***
Проснулся он оттого, что в самолёте кто-то гулко вопил через динамик, и вопил бодро, картаво, будто только проснулся, но пробуждению своему был рад — совсем по-американски. Шум двигателей сменился вознёй людей вокруг, и Микки внезапно почувствовал боль в ноге; неповоротливый, тучный, очевидно, американец придавил ему ногу снятым с этажерки чемоданом. Марк пока что не спешил его будить, но тоже пытался расправиться с закинутой на полку сумкой — правда, не особо удачно: та грохнулась ему под ноги, зашуршав кучей бумажных листов и лязганув укрытой под ними фляжкой. Финн привстал, тут же свалившись на сидение; усталость одолевала, глаза слипались, но его резко ухватили под локоть холодной ладонью и повели за собой. Шли медленно, рука тянула влево — с той стороны спутник нёс непосильно-тяжёлый багаж, — после выровнялась, прекратив вести его вперёд, что-то перед ним распахнуло дверцу и за плечи усадило на машинное кресло, напихав под бок сумок, а в ноги поставив чемодан так, что при каждом повороте он начинал нещадно вдавливаться металлической окантовкой на боку под колени. Но, исключая эти неприятности, окончательно прийти в себя Финна заставило радио, выкрученное шофёром, кажется, на всю возможную громкость. Из приёмника кто-то орал и стонал так, будто ему защемило рубашку на эскалаторе, и теперь машина тащила его за собой, заставляя спотыкаться и биться коленями о каждую отъезжающую ступень. Между исполнением этих нечеловеческих звуков певец хриплым голосом повествовал о каких-то Руди, Сью и Дейзи, часто восклицая что-то про фрукты.* Микки захотелось даже покрутить пальцем у виска — такие эти жители Штатов странные, что их, как ему казалось, умом не понять. И он бы покрутил, попросил бы выключить музыку, если бы Марк так упоённо под неё не подпевал. Между стонами и теми же стонами, но чуть погрубее, тот, наконец, заметил пробудившегося Финна: — Доброе!.. правда, уже не утро, — он перевёл взгляд на наручные часы. — Как спалось? Я сегодня был так рад проснуться, тебе не передать! Некоторое время Микки переживал период холодного цинизма, желая сострить о разбудивших его звуках, подобных оргии бабуинов в джаз-клубе*, но, не желая портить Болану настроение, просто отмахнулся. — Как бы здесь не свариться во сне. И его опасения можно было понять: за окном отражала свет, играла бликами растрескавшаяся, словно отколотый кафель, земля; в рытвинах оставалась трава, рыжеватая, уже давно посохшая, не имевшая под собой корней. Из окаменелых лунок выглядывали уродливые, погнутые ветром бледно-серые трубки — деревья, пропитавшиеся пылью и надломленные, отчего поток воздуха проходил сквозь кору с невообразимо жутким, печальным, кричащим свистом. Кое-где были различимы колючие кустики — и Микки был удивлён, что здесь их называют кустами, ведь они, в самом деле, были не выше газонной травы. Его несколько расстроило, что им не встретились огромные кактусы, агавовые рощи и блуждающие соломенные шары, которые так любит демонстрировать местное кино, но спрашивать у водителя он не решился — они же все странные, того и глядишь — обидится. Пустыня повторяла саму себя вот уже двадцать миль, ещё двадцать, и ещё, и вся сливалась в бесконечный берег тёплого воздушного озера, чей прилив намертво припалил пыль к шинам, к краске на кузове везущего их пикапа, нагрел дверцы так, что Финн уже не сомневался — брызни туда водой, и она сразу же обратится в струйку пара, сделав эфир хоть на йоту влажнее. Ему казалось, что по приезде он похудеет килограмм на пять — вся жидкость из его тела выльется потом, кожа покраснеет, сгорит и будет болезненно, катышками обрываться и сползать; глотка, наверное, выгорит дотла, а лёгкие станут чёрные-чёрные от пыли и мелкие, скукоженные от сухости. Лицо горело, он уже не знал, как дышать — нос внутри обжигало, в ноздрях зудело так, будто вот-вот в них что-то порвётся и закровоточит, так что ему приходилось вылавливать раскалённый газ ртом и остужать его, чуть не прижигая язык к зубам, задерживать дыхание, испытывая предобморочное состояние от участившегося в нехватке кислорода пульса. Марк уже снял рубашку, повязал её на голове и закатал брюки выше колена, ахая и охая в лобовое стекло. Водителю же всё было нипочём: единственная его загорелая рука сухой, жилистой ветвью чинары болталась за открытым окном и тряслась, будто он испытывал дикое рвение закурить, а радио всё играло, стонало и пищало, грозя разорвать жестяную коробку. Благо, настроения подпевать ни у кого не было — Микки думалось, что пропой впереди сидящие дуэтом куплет — и в салоне останется только угарный газ. Ещё Микки думалось, что лучше всего будет сравнить их средство передвижения с консервной банкой, брошенной в костёр; даже сидения в ней сильно нагрелись, так, что ему пришлось переместить руки на колени. Он не знал, как долго они ещё будут ехать, и потому пытался себя отвлечь, разглядывая разлившийся лазурью пятый океан. Ни одного облака на небе не было, только чистый, равномерный бирюзовый цвет. Финн сомневался, что облака здесь вообще бывают. Может, от жары он уже бредил, но ему так и виделось, как местные жители призывают дождь танцами с бубном, причудливо выплясывая вокруг торчащей из земли сухой ветки, и так, представляя и тихо смеясь, чем успел вызвать недоумение у Марка, опасливо обернувшегося на него в висящее под потолком зеркало, отключился.***
Доехали они быстро. Это Микки вывел из того, что проснулся снова сонным, и всё, чего ему хотелось — прилечь и ворчать, пока он не устанет от собственной болтовни и не уснёт. К несчастью, времени на это не было; сейчас ему предстояло с кем-то познакомиться, куда-то сходить и что-то откуда-то притащить — так он это понял из сказанного Марком. Тот же оживлённо, с предвкушающим встречу возбуждением тараторил и улыбался. Последний раз на памяти Микки он ездил в Штаты года три назад, и ездил один — Финну тогда удалось отмазаться личными делами и уехать на недельку в Уэльс. И пусть там тогда шли ливни, такие, что с дорог вымывался асфальт, пусть плакучие ивы затмевали кронами всё небо, пусть всё, что там действительно хотелось делать — безбожно пьянствовать до самого отъезда, но там было лучше. Менталитет жителей Королевства требовал совсем другой атмосферы, другой погоды и даже другой музыки, и потому Микки был твёрдо уверен, что ему здесь совсем не понравится. Меж тем они уже подходили к огромной ферме; от сухости земли казалось, что она заброшена, но в небольшом загоне резвилась пара жеребят забавной пятнистой окраски — кватерхорсы, достояние Техаса. Стоило Микки посмотреть дальше, его взгляд вновь наткнулся на загоны, загоны, стадион — самый крупный загон по центру двора — и ещё несколько подобных дальше. Казалось, эти самые загоны они выращивали вместо овощей, а сейчас покрыли лаком и ждали, когда они поспеют. Что удивило Финна, так это наличие лошадей только в одном из них, пока остальные приветственно распахнули калитки и стояли, набирая пыль на свежее покрытие. Ему подумалось, что их коснулся кризис, что они с Марком не вовремя приехали, что лучше бы им ни во что не вмешиваться. Подумал, и, как это обычно бывает спросонья, совсем не заметил подошедших к ним людей. Однако, стоило им пройти чуть ближе, как Микки удивлённо вытаращил глаза. Либо он бредил, либо они действительно были белыми. Совсем белыми, с устрашающе-красными глазами, как вампиры из старых комиксов. Один из них — тот, что повыше — был настолько худощав, что его руки казались вытесанными из грубой древесины — в них был жутко плотный рельеф, такой, что локоть казался шаром, свободно болтающимся под кожей, выпирающим то с одной, то с другой стороны. Шедший же рядом с ним выглядел странно — из-за бакенбардов могло на мгновение показаться, что он старше, но чёлка, мелкая и ровная, какую выстригают маленьким детям, овальное лицо и подростковая стеснительность в мимике и жестах явствовала, что он — младший родственник, пусть пока и не ясно, кто. Конечно, они не были так друг от друга отличны, и всё же могли являться братьями, дядей и племянником, а то и отцом с сыном. Из их странного, пугающего вида Микки допускал любую возможность. На него тоже удивлённо таращились с пару минут, пока высокий не вышел вперёд и не завопил. — А где ваши полушубки? Чего в ботинках, а не в унтах? Что ж вы только костюмами-то ограничились, задубеете же, того и гляди! Вставший у него за спиной мальчик заливисто расхохотался. Финн рассмотрел на них надетое — а такового оказалось немного — и ужаснулся. Казалось, их действительно коснулся кризис: у обоих джинсы были странно продырявлены прямо на коленях, так, что там ещё торчали горизонтально натянутые нити, — такое ещё можно было стерпеть, — но их рубашки, если их ещё можно было таковыми назвать, были напрочь лишены рукавов и после этого даже не зашиты. При виде этого Микки на ум приходило только одно слово. — Дикари-и-и... На его счастье, разобрать этот полустон смог лишь стоящий в трёх шагах Марк, и отреагировал он только смешком. Конечно, культурное потрясение — часть его плана, иначе бы он так коварно не улыбался. — Вот за что я вас, американцев, люблю, так это за действительно «тёплый» приём, — Болан хохотнул, в приветственном объятии навесившись на шею высокому. Оттуда же он отпустил одну руку и помахал младшему. — Холли, здравствуй! — он говорил слащаво, растягивая гласные, а Микки только дивился такому имени. Неужто у них в Штатах все так?.. Он уже боялся спросить, как зовут высокого, но тот подошёл и представился сам: — Джонни Доусон Винтер. Можно просто Джо. — Михаэль Норман Финн, — Джо хлопнул по выставленной Микки для рукопожатия ладони, чем очень его смутил. — Стало быть, Майкл? — Финн в ответ только буркнул что-то себе под нос, абстрагировавшись от мира и кивнув. — Не-е-ет, он – Микки, — поправил Марк и хлопнул спутника по плечу. Холли, видимо, понял его состояние и потому спешить со знакомством не стал, сохранив интригу. Микки даже не знал, как к нему обращаться, боялся задеть или посягнуть на что-то личное, поэтому просто молча ему улыбнулся. Его подхватили под руки и повели в тот самый дом на ранчо. Признаться, издалека он казался чуть крупнее. На деле же это был скорее коттедж в три этажа с чердаком и верандой, пандусом — должно быть, для пригона из пристроенного рядом инвентарного ящичка тачки, — и кучей окон, распахнутых настежь. В коридоре его упросили разуться, а сами втроём ушли вглубь дома, укатив с собой чемоданы. Микки разглядывал прихожую, щурился, усиленно пытаясь разглядеть висящие напротив двери фотографии в рамках, но видел перед собой только противно-выцветшего бежевого цвета пятно, роящеесе и поблёскивающее в глазу, как пролитый в луже бензин, как струя холодного воздуха над нагретой землёй; создавалось тревожное чувство, будто эти колебания температур являли собой что-то живое, постоянно рвущееся во все стороны, и потому Финн крепко-крепко зажмурился, потерев переносицу. Сейчас ему даже сомкнуть глаза было откровенно лень; он их слегка скосил и прищурил веки, рухнув торсом на ноги, и с минуту наблюдал, как трясутся повисшие ладони, как они бледнеют, ощущал боль в запястьях от давления колен прямо на вены, но шевелиться лишний раз не хотел. Мало ли, упадёт ещё, и кто же его до постели дотащит? Уж точно не Марк. Джонни, может, его и поднимет — благо, человек он весьма рослый, — но отчего-то Финну настойчиво кажется, что под его весом Доусон сломает себе позвоночник, и то в лучшем случае. В нём было, наверное, фунтов сто – сто двадцать и ни граном больше, и почему-то Микки думалось, что тому больно даже дышать. Меж тем его приподняли и услужливо подпёрли, закинув руку себе на плечи. Тот самый мальчик, вблизи — не такой уж и хилый. Финна провели по лестнице, после уперев его снулое тело лбом в косяк двери. Послышался звон связки ключей, хруст замка и хлопок стрельнувшей под ногой вошедшего доски пола, а меж этим до сознания спящего доносилась будто искажённая щелчками – осторожными шажками по паркету — тихая ругань. Что-то бахнуло, как выстрел из мушкета, загремело, напугало до дрожи, и теперь Микки сквозь один открытый глаз разглядывал этого мальчика, застилающего простынями стоящий у окна проволочный каркас. В присутствии американцев ему, конечно, часто невольно приходилось подумать о кризисе, но при Холли — только о бледных розоватых глазёнках, водянистых, слезящихся в серой склере; о коже, сравнимой только с бесшовным гипсом на барельефах, о волосах, белых, как у нежити в каком-нибудь старинном ужастике. До сей поры ему не приходилось видеть альбиносов вживую — только по телевизору он однажды наткнулся на фотографию такого юнца, длинноволосого и лохматого, датируемую восемнадцатым веком, просвеченную виньеткой в противном желтоватом цвете. Ещё он припомнил карикатурки на индейских шаманов, правда, скорее седых, нежели от рождения белых. Но этот был живой, объёмный, миловидный, как, пожалуй, разом сотня девиц из французского кабаре, бранящийся, подобно своре лондонских бездомных... Он был особенный, и потому наблюдать за ним было многим интереснее просмотра быстрого, бегло-бредового сна. Когда же он закончил, сообразив подобие кровати на двух матрасах с дюжиной растыканных по бокам подушек, Финн решился войти. — Ой... я тебя разбудил? Прости, но мне некуда было здесь тебя усадить, — он смешно замахал руками и покраснел, выкрикивая одно оправдание за другим. — Ты не ушибся о стену? Шеей сполз или от звука проснулся? Он тараторил, словно ребёнок, пытающийся оправдаться за съеденное против запрета матери печенье, и это было мило; щёки загорелись, фразы вылетали с придыханием на первых слогах и никак не хотели образовать между собой связи, а руки его оказались так крепко сжаты за спиной, что едва ли по ним теперь могла циркулировать кровь. — Нет, что ты. Сам проснулся, порядок, — ему почему-то захотелось потрепать Холли по белёсой макушке. — Марк сказал... — однако, договорить ему не дали, залепетав поверх его слов. — Говорил про участок? Мы сейчас работаем на нём, уборку делаем. Можешь присоединиться, как отоспишься, — он указал взглядом на конструкцию, и Финну ничего не оставалось, кроме как осесть на ненадёжной на вид импровизированной койке и помолиться про себя, чтобы следующей ночью она случайно не разлетелась прямо у него под боком. — А что вы там убираете, позвольте спросить? Насколько я видел, там, ну... — он замялся, но отступать от вопроса было поздно, — ...там же абсолютно пусто. Альбинос рассмеялся, подсел к нему, приобнял за плечи и развернул к окну. Сквозь запылённое стекло виднелась другая сторона участка, поросшая чем-то высоким, на вид крепким и тугим, уже иссохшимся до соломы и облетевшим, но всё ещё живым – тут за жизнь цеплялось всё, ведь дикой природе Дикого Запада ничего не стоило покрыть всё пылью, сломать сильнейшим потоком ветра, иссушить всю воду, истощить всё, что по каким-то причинам осталось живо, а после унести всё разрушенное в небо, всполошив пятый океан воронкой, водоворотом, сбирающим гиблое со дна, будто в жертву какому-то воинственному божеству. Но это, разумеется, было слишком глобально; во дворике Марк и Джо тянули стебель и смеялись, когда у кого-нибудь подкашивало колени и этот самый кто-нибудь падал спиной и качался на бугристом глинозёме. Когда же им удалось вырвать несчастный сорняк, оказалось, что белые от сухой земли нитевидные корни у всей этой миниатюрной рощицы сплетены между собой, и тогда оба направились за лопатами. — Что же может здесь расти? — он был искренне удивлён, отчего сонливость пропала, уступив некоему интересу к происходящему. — О, много чего. Жаль даже, что вы летом приехали, весной я бы вам люпиновое поле показал. Там та-а-акие цветы огромные, я даже на двух ладонях не удержу! Они яркие, знаешь, как облитая краской ёлка, и пахнут, как разлитый парфюм. Сами бутоны у них не больше птичьего клюва, расходятся медленно, так что их раскрытие можно наблюдать долго, на закате, где-то в конце апреля. Но они уже отцвели, к несчастью. И он огорчённо насупился, сложив руки на коленях. Финн же задумался об одном – почему Марку взбрело ехать туда в такое опасное время? Судя по тому, что весной в их пустыне что-то ещё цвело и росло — у них всё было не так уж и плохо, наверное, даже туристы были. В то, что Болан не знал здешних реалий, он никогда не поверит. Тот же сам сюда ездил, в конце концов, должен был и подумать, а если подумал и решил ехать — значит, лечить тут не Микки надо. Мальчишка кашлянул, нарушив повисшее в комнате молчание. Случайный удар лопаты по камню звонко отлетел прямо в небо, вернувшись эхом по дворику. — Ладно, я, наверное, пойду. Спокойного сна, — он улыбнулся; щёчки припухли, розоватые глазки сощурились. Финн встрепенулся, пропустив в раздумьях момент, когда альбинос встал с каркаса, когда тот качнулся и чуть переклонился, заставив сидящего дальше протянуть ноги, когда Холли повернулся к нему спиной и засеменил вперёд, явно не желая покидать гостя. Впрочем, в последнем ничего удивительного не было — мальчик никогда не видел Англии, а там всё так вычурно, так по-особому, что ему становилось интересно уже от одной о ней мысли. И Микки сам хотел бы с ним ещё поговорить, но ему было неловко того задерживать, да и быть с ним наедине, и слушать его голос, слишком твёрдый, хриплый и грузный для мальчика, тоже. Но он отчего-то окликнул уходящего, чуть пораздумал и спросил: — А что у вас с одеждой? Такие странные дырки на брюках... — На джинсах, — поправил тот, приподняв указательный палец. — Это у нас вентиляция такая рабочая. Холли хихикнул и убежал. Финн же запоздало хохотнул, и, признаться, теперь был действительно рад. Раз уж мальчишка с ним шутит – не всё у них, этих американцев, так плохо. Хохотнул, и тут же стукнул себя рукой по лбу – опять напрочь забыл спросить, как его, этого самого мальчишку, зовут. — Вечером — точно, первым де... — не договорил он сам себе, громко зевнув, и, поджав к животу колени, уснул.