Tobacco Road

Марк провёл ладонью по предплечью Финна, стараясь насколько возможно выразительно посмотреть ему в глаза. Микки заметно нервничал, пусть и показывал это не так, как большинство людей — не трясся, не сжимал кулаки до боли в костяшках пальцев, не дышал так, будто пробежал пару миль босиком по пустыне — просто оседал, горбился, упирая взгляд в пол, ёжился и умолкал. Найди кто-нибудь случайный его сидящим так посреди комнаты — подумал бы, что время остановилось, а человек этот нем, слеп и обездвижен. Из такой прострации вывести его было очень тяжело, и потому Болан изо всех сил старался не дать ему в это состояние впасть. В конце концов, он сам был тому виной, да и нервничал сейчас не меньше. Причиной всему послужила очередная его прихоть — к подобным выходкам Марка Финн пусть и успел привыкнуть, но именно эта его сильно задела, пусть и была по сравнению, скажем, с парой предыдущих затей вокалиста очень даже безобидной. С самого утра тот крутился вокруг Микки, не давая ему пройти, смотрел странным взглядом, будто ошарашенным, но ничего не говорил. Странно, что временем для своего откровения Марк избрал именно полдень. Аппетит у Финна пропал совсем, обедать крайне расхотелось, а если чего и хотелось вообще — так это сидеть и ни о чём не думать. Ладонь на плече Микки сжалась, дёрнувшись вперёд. Марк попытался его тряхнуть, но попытка была тщетной — тот не двинулся, продолжая сверлить взглядом пол. Позже Болан присел рядом с ним, обыденная улыбка-усмешка сошла с лица, а веки начали слипаться, навевая состояние сонливое и подавленное. Он бы усмехнулся, допустив, что это заразно, но двигаться, даже двигать губами как-то не получалось. Тем не менее, прильнуть к плечу Микки он смог машинально — слишком уж этот жест был ему привычен, — тяжело выдохнув тому в грудь и уцепившись рукой почти за ворот, оттянув его и тем самым расстегнув на рубашке верхнюю пуговицу. Щека легла вплотную к ребру, отчего в скуле ощущались размеренные, короткие толчки — удары сердца. Когда в челюсть начало неприятно давить, Марк развернулся и упёрся подбородком в том месте, где ключицы образуют выемку; как оказалось, кожа там была очень чувствительной — стоило ему выдохнуть, как плечи сидящего сковало некое напряжение, а сам он резко сглотнул. Тогда же Болан отстранился, в следующее мгновение ткнувшись носом тому в губы, обняв руками и скрепив ладони замком меж его лопаток. — Скажи, для тебя это действительно так важно? — говорил он нехотя, было в его голосе что-то подавленно-злобное, даже нечто раздражённое, а в хрипотце, совсем ему несвойственной, явно читалась усталость. Болан промолчал — он сам не знал, что и как сейчас нужно расценивать, как расставить приоритеты, не задев при этом Микки. Безусловно, это было важно. Марку было очень важно, в первую очередь, отправиться в Техас, добравшись до ранчо — фамильного имения Винтеров. Не менее важным было этих самых Винтеров там встретить; он давно уже успел соскучиться по Джонни, этому высоченному альбиносу, его историям у вечернего костра после пары часов изнурительной работы на участке, по Эдгару, кажется, совсем ещё юному недотёпе с саксофоном наперевес. Он успел соскучиться даже по самому Бомонту — городу, дышащему блюзом. Утром его бы будил местный госпел, а на улице непременно поджидали бы друзья и знакомые, и у каждого из них непременно был бы свой проект — квартет, группа, не важно. И каждый из них был бы сыном этого города, частью их семьи, шумной, очень шумной, чья родословная пропитана виски, жаром прерий и грустью, переносимой, словно лихорадка, пыльными ветрами с юга. Но важнее всего было одно — познакомить со всем этим Микки, увязшего в хандре, меланхоличного, в последнее время даже плаксивого; его голос то и дело подрагивал, а сам он больше не смотрел прямо, взгляд его терял фокус, отчего казалось, будто Финн засыпал вот так, на ходу, приоткрыв глаза, и будто ему даже не хватало сил сомкнуть веки. Что было тому причиной? Марку оставалось лишь гадать. Быть может, постоянные разъезды, нездоровая атмосфера больших городов, жизнь в извечной спешке, или даже то чувство, которое испытывал сам Болан — мерзкое ощущение в груди, свербящее, клубящеесе под рёбрами, щиплющее. Такое, будто секунду за секундой теряешь нечто особенно важное, и с каждым мигом оно всё сильнее, — трепещет, кричит, что это самое важное вскоре будет потеряно окончательно. Молчание затянулось, тишина настораживала, а Финн до сих пор ждал ответа. Ждал не потому, что сказанное Марком могло на что-нибудь повлиять, не потому, что хотел точно убедиться в его намерениях, — просто как-то из принципа. Ему и самому казалось, что вопрос свой он не произнёс, а прыснул, так ядовито прошипел, что Марк впал в ступор, или, хуже того — обиделся. Конечно, Болан был оптимистом. Микки ему — родной человек, настолько близкий, что держать на него обиды было бы мелочно и странно, да и молчание было скорее просто паузой, перерывом между очередной нотацией Марка и разговором, который он пытался откладывать так долго, как мог. Во взаимном молчании не было ничего грозящего, оно не было обидным, и обороняться от него очередным монологом Финну было бы бессмысленно. Несомненно, Марк даже в эту самую передышку от словесной перепалки вложил что-то одному лишь ему понятное, уже из этого сделал вывод и сейчас готовился подытожить всё для двоих. На самом деле, это нельзя было даже назвать ссорой — они просто друг друга недопоняли, и лишь создали из этого ситуацию напряжённую и обоюдно тяжёлую, — как казалось Микки — даже обоюдно-проигрышную, ведь каждый оставался при своём, не желая слушать другого. Он сидел, прижавшись к Микки так крепко, так сильно его обняв и так искренне-обеспокоенно на него уставившись; он часто-часто моргал, должно быть, оттого, что неудобно закатил глаза, но взгляд его обнадёживал — два огромных зрачка в карих радужках делали его, казалось, на десяток лет моложе, и потому Финн под этим взглядом ощущал себя так, будто отказывает ребёнку, от скуки забравшемуся ему на колени. В конце концов, что изменится? Пусть Микки совсем не знал никаких Винтеров, не увлекался блюзом и терпеть не мог Техасскую жару, пусть и не любил госпел, походящий на хаотичное жужжание осиного роя прямо в ухе — всё это теряло значение. Он любил Марка, пусть и не был в своём состоянии готов ради него на всяческие подвиги, воспеваемые графоманами в бульварной литературе. Отношения их не строились на фанатичной привязанности, в них не было слепого обожания, идолотворства, никто из них не видел в другом какого-то особого стабильного образа, и только потому для них «быть вместе» означало нечто иное, такое, что они радостно понимали и чему никак не могли дать определения, пусть даже самого расплывчатого. И только от этого, наверное, Микки часто мог сказать, что был «тронут» — и он был, потому как в Марке было нечто необыкновенное, сильно напирающее на эмпатию, и его сострадательное состояние имело обыденность влиять на Финна самым прямым образом. Правда, сострадательное в нём быстро сменялось заразительно-хорошим; никогда прежде этого «хорошего» не появлялось столько, сколько сейчас, когда он явно ощущал ладонь Микки, огромную и шершавую, ласково выводящую круги на его спине. Почему-то ему казалось, что он выиграл это касание. Да, в нём была привычка радоваться победам, даже когда их таковыми назвать было сложно, но сейчас он понимал, что чего-то да добился. Надежда оставалась лишь на магию Бомонта, которую Марку однажды удалось ощутить на себе. Возможно, звучит банально, но именно магия – наиболее подходящее определение для того, что в этом месте творится; пусть оно и не оставляет колоссальных перемен в людях, но там, среди выжженных солнцем пустыни холмов, свалявшейся травы, заброшенных шахт и глинистых плато, сделавшихся бесконечно-длинными, уходящими далеко за горизонт, ставшими всем, что ты видишь, куда бы только ни повернул голову, – нечто в этом заставляет воспринимать жизнь совсем по-другому.

***

— Постой! — Микки позвал вприпрыжку бегущего по лужам Марка. — Может, приостановишься? Не хотелось бы тебя расстраивать, но мы, кажется, вышли слишком рано. Его досада, как ему думалось, была вполне себе оправдана: моросящий дождь сменил утренние заморозки, отчего казалось, будто сама Англия скупо оплакивала отъезжающих. Пусть и не было тумана, пусть сквозь редкие капли и светило тусклое, охристое, будто стоптанная под ногами листва, солнце, но погода всё же была для Финна прескверной; из-за рвения Болана побыстрее добраться до аэропорта они должны будут прождать самолёт около часа, ошиваясь в переполненном зале и разглядывая мокрые окна. Да и сам Марк скоро оставил бы его далеко позади — ему идти было легко, он беспечно разбрызгивал воду ботинками, когда Микки приходилось нести на себе весь багаж. — Тем лучше! — тот, казалось, пытался что-то отплясывать, кружась на месте и звучно булькая каблуками. Микки привык к его странностям, насколько это было возможно, и всё же по дороге постоянно сетовал на его небрежность, добавляя притом, что дома сам советовал ему для польки по мелким водоёмам на асфальте обуть сапоги. Марк же только фыркнул, ведь сам Финн своему совету следовать явно не собирался, и потому сейчас у него появилась идея для одной мелкой, умилительной пакости. — Ты думаешь, ждать всегда так нудно, как это происходит на собеседованиях и собраниях? Зря. Подошёл он быстро, быть точнее — даже подбежал, ухватив Микки за запястья и тем самым заставив скинуть сумки. Замешательство Финна позволило Марку протащить его за собой, чуть дальше по дороге, буквально метров на пять — иначе тот бы, опомнившись, сразу сильно забеспокоился о сброшенном багаже, — и легко толкнуть в лужу, куда тот прошёл по инерции, промочив в холодной воде обувь и низ штанин. И Микки хотел уже было побежать обратно, нагнав Марка и отвесив тому подзатыльник, но тот сам поспешил к нему, уцепился и буквально повис на шее, одну руку опустив ему на талию. — Ты ведь так хорошо танцуешь, — и Финну было лестно это слышать, но тут же мелкое самодовольство обратилось грустью. — Почему же ты больше не делаешь этого на концертах? И он пролез ладонью под застёгнутый пиджак, сжав бок Микки и сразу спустив её чуть ниже, почти на бедро, а тот бодро скинул вторую его конечность, сжав в своей руке ухваченные на лету тонкие пальцы. Ладонь Марка, изящно-вытянутая, аристократично-бледная, плотно прилегла к широкой, холодной (должно быть, от влияния обычной для весенней Англии погоды на людей, не свыкшихся с местным климатом) ладони Финна; и тут же она была сжата, пальцы протиснулись меж пальцев и сомкнули замок, вбирая остатки тепла из кожи в кожу. И Марку казалось, что в жизни он не был с ним ближе, чем сейчас, когда тот легко приподнимал его, прижимая к себе и кружа так, что носки ботинок неизменно оставались в воде. Это было похоже, наверное, на вальс; они оба располагали руки так, как когда-то было заведено это делать на балу, — Марк позволял Микки вести, тот же, в свою очередь, привнёс в их танец нечто от старого доброго твиста — несколько приподнимался на носках, отдёргивал ноги, опуская Болана полной ступнёй на скрытый водой в бензиновой плёнке асфальт, тут же приподнимал, упираясь в него грудной клеткой, немного клонился назад и радостно, добродушно смеялся, когда тот хватался кулачками за ворот его пальто, боясь, что его скосит набок, и он звучно шлёпнется, ушибётся и промокнет насквозь. Финн подкинул его так, как обычно родители подкидывают младенцев, и Марк отреагировал на это ровно так же, как и впервые ощутивший свободное падение ребёнок: вмиг его передёрнуло, обе руки сцепились у Микки за шеей, нога рефлекторно согнулась и резко пришлась лёгким ударом в бок, на самом деле, в обычной попытке обхватить тело поперёк бедра. На лице у него явно читалась паника, вскоре сменившаяся замешательством. Он поспешил убежать под навес, оплетённый девичьим виноградом, сохранившим яркий алый цвет в листьях ещё с прошлой осени, и там резко осел, едва не упав пятой точкой мимо чемодана. — Танцор из меня никакой, наверное, — он потёр ладонями колени, будто те были недавно ушиблены, а после чуть подался вперёд и воскликнул: — Но это только потому, что без музыки! Микки рассмеялся, опёршись спиной о стену прямо напротив Марка. — С музыкой любой станцует… — Финн прищурился, заметив на лице сидящего некую досадную обиду, и потому тут же себя поправил. — Станцует, но ты сделаешь это чуть лучше. Я даже раньше и не видел, чтобы ты где-нибудь, когда-нибудь сам так рвался плясать. Внезапный интерес?.. Марк поначалу довольно улыбался и молчал, оставив вопрос Микки риторическим, но после осторожно, тихо спросил, будто у знатока: — А под блюз танцуют? Финн отвернулся куда-то вбок, прищурился, скрестил руки на груди и как-то нервно стукнул пяткой по асфальту. Ему вовсе не хотелось, чтобы Марк вот так вот, снова и снова, напоминал ему о том, что они делают. Да и понять, чего хочет Болан, сейчас, кажется, было невозможным, будто у него есть свой особый замысел и цель, ясная одному лишь ему. Напряжение между ними ощущалось остро, выводило из себя, как помехи на экране телевизора, рушащие целую картину своей пестрящей фрагментарностью. Микки сам для себя не хотел этого признавать, но уже и самого Марка он подсознательно считал помехой. Такая страшная мысль вмиг его отрезвила, он кашлянул — в горле першило, будто кто-то роился в глотке, готовый огласить каждую его мысль, каждую выплюнуть в лицо, пусть сам Микки прекрасно понимал, что испытывает просто странную-странную злость без видимой на то причины. Резкий звук заставил Марка встрепенуться; он с недоверием оглядел крупные кисти рук, с хрустом сжавшиеся в кулаки и тут же расставленные, распрямленные и разогнутые, казалось, до боли в суставах. Финн же сморгнул, посмотрел тому прямо в глаза, попытавшись сымитировать улыбку, и резко выдал: — Не знаю. Думаю, на месте разберёмся… Голос его смягчился, пальцы за спиной оказались скрещены. В здании аэропорта раздался сигнал, до мерзкого громкий, оповещающий о прибытии очередного самолёта и полной его готовности принять на борт пассажиров. Болан чуть ли не подпрыгнул, ухватив чемоданы и резко зажав руку Микки, вытащив её у того из-за спины и буквально протащив за собой. Удивительно, что до самого посадочного трапа он не заметил сжатого в собственном кулаке знака, говорящего жеста, но Микки был даже странно этому рад. Он вновь убедился, что ему придётся теперь просто следовать за Марком. Следовать и верить, пусть и нерезонно и беспочвенно. Тот же плюхнулся в кресло у иллюминатора, про себя пожелав им обоим удачного полёта. Что самое странное — никогда ещё привычки скрещивать пальцы он за собой не замечал, да и делал это, кажется, не ради собственной уверенности. Ради будущего, ради Техаса. Ради Микки.