвигается Волшебный Лес, которого и вовсе теперь не было видно. Летели ли дни? Давала ли она себе отдых, пила ли, жевала травинку – слабое и затуманенное ошалелое сознание не давало вспомнить, осмыслить, подумать здраво. В медицине это назвали бы неврозом, переходящим в депрессию, но Агнесса не искала объяснений, она брела сквозь беспроглядную чернь своей пустоты, бесцветная, как тень в непогоду, с неизгладимой печатью потери в потухших глазах. Ей казалось, что за последние дни перед ней провернулись все круги ада, самым страшным из которых была эта самая проклятая надежда: недоумение – понимание – отчаянье – слезы недоверия и надежда – вновь отчаяние – безысходность – черная тоска… Она не видела, как скоро приближался дикий Фагнорн. Она не чувствовала холода. Нет цели. Нет пути. Уж лучше пусть ее настигнет смерть. Просто. Раз, и нет ее. Один удар - долгожданное избавление. - Ни с места! – услышала она за спиной грубый оклик и замерла, а вымотанный донельзя ее ум даже обрадовался. «Ну, вот и конец», - пронеслось в ее голове буднично, без тоски и тяжести. Кто-то, шумно дыша, подошел сзади, и в ее лопатку уткнулось что-то неприятно острое. Она не двигалась – что приближать неизбежное? И так покой – он вот, на лезвии заточенного металла… Возможно, следующего вдоха уже не будет. Она сама себе удивилась, что никакого страха и сожаления больше не испытывала. - Обернись, - последовал гортанный приказ, - дернешься – убью! И она повернулась, как завороженная. И изумилась бы, если бы у нее еще было чем изумляться. Перед ней, прямо в двух шагах стоял всклоченный Боромир. Живой и озлобленный. Он, напротив, поначалу пораженно вытаращил глаза, да и узнал девчонку не сразу, но как понял, кто перед ним, тут же оскалился: - А со спины тебя не разглядел… ведьма! – брезгливо и слегка разочарованно бросил он. Еще бы! Она меньше всего напоминала теперь ту девушку, которой была прежде. Она сильно исхудала, так, что только бы ребра и торчали, если бы их не скрывала старая хламида, коей было ее ветхое платье, заправленное в бесформенные шутовские шаровары. Ни соблазнительных изгибов, ни плавных девичьих жестов не наблюдалось и в помине. Она походила скорее на тощего долговязого парнишку, чересчур потрепанного и немытого, чем на когда-то ухоженную и даже гламурно-высокомерную девицу с комплексом королевы красоты. Теперь же она стояла смирно и ждала своей участи. В том, что расправа будет скорой, она уже не сомневалась. Неотвратимость грядущего сейчас не пугала, будто бы она проходила последнюю формальность особого ритуала, где нужно, чтобы палач ярился. Пусть мечет искры гнева. Она – гостья. Она выждет. Девушка будто кожей чувствовала электричество, растворенное в ясном воздухе, и на секунду ей показалось, что вот-вот ее поразит молния чужого взгляда. И Боромир не заставил себя долго ждать - он сходу сорвался чуть ли не на крик, ибо был безмерно зол, а потому только и мечтал о том, чтобы выплеснуть свою досаду на любого, кто подвернется. А подвернулась безродная шлюха. Та самая… - Ты здесь… - зашипел он, - за кольцом пришла! А где оно? – иронически засмеялся он, фиглярски поглядывая по сторонам. – А нет его! – он картинно всплеснул руками и в следующий миг проворно вцепился пальцами в ее худую одежонку: - Где кольцо, я тебя спрашиваю!? – гаркнул он и затряс девушку за грудки так, что ей на секунду показалось, что голова ее вот-вот оторвется, как у соломенной куклы, и отлетит в сторону. Агнесса и при большом-то желании не смогла бы теперь ничего ему сообщить, да и желанием этим, по правде сказать, она не горела. - Где кольцо?! – гремел он, так и не получив ответа. – Ты и представить не можешь, что мне пришлось вынести из-за него! Хотя… нет, - он отшвырнул ее. Она споткнулась, но не упала. - Ты знаешь, - медленно проговорил он, надвигаясь. - Ты специально отправила меня сюда только за тем, чтобы оно не досталось мне! – кроме его голоса, невероятно громкого, заглушающего прочие звуки, здесь не было ничего. Только голос и угроза. Губы его побелели и мелко задрожали: - На колени!!! – рявкнул он. И она беспомощно опустилась перед ним в сухостой. Агнесса не отстранялась и не пыталась защититься, она смотрела холодно. И не было в ней трепета перед свирепым гондорцем. В ее взгляде распускалось лишь отрешенное принятие. Да будет так. Она готова к смерти. Она уже давно не отрицает ее. Золотой Лес меняет всех. Лира была права. Даже те, кто не ступили под его сень, а только подошли к владениям эльфийской королевы, уже не будут прежними. Она стояла на коленях и упрямо глядела на воина, похожего теперь на надутого петуха с взъерошенными медными перьями, разъяренного, непримиримого. - Оно должно было быть моим! И ты, - он отбросил ногой подвернувшийся камень, чертыхнулся и выхватил меч: - Ты помешала мне! Ты, со своим бредом, со своим ядом сбила меня с пути! Истерика, предназначавшаяся Фродо, выливалась теперь на нее. Только у нее не было кольца, чтобы спрятаться и убежать, да и сил уже не осталось. Агнесса вновь промолчала. Она встречала его негодование равнодушно, будто салфетки на столе раскладывала. И это бесстрастие взбесило воина окончательно: - Ты заставила меня идти к этому чертовому лесу! – орал он. - Ты знала, что недомерок унесет кольцо к нему! Этот маленький ублюдок предаст всех нас! А ведь он просто отдаст оружие врагу! А ты знала, ты, лживая ведьма, намеренно увела меня в сторону! Зачем? – рычал он зверем, сжимая ее горло. - Отвечай, шлюха! Ничто не колыхнулось в ней, будто это все происходило с кем-то другим. Она смотрела на него, как из-за стекла. Угроза была реальной, даже более чем – она едва не задыхалась от его хватки. Так уже было. На пыльной мостовой Белого Города. Только теперь она не боялась. Страх остался в Золотом лесу. Нет, даже раньше – там, у плешивого валуна, в тот момент, когда ее бросил на произвол судьбы неверный Вольный. А теперь было лишь принятие скорого конца, в глубине души все-таки нежеланного, но неизбежного. Этот вояка, сильный, как и все доблестные молодцы эпохи, с пылающими праведным гневом угольями-глазами, налитыми красным, брызжущий слюной, будто цербер, наседал теперь не на нее – на кого-то, кем она уже не была, на соломенную куклу, у которой, видимо, оторвалась-таки голова. Или сердце. Боромир требовал ответа. Что она будет говорить ему? Что спасала его шкуру? Его жизнь ей теперь ни к чему, и для истории может выйти боком его нежданное спасение. И, если он узнает об истинном ее намерении, он не отблагодарит. Какая благодарность? Он обвинит ее во всех смертных грехах, начиная от песни Эру! Он верит в незыблемость своих идей, в прочность твердынь и идеалов, не подозревая, что великий воин не битвами славен, а силой духа. Тем, что никакие соблазны не обратят его на свою сторону. К добру ли, к тьме – он пойдет своим путем, пусть и к смерти, но сохранив чистоту души. Боромир утратил ее, возжелав кольцо. Это объяснить ему? Проще получить помилование у живореза перед виселицей. Не дождавшись от нее ничего вразумительного, сын наместника будто и вовсе с цепи сорвался. Он и так не славился выдержкой, а теперь был и подавно страшен, как никогда: - Говори, тварь! И она произнесла первое, что ухватил ее измочаленный ум: - От скуки, - апатично выдала она под его напором, желая поскорее прекратить свои мытарства. Агнесса закрыла глаза и не видела, как минутное изумление на когда-то красивом лице южанина, неприятно искаженном теперь жуткой гримасой, вновь сменилось кипучей яростью. Он взревел, будто дикий вепрь, схватил меч, и прижал к ее горлу – не рассчитал, рассек острием кожу. - От скуки? – он аж подавился гневом, плюнул в сторону и процедил: - От скуки, говоришь? – его затрясло, - ты лишила надежды весь мой народ от скуки?! Ты обрекла Гондор на смерть веселья ради? – он все продолжал кричать, но она не слышала его – досадная боль опоясывала шею. Вдох-выдох. Наверно последние, сладкие. Чего он ждет? - Взмолись Эру, правда, он не примет твою душу… - он повалил девчонку. Его сердце все ярче и ярче разгоралась ненавистью к этой девице: убить, придушить, заколоть гадюку, которая так жестоко над ним посмеялась. От скуки! Из-за нее он оставил братство, из-за нее предал друзей, из-за нее, ракалии. - Жаль, что я не убил тебя тогда! – выпалил Боромир. «Жаль», - согласилась она мысленно. Или он все-таки услышал? Отпрянул, пусть и не смягчил звериного оскала. - Я убью тебя, можешь не сомневаться! – заявил он менее уверенно, отчего-то его запал иссяк, будто бы небо в пасмурный день чуть прояснилось. Даже отстранился – тяжелый! – можно нормально вздохнуть. Агнесса, напротив, только начала входить в свою истерику: - Давай! – закричала она, поднимаясь на локтях, - чего же ты? Раздави меня, ты же так об этом мечтал! – рявкнула она и поперхнулась, вновь ощутив раскаленное ожерелье из красных бусин. - Ты больная, - в глазах его вспыхнула догадка, сменившая секундное недоумение, - не то ушибленная, не то недобитая… дрянь. - Ну так добей! – всхлипнула она уже тихо. Горло задавила новая обида. Надо же! Еще осталось, чем обижаться. Он скривился, будто бы в навоз наступил: - Да чего ты стоишь, - он поднялся, отшвырнув свое оружие. - Живи. Живи с этим и знай, что за твою поганую шкуру в базарный день никто и медяка не выложит. О такую пакость, как ты я не стану марать руки. Противно, - он фыркнул, отвернувшись. - Ни одного орка, ни одного гоблина мне не было так отвратительно убивать, как тебя. Ж-ж-живи, - презрительно процедил он сквозь зубы, - ты найдешь свою кару сама. Дальше он разговаривал уже сам с собой: - Сколько труда псу под хвост! Сколько сил! Я отрекся от общей судьбы. А ведь была возможность забрать его, была – только руку протяни! И я бы спас свою страну, спас свой народ! А послушал какую-то девку, осёл, - он, сетуя, ходил взад-вперед по опушке, даже позабыв про обидчицу. – Проворонить такой дар судьбы, вот угораздило! И спасение для всех, что бы там ни говорили эти мудрецы, было рядом. Да и так ли они мудры, или просто слабы? Отправить гонца с реликвией к врагу – решение от большого ума? Да они все боятся не совладать с собой! А люди Минас-Тирита гибнут, чтобы этим благочестивым эльфам, бессмертным магам и прочим заумникам беспечно дышалось и рассуждалось. Не разговоры разговаривать стоило нам – брать оружие и собирать армии. И кольцо в подспорье… Ненадолго, и только ради народа… - Ради народа? - Агнесса выслушала всю эту тираду и все же не смогла удержаться. - Не твоя ли алчность подвела тебя? Не за тем ли ты пришел сюда? Он не ожидал подобных вопросов от этой девки. Гондорец замер, а после закричал, ударяя кулаком себя в грудь: - Молчи! Прикуси свой язык, я желаю мира и свободы! - Какой ценой?! - Я отдал бы все! – сокрушался Боромир. - И свои притязания на верховную власть? – отозвалась девушка, поднимаясь с земли. Воин поразился ее наглости: - Да не нужна мне власть! – возопил он. – Но я не могу спокойно спать, зная, что умирают мои люди, видя кровь товарищей на своих руках, когда ничем не можешь помочь. - Нет, - отрезала Агнесса, качнув головой, отчего из волос ее посыпался мелкий травяной мусор. – Не в том причина, что благородная цель движет тобой, а в том, что ты отгородил ее священной занавесью истинную суть: не ты ли желал стать милостивым и могучим воином, чтобы от одного взмаха твоей руки падало ниц целое войско? Не ты ли мечтал быть справедливым правителем, дабы все любили тебя и страшились праведного гнева? Не ты ли желал мира, добытого в войне? Мира не в отречении, а в обладании. Жажда власти забила твои глаза. Она отравила твое сердце. И ты нашел виноватую. Мудро, - девушка хмыкнула. Потом она шумно выдохнула, запоздало хватаясь за поцарапанную шею – кровь еще сочилась. - Что тебе до этого? – огрызнулся воин. Девчонка играючи затронула глубинные струны, разглядела то, что он прятал от самого себя. Но кто ей дал право копаться его потемках? - Кольцо не дает власти, - вздохнула она, искренне стараясь объяснить, - оно лишь делает рабом. И ты бы стал вечным рабом, как те черные призраки, бестелесные и бездушные; где-то сильным, но сильным ровно настолько, насколько оно дозволило бы тебе, где-то даже неуязвимым, в тех рамках, пока кольцо сочло бы тебя полезным. И оно разъедало, разлагало бы твою душу, обращало бы ее в тлен, в живой прах, вечно страдающий и жаждущий лишь одного – обладать сокровищем, тешиться одним лишь ложным чувством доступности всего и вся… Одного ты не понял, Боромир: созданное злом не может служить добру. Никак. Никогда. Ни при каких условиях. Ни под каким началом. Оно способно вершить лишь смертный мрак, да туманить сердца. Не так ли случилось? Гондорец даже похолодел от ее слов. Страх плеснул ему в глаза студеной воды, и разум его словно стал трезвым. Он заговорил, будто оправдываясь, нет, не перед ней – девчонка ничего не стоила – перед собой: - Я хотел помочь, я хотел дать свободу… - Ежели сам сделаешься невольником, свободы другому не подаришь, - она уставилась на него – он виделся ей теперь жалким, каким-то потерянным, очень похожим на нее саму. - Ты не подчинишь его себе. Ты знаешь, что такое власть. Ты готовился стать преемником трона с рождения, впитывал лидерство с молоком матери, великий командир. И в этом твоя слабость. - Чушь, - он исступленно тер пальцами виски, - что за чушь ты несешь? Что может сделать этот недомерок против черной орды? - Вы были призваны помогать ему, но сами стали угрозой. Знаешь, чем маленький хоббит сильнее вас всех, вместе взятых? – она впервые за последние дни улыбнулась. - Ему чужды алчность и жажда власти – он никогда ее не желал, а потому кольцо не знает, как к нему подступиться. Нет таких нитей во Фродо, которые оно могло бы затронуть, нет тех темных уголков, которые оно могло бы уязвить. Нет у полурослика великого стремления, но есть его ноша, чувство долга и желание обрести покой. Ни то, ни другое кольцу неведомо. И пока не покрылась трещинами душа его, он идет с миром, и путь его в сотни раз труднее твоего, но он не преодолевает свои амбиции, он делает лишь то, что велит ему его маленькое, дерзкое и мудрое сердечко. И покуда оно не тронуто темным дыханием Всевидящего, он дойдет. - Ты веришь недомерку, но не веришь в силу целого народа, - бубнил он. - Да и ты не веришь, - она соскоблила ногтем с ладони багровую чешуйку свернувшейся крови, - тебе важнее потешить собственное эго. Ты справился, ты стал мудрым и непобедимым, ты – молодец. Ты ведь за этим пришел к Фангорну… Боромир сидел на земле, обхватив голову руками. Давно он не чувствовал себя таким разбитым. Ему было горько оттого, что погнавшись за глупой надеждой, он остался один, бросил своих друзей. Жадность взыграла в нем – девчонка оказалась права, проклятая девчонка! Нужно было идти до Рэроса, а потом дальше - от Скалистого к Мордору. А что сделал он? - Что теперь будет? – отрешенно проговорил он, бездумно пиная истертым носком сапога очередной камушек. - Не знаю, - отмахнулась она, наблюдая, как по неглубоким ямкам катится угловатый булыжник. - Врешь, - мрачно констатировал он, зашвыривая многострадальный камень чуть ли не за горизонт. - Я не знаю продолжения такой истории, - удрученно призналась она. - А какой она должна была быть? – сухо произнес Боромир, печально нахмурив блестящий лоб. - Какое место в ней отведено тебе, и какое – мне? Агнесса смотрела в никуда. Смотрела и молчала. Долго. С каждым новым вдохом боль опять растекалась по надорванной душе, саднило и драло горло. Зачем опять? Зачем бередить? Ничего не атрофировалось, она закрыла все сама, думала, что наглухо, но кипящее масло вновь и вновь облизывало сжавшееся в комок сердце, жгло глаза… По изъязвленной черными крапинками щекам (то ли сажа, то ли земля – поди разберись!) скатилась блестящая слезинка. Она не проронила ни звука, но он понял. Боромир все понял сам. И былая холодная ярость схлынула, уступая вязкой тоске. Он еще больше нахмурился, промычал что-то невнятное, а потом уставился на прежде ненавистную собеседницу: - Я… а остальные? – растерянно протянул он. - С ними все в порядке настолько, насколько это может быть в вашем мире. Наверно. Из братства – только ты, - хрипло откликнулась девушка, глотая не пролитые слезы. Боромир тяжело задышал, как после быстрого бега, а лицо его стало еще суровее, хотя куда уж больше. - У меня голова была, - он собрал волосы рукой, стремительно дернул себя за шевелюру и так же скоро отпустил, - точно пузырь с мутной водой с тех пор, как я увидел причину всех наших бед, - он разглядывал теперь лопнувшую мозоль в дырке перчатки. - Я думал, вот только я применю его, и все сразу наладится, мир сменит войну, и радость расцветет на лицах моих соратников, а мой отец смягчится сердцем и станет прежним, вспомнит, наконец, про своих сыновей. И только теперь я понимаю: я чуть не совершил самую страшную ошибку, какую только можно и придумать. Я бы забрал кольцо у полурослика. В тишине прохладный ветер мел белесую пыль, чесал безжизненную гриву травы. Негромко прозвучал голос девушки: - Да. - Я и вправду верил в то, что оно может помочь мне, - скорбно изрек гондорец. Агнесса стало отчего-то отчаянно жалко этого своенравного вояку. - Нет оружия сильнее, чем светлые помыслы и храброе сердце, - она легонько коснулась его плеча, облаченного в тонкую шерстяную накидку цвета палой листвы. Та была распорота чуть в стороне от ворота, нитки неопрятно торчали, но раны под дырой не было – светилась свежими сколами поцарапанная кольчуга. - По-твоему, я недостаточно храбр? – воскликнул он удивленно и чуть язвительно, поднимая взгляд. - Этого в избытке, - уверила его Агнесса. - В тебе нет принятия. Ты веришь лишь в то, что одним только натиском великой силы можно одолеть врага. Он откликнулся сразу, как бы примирительно, не смахивая тонкой холодной ладони, которая, верно, и не чувствовалась под металлической броней: - Так доныне и было. - Твоя душа знает иную дорогу – тонкую тропу по грани беззаветного благородства. Арагорн постиг эту хитрость давным-давно. Он отпустил Фродо, хоббит идет в Мордор один. Собеседник в который раз вздохнул. Самовлюбленный слепец, подгоняемый разыгравшимся чувством собственной важности. И почему он не узрел истину раньше? Он готов был утонуть в своей ярости только потому, что не желал осознать другого пути. И лицу его вернулась ясность. Не та болезненно-озверелая осклабленность, но доброта и утонченная строгость. Будто и не было ничего доселе. - Отважный малыш, - почти прошептал гондорец. - Пожалуй, он самый стойкий из нас всех, ты права… - он помолчал, но вдруг вскинулся: - А ведь ты знала… - он будто только что это понял. - Ты увела меня… Хитро, - протянул он и вновь поднял на нее испытующий взгляд, исполненный вековой скорби: - Что? Что должно было случиться там, на Амон Хене? Она опустила голову и отступила: он и так знает, она не произнесет этого вслух. К чему? Теперь вся эта болтовня – пшик. Что впустую сотрясать воздух? Она теперь и не видела ничего перед собой – глядела под ноги, как сквозь туман, но коварные пиджеевские картинки вновь накатили душным облаком: вот чудовище вскидывает мощный лук, вот округляются стальные мускулы, вот острие метит в дорогой бархатный камзол, уже кое-где порванный, вот летит черноперая сытая стрела, медленно – в час по метру, и Боромир – этот Боромир! – секунду смотрит на свою неотвратимую смерть. - Не-ет! – она закрыла лицо руками, будто это могло ее спрятать от собственных мыслей. Он видел ее метания, но не сдавался. Верно, ему было важно знать, как именно он умрет… умер… бы. - Скажи… – он попросил. Впервые попросил ее. По-доброму, как смотрел тогда в трактире. И ее сердце вновь свернулось в острогранный ком от отчаянной жалости. «Нет», - она лишь отрицательно мотнула головой и опустилась рядом. Русые пыльные кудри, выбившиеся из-под разлохмаченной льняной ленты, упали на ее чумазое лицо. Никто не заставит ее озвучить его несостоявшийся приговор. Она вперилась в жухлый пырей под своими коленями. По скрюченной травинке бодро бежал рыжий муравей, увлекая за собой трупик какой-то высохшей мелкой букашки. За его деловитостью скрывалось ярое стремление к всеобщему благу. Он так и будет суетиться, здесь ли, а может быть в другом мире. Так ли это важно, если везде все одно и то же? Как бы ни менялся сюжет, жизнь остается такой же. И смерть страшна везде – от стрелы или от пули - все равно. Вот только Боромир по-прежнему ждал ее слов. - Тебе, - хрипло отозвалась она, - смотреть вперед. Я не знаю, что там должно было произойти, - и да, она говорила правду! – История давно искажена. Что в ней – не ведает теперь никто. Нет такого предсказателя. И я не сумею заглянуть в прошлое. В то прошлое, где ты так и остался вымыслом. - Я не понимаю… - откликнулся он, но Агнесса будто не слышала его. Она вновь ощутила весь тот ужас, что связывал ее с этим миром. Внутри у девушки копошились кошки: они то дрались, то ласкались, то точили когти об измученную душу. Теперь все верно. Она объяснила сейчас все так, как должна была рассказать прежде, в Белой Крепости. Все завершилось. Не стоит распускать розовые сопли. Она больше не желает ничего из этого видеть. Она устала. Довольно. - Твое счастье, - она резко поднялась с земли и перебила его, не дав даже начать новую фразу: - Хватит, - твердо молвила девушка, дальше в ее голосе тонкой струной прозвучала бы насмешка, но тот, кто умеет читать людскую суть, услышал бы едкую горечь: - Ты, кажется, хотел меня убить? Недоуменный его взгляд искал подсказки: - Я не знал, - начал он, но Агнесса вновь бесцеремонно оборвала его: - Теперь знаешь, и у тебя больше нет помех. Давай, - она подняла заброшенный до поры его меч и подошла чуть ли не вплотную, скоро, боясь, что решимость вот-вот оставит ее, и она в паническом ужасе скорчится на земле. Нельзя. Хватит. Пусть все закончится сейчас! Он ошарашено тряхнул темно-медными волосами, будто отгоняя морок, и посмотрел на шальную девицу, а после спросил вполне искренне: - Ты не рехнулась ли часом? - Все может быть, - устало ответила она и сделала еще шаг, протягивая клинок, - ну? – давила девушка, чувствуя, как предательски дрожат колени, - давай! – заорала она что есть мочи, пытаясь отогнать навалившийся черным пологом страх. И меч вывалился из ее ослабевшей, влажной от пота ладони, глухо звякнул о камни. И она упала вслед за ним. Ее колотило, и руки, и ноги скручивало болезненными нервными судорогами – жить хотелось. Хотелось до безумия. А он какое-то время смотрел на нее круглыми глазами, как на буйнопомешанную, потом схватил за хибот – тут уже не до нежности, отчего она даже закашлялась, наскоро отцепил от пояса большую бортху, серую, не раз переклеенную, зубами вырвал разбухшую пробку и вылил содержимое ей на голову. Вода сразу же остудила пыл. Потом она еще всхлипывала и тряслась все больше от холода, но истерика уже отпустила ее.