Верховная Трав(н)ица

Война закончилась; опаленная огнем, истерзанная мечами и истыканная стрелами Догева зализывала раны, а выжившие сумрачными тенями бродили по долине, пытаясь не то разыскать жалкие остатки своего скарба, не то найти разрубленные в человеческой жестокости тела родственников и друзей, павших в неравно бою против ненавидящих полчищ. Лишь несколько Стражей уходят к границе — больше по привычке, чем из нужды, потому что враги, испуганные Ковеном, пока еще не осмеливаются подходить близко к границе осинового леса. И помнят, конечно, как яростно, не жалея себя, бились защитники. Сейчас бы они не смогли так — потому что с гибелью сердца самой долины погибли сердца и ее обитателей. Келла стоит у фонтана, рука ее мелко подрагивает из-за пропавшей тяжести гворда в ладони, а короткие, непослушные пряди темных волос треплет ветер, швыряя их на лицо Травницы. В ушах все еще звучат крики гибнущих вампиров, исступленное ржание к’яардов, зловещие боевые кличи людей. Догева выжила — но только формально, потому что войну удалось остановить слишком поздно, когда в долине не осталось ни одного светловолосого вампира, которых люди уничтожали с особой жестокостью и упорством. Келла бы давно уже перекинулась и со скорбным воем реяла бы над ставшим ненужным Домом Совещаний, как отлетающая душа их родины, но душевных сил на это не хватало. Вся кипящая в душе ярость последних дней улеглась, превратившись в безысходную, тихую ненависть, которая не смогла бы стать достаточно сильной эмоцией, чтобы позволить вампирке сменить ипостась и хотя бы так выплакаться равнодушному небу, прокричать миру о своем страдании и отчаянии. Келла, пожалуй, совершенно ничего не чувствует — она полностью опустошена, выжжена беспощадным огнем, душа ее развеялась пеплом вместе с телами всех погибших и Повелителей. Старейшины без нее зачем-то подсчитывают, сколько они потеряли; Травница и так, без цифр, может сказать — слишком много. Слишком поздно. Почти каждая крылатая или бескрылая тень, что мелькают на краю ее зрения, кого-то потеряли; и вместе с тем на плечи каждого легла самая тяжелая, общая потеря, сгибающая спины, серебрящая головы в ложной надежде, что хотя бы один выжил. Догеву ждет медленное вымирание. Травница сжимает тонкие руки в кулаки, но глаза ее остаются сухими: все слезы она уже выплакала над пеплом, оставшимся от Повелителя и последней надежды их долины. Лучше бы ее саму убили, чем его! Лучше бы и она, и Старейшины, и половина населения Догевы отдали всю кровь, чем отобрали у них одну-единственную жизнь, залог многих. А даже если и так — разве не исчез один из камней Круга, без которого даже Повелитель не смог бы его замкнуть? Разве смог бы даже выживший светловолосый вампир привести за собой еще кого-то с той, другой стороны? Келла знает людей, даже лучше, чем ей хотелось бы. Она видела их в действии, видела их ненависть ко всему, что они не в силах понять и подчинить. Они бы никогда не вернули такой ценный для Догевы кусок бирюзы, что бы отчаявшиеся вампиры им не предложили бы. Для людей хороший вампир — сожженный и развеянный пеплом, неужели можно помогать им не вымереть? Да и кто знает, кем был тот мерзавец, что отыскал Круг и унес именно бирюзу — далеко не самый ценный из всех имевшихся там камней? Дни и ночи сменяются вспышками света, но Келла мало внимания обращает на это; вампирка душою с погибшими, которым уже все равно, светит ли на дворе солнце или же луна. Живая вода в фонтане журчит успокаивающе, но то, что раньше могло заинтересовать Травницу, ее больше не волнует. Она краем уха слышит шепотки прохожих о том, что лучше бы и она умерла и не мучилась сейчас, и с решимостью утопающего цепляется за эти слова: да, умереть. К чему влачить жалкое существование в разоренной, осиротевшей долине, если надежды все равно нет? Она со Старейшинами сейчас составляют ядро всей Догевы; если она уйдет, то остальные смогут увести выживших в другие долины, в Арлисс, Леск, Волию, где есть Повелители, чтобы не губить те жизни, которые еще смогут распуститься цветками. А ей к чему дальше топтать землю, если все, чему она посвятила жизнь, погибло в жадном огне? Она не может даже присоединиться к ночному волчьему хору, поющему заупокойную по всем, кто ушел навсегда за последние дни и месяцы. Каждый закат тоскливый вой рвет ей сердце на части, но спасительные слезы так и не приходят, оставаясь запертыми где-то глубоко внутри, так что и не дотянуться, не отыскать. Потому что, потеряв все, Келла разучилась плакать и скорбеть — она умеет только бить и ненавидеть. Злость, глухая ярость, слепая ненависть — они все скребутся в горле, грозясь разорвать ей грудь и наконец покончить с этой ежедневной мукой. Она вместе со Старейшинами спускается по ступенькам Дома Совещаний. На площади — человек, маг верхом на лошади. Рядом с ним вампир; без особого интереса покопавшись в памяти, Келла вспоминает, что его зовут Ороен. Ее, сказать по правде, мало интересует причина. которая привела человека в Догеву, да и то, что он принадлежит к ненавистной ей расе сейчас значит гораздо больше. Она поднимает черный взгляд и бесстрашно скрещивает с его; он уже все равно не сможет ничего сделать медленно угасающей Келле. Детский плач врывается на площадь весенней грозой, порывом ураганного ветра, снежной вьюгой. Мгновение Травница недоумевает — зачем маг привез человеческое дитя в долину, полную вампиров? Еще через мгновение вспыхивает безумная надежда. А еще через одно — мир взрывается цветом, звуками, запахами; как раньше шумит фонтан на площади, как раньше шелестят серебристые осины, свистят редкие птицы в их ветвях, снова пахнет лесной свежестью, уносящей с собой тяжелый груз горя, лежащий на плечах Травницы. Келле большого труда стоит не зарычать, выхватывая ребенка из рук мага. Все, что она видит возле светловолосого малыша, кажется ей угрозой его благополучию, жизни целой долины, и поэтому она отступает от мага на несколько шагов, хотя и понимает, что, захоти человек сгубить Повелителя, он бы давно это сделал; но страх, что только что появившуюся надежду у нее отберут, заставляет Травницу с подозрением относиться не только к чужаку, что привез ребенка, но и к стоящему рядом усталому Ороену и даже Старейшинам. Ее собственный срывающийся голос, выкрикивающий слова на старинном алладаре, кажется чужим, потому что уже долгие дни в нем не звучало ликования, только тяжелое, агонизирующее хрипение. Не доверяя уже никому, Келла уносит ребенка в Дом Совещаний, прижимая хрупкое тельце к груди. Только за надежными стенами и крепкими дверями она наконец чувствует себя в безопасности — потому, что здесь, рядом с ней, ребенку ничего не грозит. Он наконец-то в Догеве, там, где и должен быть. С теми, с кем должен быть. Осиротевшая долина и осиротевшее дитя воссоединились, чтобы больше уже не разлучаться. Тяжелую корку ненависти наконец-то прорывает: сползая по стене, Келла рыдает, почти не обращая внимания на возмущенный писк только что обретенного Повелителя. Слезы душат ее, она всхлипывает, не в силах глубоко вдохнуть от нахлынувших чувств. Теперь ее жизнь — его, и она не собирается ее терять, эту одну жизнь на двоих.