Незамеченное

       Для воспитательных бесед ОВ выбирал всегда совершенно неподходящие места и моменты.       — Глеб, мне надо серьезно, понимаешь — серьезно — с тобой поговорить! — отец, как всегда не смотрел в глаза, и как всегда брызгал слюной и, когда волновался, слегка заикался.              Обычно он начинал эту фразу прямо в холе, резко нервно дергал головой, как бы приглашая с собой в столовую. И, если там обреталась мать, говорил ей с поразительным сочетанием твердости и заискивания: «Аллочка, мы поговорим тут с Глебом, это не долго, и ужжжин подождет».       Разумеется, мать никуда не уходила. То есть она просто замирала за дверью, за которой обыкновенно торчали в разном составе Чеховы.       Бывало, отец «забирал» его из школы. Приезжал в обед, выдергивал его по пейджеру из здания, заставлял сесть в машину. Если торопился, даже забывал выставить водилу. Но в любом случае вся школа знала, что Лобову не коробку конфет принесли.       И каждый раз, как назло, Глеб и без родительских нравоучений пребывал, в основном из-за Чеховой, в отвратительном настроении.              В этот раз отец пришел к сыну в комнату, подросток лежал на кровати в школьной одежде и рубился в тетрис, противными звуками и мельтешащими на старом экране фигурами вытравливая из мозга сцену с целующейся с парнем из художки «приёмной сестрицы».       — Да, пап, — намеренно неторопливо протянул он.       — Имей совесть хотя бы сесть, когда с тобой разговаривают старшие!       Глеб, не отрывая обеих рук и обоих глаз от игрушки, сел.       — Ну, знаешь, это уже хамство! — сообщил как-то уж слишком разозлённый родитель, вырывая из рук сына серебристый прямоугольник и замахиваясь отшвырнуть его.       — Э! Эй! Это Динькин! — отпрыск продолжал вести себя почти по-ребячески, но это сработало: отец покачав игрушку в руке, потряся ей, почти бережно бросил ее на стол.       — Глеб, в чем дело, скажи мне? Ну, что ты как… — старший Лобов потряс воображаемым бубном, подбирая слова.       На лестнице послышался веселый голос Чеховой, зовущий Дениса. Проходя мимо открытой двери в комнату приемного брата она, мигом растеряв кошачьи муркающие нотки в голосе, бросила «здрасте, ОлегВикторыч» и прошмыгнула дальше.              Зубы Глеба сжались, когда девичий взгляд мазнул по его лицу, захотелось упасть затылком обратно на кровать или довести отца до скандала. От последнего останавливало разве то, что Чеховы в соседней комнате…              Когда отец семейства вновь вернул внимание сыну, младший Лобов демонстративно поднялся, обошел отца, захлопнул двери и вернулся на кровать.              — Ну, слава Богу, хоть стыдно стало, — прокомментировал это действо ОВ.       — Что ты! — нагловато выкатил глаза подросток, — Твои громогласные речи НЕ ДАЙ БОГ помешают ЛЕРОЧКЕ!       — Опять это паясничание! И тебе не стыдно? — Глеб, зажмурившись, отрицательно мотнул головой, — Распустился, понимашли! У бедной девочки…       — «Бедной девочки»?! Да «бедненьких девочек» в детдома сдают, а ты ради этой «бедной девочки» чуть с матерью не развёлся, дом вот этот вот ради неё построил, — старший Лобов возмущенно замахал руками, но сына несло по накатанным рельсам: — лицей ей художественный оплачиваешь, одежду покупаешь, летом на море с нами возишь! Да ты сына родного…       — Глеб! — отец, как и сын до того, понизил голос, стараясь не орать, и тем скрыть предмет спора от детей за стенкой, — Мне твоя детская ревность, — он потряс ладонью у горла, — вот где сидит, понимаешь ли, вот где! Это всё материнское воспитание! — Он погрозил пальцем, — ну, я тебе устрою, «родного сына», я тебе устрою! — он трясущимися от гнева руками принялся расстегивать ремень, — Ты у меня будешь знать, как меня двойками позорить!       — Ах, так ты меня ремнем повоспитывать решил? — вскочив с кровати, Глеб наклонился вперед (он уже был выше родителя ростом), непочтительно засовывая руки в карманы брюк, — ЭТО у тебя называется «серьезно поговорим»? Слов, значит, для меня у тебя нет? Поздновато спохватился, не находишь?       — Поздновато не поздновато, а я все же попробую. Вырастил хама и двоечника на свою голову… — от переживаний, ОВ дергал ремень за голый конец, и пряжка, разумеется, не позволяла орудию воспитания выскользнуть из брюк.       — Мальчики, Лера, ужинать! — послышался приглушенный дверью голосок матери и жены.       — Ладно, па, я ужинать, а ты тут пока подготовься к воспитанию, — Глеб состроил серьезную рожу и попробовал пройти мимо, но был резко и больно схвачен за плечо.       — Ну, вот что, Глеб. Уважать меня ты не хочешь, учишься из рук вон плохо, брейнринг этот свой и то забросил, самородок школы, называется. Подарки ты не ценишь, выпрашивал тренажер, и вот он, погребен под одеждой! Даже гитару, лентяй, Денису сплавил. Это же надо, подлость какая, ребенком прикрылся!       — Я не прикрылся! — возмутился не ожидавший такого выпада Глеб, но отец, как всегда, не глядя ему в глаза, потряс головой, мол, мнение мое о тебе сформировалось, говори — не говори.       — Не исправишь двойку по химии, не возьмешься за ум, не прекратишь третировать сестру…       — Она не… — взвился тут же подросток, за что получил железное сжатие руки хирурга, и сбавил обороты: — не сестра мне…       — Не прекратишь третировать Леру, — процедил ещё раз отец, — о карманных деньгах и всех твоих «игрушках» можешь забыть, никакого тебе ноутбука, времени с друзьями и моря! Да-да, мой дорогой, за свои поступки мужчина должен отвечать! Свободен!       Последнее мужчина скомадовал низким хриплым рыком, почти отбросил плечо сына, шагнул к двери:       — И никакого тебе ужина!       Сцапал попавшиеся на глаза сигареты вместе с зажигалкой и вышел, хлопнув дверями.              ~~~       Мучительнее всего было не смотреть. Это глупейшее ощущение, когда бросить взгляд можно на кого и что угодно, кроме нее. И можно делать рожу кирпичом, чтобы подарить себе секундную уверенность, что ты великий Штирлиц, и никто не догадается, но щекочущие иглы крови во всем теле и предательские глаза приносят предвидение эпичного провала. Казалось, еще вчера он не парился со всем этим. Смотрел, и в глаза, и на почти сформировавшуюся фигуру — под облегающей бадлонкой, платьем, да даже под пижмой! И ненавидел эту выскочку, забравшую любовь отца и покой матери, эту зубрилу и зазнайку, мешавшую его дружбе с мелким, дуру эту с вечно обиженным лицом и идиотскими хвостиками!       Вот с Инной было всё просто. Естественно даже. Просто вот вместе и всё. Дурацкие шутки, первые сигареты — тогда только баловство. Бутылочка в их разношёрстной компашке, где он сынок из приличной семьи, Герка — второгодник, Инка вообще из неблагоплучки, ну и остальные, кто в лес, кто по лбу… Он был король, но он был из них. Нифига не нужных родителям, самостоятельных, типа взрослых. На пары они там… даже вот «поразбивались» не назовешь, так естественно всё сформировалось… Но вот на Инну он мог смотреть, сколько влезет. На декольте даже и ноги в мини.       Но даже представить, что вот тут сидит не «сестрица», а Инна или какая-нибудь Светка, и поднять взгляд не получалось. Получалось только, когда он злился или ревновал и говорил гадости.              Лерка вошла сразу после легкого стука, не дожидаясь разрешения. Глеб лежал на кровати, больными глазами глядя в потолок, и вспоминал случайно подсмотренное сегодня: Лерка идет по аллее из художки со своим этим, посасывает текущую трубочку мороженного, а хмырь с ее рюкзачком на плече поверх своего что-то сперва забавное ей говорит, а потом… пошло вытирает грязной своей лапой мороженное с ее подбородка и целует. А правильная блин Лерка позволяет. А потом только слегка смущенная идет дальше, уткнувшись в трубочку улыбающимся ртом.       — Глеб, ОлегВиторыч… я…       Он вообще не слышал стука, а если бы слышал, решил бы, что это мать, на крайняк Диня за тетрисом. Поэтому вечно неуверенный голос «сестры» вызвал игольную атаку на все тело, заставляя пытаться скрыть смущение за злостью. И это помогло посмотреть на неё и достать привычную иронию:       — Комнатой ошиблась, сестричка?       Её глаза были опять огромными и влажно блестели под чёлкой, а пухлые не накрашенные, вроде, губы ближе к глубине ярко темнели насыщенным фиолетовым, заставляя Лобова непроизвольно сглотнуть и резко сесть.       — Вот, — Лера стояла с тарелкой чего-то, что не могло заставить хозяина комнаты оторвать взгляд от неё самой, — ты… ты не ужинал… и я… Вот…       — Яд? — не своим голосом попытался продолжить Лобов, — А-а, благотворительность бедному родственнику…       — Глеб, зачем ты так? Это Алла Евгеньевна пекла. Черничный пирог… очч…очень вкусный…       Она укоризненно выпятила нижнюю губу, оставляя губы несомкнутыми. Фиолетовый цвет гипнотизировал и мучил ассоциацией, вынуждая делать дурацкие детские попытки защититься:       — Ты пойди, ещё кого-нибудь облагодетельствуй, сестричка, а я сам как-нибудь!       — Глеб…       — Чехова, тебе больше всех надо опять? Проваливай, говорю!       Лера вздохнула по-взрослому, поставила тарелку на стол у двери, и выходя «ободрительно» проговорила:       — А двойку ты обязательно исправишь.       Глеб от этого швырнул в дверь подушкой. Но та распласталась на полу, не долетев до цели.       Если бы у него остались карманные деньги, он бы сейчас плюнул на гордость и сбежал к проституткам.       А так он лежал, скрючившись на кровати, закусив указательный палец, смотрел в батарею, и вспоминал лерины руки, перебирающие чернику, — пятнистые, розово-фиолетовые, — смеющиеся глаза и губы, выплевывающие попавшийся листик. Тогда она что-то рассказывала Диньке, была редчайшая пауза в закулисных баталиях его с мамой за внимание отца, и он мог посмотреть Лере в лицо.       — Ты чего так на нее смотришь? — испортил тогда всё мелкий Чехов.       — Чумазая, — умудрился он естественно пожать плечом, с легкой насмешкой.       — Где? — всполошилась Лерка, проводя по лицу тыльной, тоже испачканной соком, стороной кисти, становясь похожей на индейца.       С братом они тогда заржали одновременно.       — Индейка! Сестричка, ты как индейка! — хохотал Диня.       — «Индейка»! — новый взрыв хохота выпускал эмоции, можно было смотреть на тоже смеющуюся Лерку и плевать на шпионские игры.       — Гле-ебка! — укоризненно протянула Чехова, возвращая его на землю и одновременно выбивая почву из-под ног. Он еще мазнул взглядом по влажным губам приемной сестры, и потом снова мог смотреть только на Дениса и Лерины руки. Он четко запомнил, что ноготь на мизинце был срезан больше остальных.              Пирог он твёрдо решил не есть.