Крылатое божество-змей

      Как в тумане помню тот самый день, когда весь этот пиздец начался. Я сидел в офисе и ненавидел свою работу. Количество кейсов в моей личной папке уменьшалось благодаря работе упорной, но не обманывался я, их число в общей папке росло неуклонно, а в десять часов барин-хозяин снова распределит этот хлам между нами, простыми крестьянами. Не ладилась у нас работа, все возможные сроки срывались, клиенты терпение всякое теряли от ожидания, но начальство все твердило, коль трудности это временные, ещё немножко потерпеть надобно, утро вечера мудренее, стабилизируется ситуация, будет лучше, все наладится, ветер перемен всенепременно будет добр к нам.       Я со всем соглашался, я не в том положении, чтобы спорить. Я чужак на птичьих правах, басурманин иль варяг, правительство считает отбросами таких, как я, только и ждет повода, чтобы выслать меня из страны. Миграционная политика рациональна и бесчувственна, к мольбам твоим глуха что чужая тетка, не приласкает и не приголубит, толкает на свет бюрократию уродливую, от свободы провозглашенной гнильцой рыбной несет за версту. Видишь ли, занимаю рабочие места местного населения. Я смеюсь да плачу, они забирают четверть кровью заработанных денег моих на налоги, на кормление этого кафкианского чудовища, а в этой конторе всегда есть свободные вакансии, и что-то не так уж и много местных, алчущих их занять.       Тяжко мне приходилось, крайне тяжко, да я не жаловался, все равно благодарен был судьбе никудышной. Полиция по делам иностранцев за каждым моим шагом следила, выжидая, когда я совершу ошибку роковую и дам злодеям шанс воспользоваться священным правом на депортацию. Законы бесчестные не позволяли Милице работать, а моей заработной платы было недостаточно. Я въебывал по выходным, уставал катастрофически, шел домой и ног не чуял, да только денег все равно не хватало, приходилось на всем экономить. Я понимал умом-разумом, что это не моя вина, но злился сам на себя оттого, что не могу обеспечить жену всем необходимым, не могу заставить ее почувствовать себя царицей, злился и на саму Милицу за ее равнодушие холодное да неспособность помочь мне разделить бремя и начать зарабатывать, хотя и ее вины тут не было тоже.       Непростое решение мы приняли, и вернулась она в отчий дом родительский на неопределенное время, чтобы мы могли скопить хотя бы толику денег, но я уже тогда не знал, сколько это продлится. Конечно, я сказал ей, что это ненадолго, всего на пару месяцев. Я помню ее слезы ясные на вокзале, когда я привез ее, чтобы посадить в автобус и отправить к родителям. Я гладил волосы вьющиеся и приговаривал без конца, что нет нужды расстраиваться, мы ведь не расстаемся, и я буду любить ее всегда, пока солнце встает каждое утро на востоке. Кто бы знал, какого труда мне стоило хранить оптимизм, когда у меня внутри демон-птица рвала легкие, крылья сильные плясали-бесновались и бились в ребра в ярости иль злобе от того, что все так происходит, что мне мое сердце отпускать от себя приходится, а ведь прошло всего-то полгода после нашей свадьбы. Счастье было недолгим, и юная жена махала мне из окошка автобуса номер 13. Будущее виделось мне серым и безотрадным.       Мы подозреваем, что то было инопланетное вторжение. Оно произошло семь месяцев назад, и правительство до последнего отрицало свидетельства очевидцев, запечатлевших странного вида объекты, приземлившиеся в разных уголках Земли. Я и сам видал эти кадры на ютубе, пока тот еще существовал, ибо столпы, поддерживающие паутину всемирную, пали как и система, и ее иерархия в этом забытом Богом месте. Большой Брат мелькнул последний раз из глазка камеры и канул в геену огненную.       Впрочем, пришельцы быстро улетели обратно к себе в далекую туманность, или откуда они там прилетели. А вот самое интересное только начиналось. Само вторжение не уничтожило цивилизацию, даже людские потери были минимальны. Но на местах вторжения, где произошел непосредственный контакт с тарелками иноземными, и на пепелищах, куда приземлились обломки, остались серые аномальные зоны, где законы физики не действовали, искажалось пространство и время, с ума сходили компасы и счетчики Гейгера. Вторжение это влекло за собой сейсмические катастрофы, в руины обратившие больше половины городов, унесшие жизни миллионов. Хаос и анархия довершили начатое. Падали правительства одно за другим, царские короны рассыпанными горошинами перекатывались по полу, инфраструктура рушилась, мировой порядок тоже. Электроснабжение продержалось неделю, люди вышли на улицы, не зная, что делать дальше, как сильным ударом выбитые зубы кровавые выплюнула нас цивилизация на окраину жизни. Я пережил все три волны смертельные, поскольку сразу покинул пределы города, как только понял, что канул в лету общественный транспорт. Все дороги были заблокированы, все выходы из города оцеплены, да рыбья голова уже гнила, структура пошатывалась, прорех было так много, что не успевали их латать.       Я стукнул какого-то доходягу на окраине и забрал велосипед обшарпанный. Не желал ему плохого, всего лишь хотел до вотчины родной добраться любой ценой. Полагал я по святому простодушию, что за пару недель смогу преодолеть несколько сотен километров, обходя по краешку все населенные пункты и дорожную полицию. Я был так наивен, я так и не выбрался из этой страны. Но решение импульсивное оказалось самым верным, оно и спасло мне жизнь. В диком окружении природы первобытной оказался я в относительной безопасности, пережил самые страшные часы беспорядочного людского разгула и мародерства, царившие в городах каменных. Большинство людей утратили свой разум, когда осознали, что мир их привычный разрушен, и Левиафан больше не стоит над их потерянными душами. Снежные люди и вурдалаки, шатуны и упыри, отведали они чашу скорбную, бродили они неприкаянные, рушили все, что созидали, умерщвляли все, что могло умереть. Отныне и навсегда торжествовала чистая свобода, все было дозволено ныне, когда Бог отвернулся: убийства, грабеж, насилие, все самое прекрасное в человечестве наружу вылезло. Человечество как нарыв на теле планеты. Как увечье неприглядное, от коего воротят взгляды неловкие. Как растерянные животные скалили они клыки острые, рвали мясо сырое зубами грязными, отбросив столовые приборы, плясали на костях и резали себе вены среди крови тех, кого сами же и умертвили. Эволюционный отбор снова был запущен: выжил лишь тот, кто сумел сохранить рассудок, остался с собой в мире и был способен постоять за себя. Благодатный пасхальный огонь в праздник очищал останки поверженного гуманизма.       На мгновение почувствовал я лик справедливости, когда вошел в город оставленный, где все уже поутихло-поуспокоилось. Каким-то чудом сумел я избежать все аномальные зоны, возникшие после вторжения. Я невероятным образом чувствовал малейшие вибрации воздуха и изменения гравитационного и магнитного полей, реагировал на запахи странные и сполохи света зеленого в тех местах, которые я предпочитал обходить за километр. Шла молва, что это остаточный радиационный эффект от иноземных технологий, посетивших нас в самом начале сего вторжения. Любые предметы, побывавшие в эпицентре зон серых, носили на себе этот неуловимый след, и горе тем, кто рискнул к ним прикоснуться. Они либо умирали в страшных муках, иль потеряв рассудок сбегали в лес, плененные неведомым притяжением в места катастроф, и ни одна душа не видела их после этого. Но обо всем этом я узнал много позже.       Это случилось через пару месяцев, когда сам, обезумевший от одиночества и голода, я вошел в город тысячелетний, где присоединился к группе выживших из двенадцати человек со сформированной иерархией под предводительством Настасьи, дочери егеря, которой отец в наследие оставил ценные навыки выживания в дикой среде, и что оказалось очень полезным в данных обстоятельствах. Потихоньку стал я вливаться в новый миропорядок, учился охотиться с помощью ножа и заостренной палки, искать и находить источники воды, приспосабливаться к нестабильному климату. Мы вели оседлый образ жизни, жили в более-менее сохранившемся здании и все решали-решали, да решить окончательно не могли, как нам поступить дальше.       Приняли меня к себе в компанию три добрых молодца: веселый здоровяк Кристиан, угрюмый парняга Мирослав да Алекс, парень бойкий и пронырливый. Мы вместе сформировали костяк мужиков, сильных да волевых, и всё нам было нипочем. Таскали воду бутылями многолитровыми, вбивали в стены доски дубовые, тащили на себе все ценное во время переходов. Вели разговоры мужские, мечтами делились, к семьям родным стремились.       А пока мы разбили лагерь в старом офисном здании с окнами полуразбитыми да стенами отсыревшими. Два этажа, по которым словно страшная гражданская война с ее кровавыми последствиями прокатилась, раздолбанная лестница будто пережила бомбежку девяносто девятого года. В общем, не дворец, но на время сойдет. В конечном счете я готовился к тому, чтобы однажды покинуть группу и продолжить дорогу самому. Я верил, что однажды доберусь домой, найду родителей и ЕЁ. Я не ведаю, что дома происходит, живы ли мои родные. Горько мне думать о том. Надежда теплилась во мне крепкими корнями многолетнего дуба, что рос под окошком моим, когда я был ребенком-несмышленышем. В такие минуты все отходило на второй план: ботинки вечно влажные, ночи холодные на наскоро сбитом деревянном лежаке, дрянная полусырая пища. Это все так не важно и можно перетерпеть, если я буду рядом с семьей, а Милица, моя звезда путеводная, будет ждать меня. Вместе все будет по-другому, справимся со всеми трудностями, коль будет она рядом. Однажды уж отпустил я ее, но больше этого не произойдет, уж я-то постараюсь.