***
После произошедшего в 1054 году Великого раскола Вселенской Церкви на римско-католическую и ортодоксальную, между представителями двух ветвей христианства, католиками и православными, вражда была едва ли не сильнее, чем между христианами и мусульманами. В 1204 году, во время Четвёртого крестового похода, крестоносцы захватили и разграбили Константинополь, действуя как варвары, и образовали Латинскую империю, но до этого в 1182 в результате кровавой усобицы между претендентами на ромейский престол греки со страшными зверствами учинили резню константинопольских католиков, «латинян», поселившихся в столице Византии итальянцев, имевших привилегированное положение из-за помощи басилевсу, византийскому императору, на море и относившихся свысока, нередко по-хамски к православным. Этому предшествовали далеко нерадужные отношения между католиками и православными в прошлом. То, как большинство католиков воспринимало положение, в котором оказалась христианская, но православная, а не католическая Византия, и исламскую угрозу, нависшую над Константинополем, прекрасно иллюстрируют слова папы Григория VII, сказавшего, что для него предпочтительнее, а для греческой страны благостнее, чтобы она находилась под властью турок, чем под властью схизматиков, раскольников прежде единой Церкви. Гроссмейстер Святого Ордена принадлежал к меньшинству. Он считал, что христианин, какого бы вероисповедания он ни был, к какой бы Церкви ни принадлежал, не может оставаться равнодушным к захвату мусульманами европейских территорий, что христиане должны забыть вражду, закрыть глаза на имеющиеся разногласия и объединиться перед лицом общего врага хотя бы на время, чтобы выстоять и, если не уничтожить его, то по крайней мере изгнать из Европы, отбросив за её пределы. Но его мнение, увы, не могло повлиять на отношение других и подвигнуть их к тому, чего он хотел. Правители европейских государств, как всегда занятые неустанной борьбой друг с другом, усилением, расширением и захватом власти и другими насущными делами помазанников Божьих, не были заинтересованы в удержании Константинополя под властью христиан, так как его падение не несло им непосредственной угрозы, и озаботились бы защитой города только в том случае, если бы это было связано с их личной выгодой, а таких не оказалось. Пора идеалистов и пламенных романтиков среди европейских властителей, вроде короля Англии, Ричарда Львиное Сердца, которого так потрясло сообщение, что христиане утратили Иерусалим, что он помирился с конфликтовавшим с ним французским королём, бросил трон и, великолепно снарядив на все имеющиеся у него средства войско, в романтическом порыве истинного рыцаря отправился в Святую землю освобождать из рук магометан Гроб Господень, заявив, что пошёл бы в Иерусалим босиком, дабы снискать его благодать, прошла. Наступило время холодных прагматиков. Хронист и историограф при бургундском дворе Жорж Шателен писал: «Не нашлось ни одного христианского государя, который попытался бы совместно с другими или отдельно при виде такого бесчестья воспротивиться ему оружием или советом.» Рыцари и солдаты Святого Ордена были в числе тех католиков — венецианских, генуэзских, сицилийских добровольцев, отрядов из Анконы и Арагона — кто прибыл на помощь византийскому императору Константину XI Палеологу и принял участие в обороне взятого в осаду Мехмедом II Константинополя. Однако все усилия, приложенные его защитниками, оказались напрасны. Сам Бог предал град Константина в руки османов. Численность защищавших город составляла около семи тысяч, а осаждавших его больше пятидесяти. Франциск, до последнего не терявший надежду удержать столицу Византии в руках христиан понял, что она обречена только тогда, когда Габриэль — страшный в битве, непобедимый воин, словно он был выше человека, один стоивший сотней лучших рыцарей, от которого турки, завидев его, в ужасе бежали прочь, будто он был ангелом смерти Азраилом, не страшась наказания своих командиров, — был ранен. Каменное ядро, зацепив на излёте маршала, проломило нагрудную пластину его доспехов, сорвав с плеча полдрон. Она, оставшись незакреплённой, отлетела, а османский лучник, словно поджидая этого, направил на рыцаря, удержавшегося при ударе на ногах, стрелу. Оснащённая смертоносным, способным пробить кольчугу наконечником, она легко справилась с акетоном и вонзилась в его грудь. Франциску, видевшему это, показалось, что прямо в сердце. Из глубокой раны неудержимо полилась кровь, мгновенно залив доспехи Габриэля. В глазах у гроссмейстера потемнело почти так же, как и у раненного маршала: — Немедленно уносите Габриэля!!! — закричал он солдатам и, покачнувшись, схватился за сердце. Франциск не думал больше ни о чём, главным было, если это возможно, спасти Габриэля. К тому же в том, чтобы погибнуть от рук турок, не было никакого смысла. Эта битва была проиграна, но они должны победить в войне. В этот момент сквозь пробитые огромными пушками Мехмеда бреши в стенах османы ринулись в город. — Отступаем! — скомандовал гроссмейстер. — К кораблям! Вместе с кораблём, на котором везли раненного генуэзского капитана Джустиниани, командовавшего обороной сухопутных стен Константинополя, галерам Святого Ордена удалось прорваться из Золотого Рога сквозь атаковавшие их корабли османов — и в этом Франциск видел провидение Божье — и довезти находящегося без сознания от потери крови Габриэля до места, где ему могла быть оказана помощь. К счастью, стрела не задела его сердца, но, пронзив лёгкое, глубоко застряла в теле. Чтобы её извлечь, надо было искусно, минуя кости, пробить ею тело насквозь, чтобы наконечник вышел со спины. Замечательный орденский лекарь успешно справился с этой сложнейшей операцией. Габриэль, к постели которого были вызваны лучшие врачи, среди которых был медик папы, находясь между жизнью и смертью, не приходил в сознание несколько дней, но, когда казалось надежды уже не осталось, вдруг открыл глаза и даже смог заговорить. С того дня состояние его медленно, но неуклонно стало улучшаться. Удивительным было то, что, после того как его раны зажили, они не оставили на теле маршала Святого Ордена и намёка на шрамы. Кожа его осталась гладкой, словно он не был ранен. Это было воспринято как свидетельство небесного благоволения к прославленному христианскому рыцарю. Народ говорил, что Габриэль ван Хельсинг отмечен Богом, что он воистину воин Господа и не иначе как пользуется покровительством своего небесного патрона — архангела Габриэля, и как он — Левая рука Бога на небе, так рыцарь без страха и упрёка, словно сошедший со страниц рыцарских романов, недаром названный в его честь Габриэлем, — Его рука на земле. Поначалу духовенство воспрещало именовать так совершившего множество подвигов героя, сочтя такое прозвище богохульным, но, как известно, ничто не может сдержать естественную людскую стихию. Это имя закрепилось за маршалом Святого Ордена, и всюду в христианских краях Габриэля ван Хельсинга стали звать Левой рукой Господа. А прелаты, поразмыслив, изменили своё мнение насчёт этого прозвища, рассудив, что устами тёмного народа, как и устами младенца, глаголет истина, и согласились с его мнением, что великий христианский воин Габриэль ван Хельсинг, верно и беззаветно служащий делу Господа и Его Церкви, имеет право называться по своему имени Левой рукой Бога на земле. Павший в 1453 году Константинополь, столица просуществовавшей тысячу лет империи, несравненно дольше всех других, стал новой столицей турецких султанов вместо Эдирне, Адрианополя, другого греческого города, захваченного турками ранее, и отныне назывался Истамбулом. Франциск настолько тяжело пережил падение второго Рима, при том что удар этот был усугублён волнением за жизнь раненного Габриэля, которого гроссмейстер считал своим духовным сыном, что, подкошенный горем, слёг, хотя до этого как будто выкованный из железа рыцарь не знал хворей. Он был неоднократно ранен, но никогда не оказывался на одре занедужившего. Однако едва ему сообщили, что жизнь маршала больше вне опасности и он без сомнения оправится от раны, как он сразу почувствовал себя лучше, а всё ещё сильный, поистине стальной организм старого воина, воспрявшего духом благодаря радостному известию, позволил ему справиться с душевной болью от поражения христиан и подняться с постели, хоть эта горечь и продолжала точить его душу. Узнав, что жизни Габриэля больше ничего не грозит, Франциск со слезинками в уголках старых глаз рухнул на колени перед распятием и горячо возблагодарил Бога. Вечером он, несмотря на то что ещё чувствовал слабость, был в орденском лазарете, тускло освещённом лампадами, с снующими туда и сюда монахами, ухаживающими за ранеными и больными. Прислужник провёл его в отдельное помещению, где находился раненный маршал, окружённый заботами лекарей. При появлении Великого магистра Ордена они поклонились и оставили его с раненым наедине. Слуга поставил табурет у его постели, и он сел рядом с бледным Габриэлем, чья грудь тяжело и медленно поднималась шумным, затруднённым дыханием. — Сын мой, велика милость Господа нашего, — осторожно коснувшись руки Габриэля, со слезами в глазах сказал старый воин. — Если б ты покинул нас, я бы не пережил этого и последовал бы за тобой. Никогда за свою долгую жизнь, не изведал я такого счастья, которое испытал, узнав, что смерть отступила от твоего ложа и ты встал на путь к исцелению. Когда Господь призовёт меня, я надеюсь, что именно ты станешь главой Святого Ордена и продолжишь наше святое дело. — Отец мой… — ответил маршал, но гроссмейстер перебил его. — Молчи, ты ещё слишком слаб, чтобы говорить. Поговорим потом, когда ты поправишься. Я пришёл, потому что не мог не прийти, не увидеть тебя. Тебе же надлежит отдыхать. — Склонившись, он, полон отеческой любви, поцеловал Габриэля в лоб. — Да будет благословенно имя Господа. Спи. Тебе необходим целительный сон. — И на прощание мягко сжав руку рыцаря, Франциск оставил его отдыхать, не переставая возносить в душе благодарность Господу. Стук в дверь отвлёк гроссмейстера от воспоминаний, он дал позволение войти. Вошедший слуга доложил, что святейший отец желает видеть Великого магистра Святого Ордена. Франциск оставил чтение и последовал за посланцем от папы. Шёл он уверенно и быстро, словно молодой человек, так что посланному к нему пришлось прибавить шагу, чтобы поспеть за ним. Шагая по широким коридорам и галереям, поднимаясь по лестницам Апостольского дворца — резиденции главы католического мира, старый воин был погружён в тяжёлые думы, не замечая окружающей его со всех сторон красоты в виде прекрасной резьбы, скульптур, лепнины и других элементов внутреннего убранства обители преемников святого Петра. К этому времени Ватикан ещё не имел того захватывающего дух, грандиозного, величественного, подавляющего вида с великолепной колоннадой Бернини, который он приобрёл позже, но, отринув простую, даже бедную жизнь первых христианских общин, давно блистал роскошью и пышностью своих дворцов.***
По окончанию периода гонений на христиан, во время которого римскими епископами были святые, подвергшиеся мукам за веру Христову, христианство само стало государственной религией в Европе, сменив язычество. А чисто духовная христианская община Рима, основателем которой по преданию был апостол Пётр, её первый епископ, превратилась в Святой Престол — политический институт, главной целью которого было не распространение христианского вероучения и его победа на земле, а приобретение господства через утверждение примата духовной власти над светской, подчинение мирских владык Церкви и таким образом установление теократии — власти духовенства с римским понтификом во главе во всех католических государствах, а не только во владениях папы — Ватикане и Папской области. Христианство же, которое изменило бы историю человечества, если бы оно было принято сердцами и душами людей и они бы стали руководствоваться учением Христа в своей жизни, стало лишь формой, маской, прячась под которой, папы, не довольствуясь ролью духовного авторитета и оказываемым им почётом и поклонением, всеми возможными методами, не гнушаясь подлога — сфальсифицированного «Дара Константина», поддельного документа, в котором император Константин Великий якобы передавал правление над Римом и западной частью Римской империи понтифику, — старались подчинить своей власти светских правителей, не желавших признать наместника Христа своим сюзереном и стать его смиренными и безропотными вассалами, во всём покорными его воле. Константинопольский патриарх не мог иметь таких амбиций в силу того, что, в отличие от папы, самодержца государства римского первосвященника — Ватикана и Папской области, увенчанного тиарой с тремя венцами, не был монархом. Православие, возникшее в Восточной Римской империи, почитало должность императора, как избранника Господа, наделённого и светской, и духовной властью, сакральной, считая, что христианский мир и вся ойкумена должны объединиться именно под скипетром православного византийского властителя. Православное духовенство зависело от императора, нуждалось в его поддержке в противостоянии с Римом и защите, и патриархам пришлось ограничиться лишь значительной ролью в политике, не питая притязаний на государственное правление.***
Такое превращение и судьба христианского вероучения были закономерны, ибо никакое учение с противоречащими человеческой природе принципами не в силах переделать её, не может взять и изменить восприятие себя и мира большинством представителей рода человеческого. Несовместимое с обыденной жизнью, чуждое желаниям обычных людей, оно, став обязательным в обществе, будет соблюдаться его членами лишь внешне, формально, а люди, вынужденные к этому, их суть останутся прежними с соответствующими ей чувствами и стремлениями. Такими же, какими они были всегда и во все времена. Сменялись эпохи, зарождались, достигали расцвета, могущества и славы, приходили в упадок, гибли и исчезали цивилизации, сущность же человека, однажды появившегося на земле, никогда не менялась. В основе всех человеческих устремлений, рождающих действия, лежит получение удовольствия, апофеозом чего является счастье — полная, исчерпывающая, блаженная, порой восторженная удовлетворённость человеком собой и его реальностью. Самоутверждение же во все времена было одним из самых сильных доступных человеку удовольствий, вершина которого — доминирование, власть, возможность диктовать и осуществлять свою волю, повелевать. Что влечёт людей неодолимо, ибо это уподобляет их богам, и приобретение такой возможности превосходно мотивирует. Конечно же, не только из удовлетворённого эгоизма проистекает удовольствие человека, альтруизм также, хоть и в гораздо меньшей мере по отношению к целому, служит его источником. Душевным людям намного приятнее дарить подарки, чем получать их. Добрым огромное удовольствие доставляет делание добра. Благородным сердцам его приносит бескорыстное оказание помощи. Встречаются и те, чьё удовольствие заключается в беззаветном служении тому, что они почитают правильным, улучшающим мир, и даже такие, кто находит его в самопожертвовании во имя торжества благого, но настолько возвышенные души редки и, как сказал Христос, «не от мира сего». Альтруизм во все времена далеко и сильно проигрывал себялюбию среди людского рода. Лишь единицы, души экзальтированные, восторженные, искренне проникнутся учением самоотвержения, призывающим к отречению от суетных страстей и радостей жизни во имя высших целей и идеалов и обещанной награды посмертного воздаяния за благочестие и претерпеваемые последователями лишения в земной жизни вечным блаженством в Царствии Небесном, зиждущихся на хрупком фундаменте веры, и посвятят свою жизнь следованию ему и выполнению его невозможных требований, большинство же никогда не станет руководствоваться высокими, оторванными от жизни, чуждыми желаниям и житейским нуждам обыкновенных людей устремлениями к недостижимому и принуждённое внешними обстоятельствами принять его станет, естественно, прикидываться и лицемерить. Даже обладая низким интеллектом, человек не может без какого-либо подтверждения в самом деле поверить в то, чего он не видел собственными глазами, как бы пылки, какой бы великой силой слова ни были одарены страстные проповедники Евангелия и как бы ни были убедительны их проповеди. Вера, иррациональное, никогда полностью не заменит знание, разум даже у самых доверчивых, самых простодушных и некритически мыслящих. В душе человека, имеющего самую пламенную веру, но не имеющего хотя бы тени доказательства, подтверждающего истинность того, чему он привержен, если он не бездумный фанатик, лишённый мысли, пусть бессознательно и неведомо ему самому, будут гнездиться сомнения. Но даже если бы человечество стало свидетелем фактов, являющих истину христианского вероучения, если бы ему воочию были представлены райское блаженство, ждущее за гробом угодников, и ужасы мук преисподней, уготованных грешникам, то и тогда, по прошествии какого-то времени, если бы картины эти потускнели, а затем и изгладились из его памяти, а воспоминания о виденном потеряли остроту и померкли, оно вернулось бы к «суете сует и томлению духа» к своей привычной жизни, созвучной его природе, с тщеславием, завистью, соперничеством, желанием выделиться и возвыситься, занять главенствующее положение и повелевать ближними, стремлением к богатству, власти, признанию, почестям и славе. Но и при условии, что рай и ад всегда были бы перед глазами людей, то и тогда они были бы не способны удовлетворить требование христианства питать любовь к врагам и искренне любя их, делать им добро, ибо сама натура не позволяет этого.***
После того как христианство из религии, находящейся под запретом, превратилось в религию, которую под страхом преследований обязаны были исповедовать все, кто только не находился на святом престоле. Его занимали авантюристы, узурпаторы, златолюбцы, стяжатели, чревоугодники, лжесвидетели, клятвопреступники, нечестивцы, распутники, насильники, кровосмесители, убийцы. Среди викариев Христа, долженствующих служить примером для паствы и быть эталоном христианских добродетелей, были первосвященники, вместо этого служившие вместилищем всех грехов и пороков, до которых неискушённым грешникам было очень далеко. Папы предавались всевозможнейшему разврату, растрачивали казну на любовниц и любовников (мужская любовь обходилась святым отцам значительно дороже), на роскошные оргии, в которых участвовали не только мужчины и женщины, но и животные. В истории Ватикана был длящийся несколько десятилетий период, впоследствии названный «порнократией» — правлением женщин лёгкого поведения, а также понтификат, в течение которого папский Латерансий дворец был превращён в бордель. Имелся в числе римских епископов и такой преемник князя апостолов, святого Петра, который за игрой в кости взывал к языческим богам, а во время пиршеств славил Сатану и возглашал ему здравицы, чем наверняка немало повеселил и позабавил низвергнутого с небес в преисподнюю, архангела Денницу, красивейшего и мудрейшего среди всех сынов Божьих, как сообщает о том Библия. Папа Каликст III, к которому направлялся Франциск, к счастью для Святого Престола, не принадлежал к таким ярким и запоминающимся, но губительным для репутации Церкви персонам. Войдя в покои ожидавшего его понтифика, Великий магистр хотел преклонить перед ним колено и поцеловать бархатную красную папскую туфлю с вышитым на ней крестом, как то полагалось церемониалом приветствия примаса Италии, именуемого в его титулатуре «рабом рабов», но папа удержал его от этого, сделав запрещающий жест, и протянул ему свою высохшую, словно обтянутую пергаментом руку. Каликст был почти восьмидесятилетним старцем, в сравнении с которым Франциск казался молодым, но несмотря на свой преклонный возраст, он оставался деятельным, и энергия и бодрость духа не покидали его. Гроссмейстер приложился к папскому перстню, называемому «кольцом рыбака», ибо это был род деятельности апостола Петра, до того как он был призван Иисусом Христом для улавливания человеческих душ, вместо тел рыб. — Сын мой, — обратился к гроссмейстеру понтифик, — душа моя объята скорбью. Отвоёванный у сарацин Гроб Господень был утерян и остался в их нечестивых руках. Тяжкие грехи исторгли прочь святыню, которой христиане оказались недостойны. Неверные захватили Грецию и иные принадлежащие нам земли и угрожают покорить всю Европу. Орды их осаждают её со всех сторон. Что это, как не знак гнева Божьего? Как не кара Его? — Истинно так, ваше святейшество, — скорбно склонил голову Франциск. — Мысли об этом не дают мне покоя, отравляя мои дни и ночи. Византия уничтожена магометанами. Да, ромеи наказаны милосердным Господом нашим за своё отступничество от истины, но всё же победа над ними врагов христианской веры не может нас радовать. — Как отрадно для души моей и сердца слышать, святейший отец, что вы в мудрости наместника Господа нашего держитесь такого мнения на этот счёт, не разделяя мнение вашего предшественника, папы Григория VII. Каликст величаво слегка склонил голову в знак согласия со словами гроссмейстера. — Я знаю, как тяжело вы, достойнейший сын мой, перенесли потерю Константинополя. — Вы знаете, ваше святейшество, — сказал Франциск, — мне кажется, будь в рядах оборонявших город князь Валахии, нам удалось бы удержать его и теми малыми силами, что мы имели: он великий воин и военачальник, наверное, не уступающий нашему Габриэлю, и если бы прибыл на помощь византийскому императору, то привёл бы своих знаменитых валашских лучников, с которыми, как известно, никто не сравнится в искусстве, дальности и меткости стрельбы. Мехмед взял город только благодаря своим дьявольским бомбардам, одна из которых, как вам известно, имела каменные ядра высотой до колен, а другая до пояса человека, проломившим стены города и разрушившим башни, которые отлил для турок этот корыстолюбивый негодяй, порождение дьявола, Орбан. Будь проклято его имя! Валашские лучники поражали бы Мехмедовых солдат и не позволили бы им заряжать пушки и вести обстрел, ведь для зарядки требовалось три часа, а ядер у них было очень мало. Пушки стали бы бесполезны, и осман не взял бы Константинополь. — Господь наш в своей справедливости был скор в возмездии, покарав подлеца и нечестивца, христианина, предавшего за золото свою веру и ставшего служить врагам христиан, — удовлетворённо заметил Каликст. — И он погиб во время сражения, когда пушка Джустиниани, направленная рукой Господа, попала в одну из отлитых им для Мехмеда бомбард, возле которой он, приговорённый небесами, находился, и она взорвалась, разнеся его на части. — Да, ваше святейшество. Пусть душа его вечно горит в аду! — Аминь. Сын мой, — заключив пожелание Франциска, сказал папа, — вам ведомо, что одна из святых целей нашего понтификата — собрать всех христианских государей на крестовый поход против неверных и изгнать их из Европы. Разрозненными христианскими силами, когда каждый правитель обороняет только свою страну, это осуществить не удастся. Но, дабы достичь этой цели, нам надо объединить их в истинной вере, в чём я усматриваю проявление указующего перста Божьего. Тогда исчезнет предлог, под которым католические государи, направляемые Святым Престолом, не желают воевать с магометанами вместе с раскольниками. — Вашими устами глаголет небесная мудрость, ваше святейшество, за что я неустанно возношу благодарность Господу, — сказал Франциск. — Упомянутый вами князь Валахии должен отвергнуть заблуждения схизматиков, — продолжал Каликст, — и вернуться со своей страной в лоно истинной христианской Церкви. Нам надлежит приложить все усилия для этого, использовать все возможности, которыми мы располагаем. Вы также осведомлены о том, что я желал бы, чтобы он стал членом Святого Ордена, главой которого вы, благочестивый сын мой, являетесь. Это станет существенным приобретением для Святого Престола. Под его знамёнами должны быть все лучшие христианские воины. Собравшись с силами, мы победим врага, и не только изгоним его, но и вернём принадлежащую нам Святую Землю. Именно в этом наша великая, наша святая цель! Молю Господа, чтобы наш славный воин, поистине воин Господень, Габриэль ван Хельсинг, с помощью своего небесного патрона, архангела Габриэля, в честь которого он носит имя Левой руки Бога, успешно справился с этой, возложенной на него важной миссией. — И я молюсь о том, ваше святейшество. — Прошу вас, сын мой, сообщать мне все известия, которые вы будете получать, связанные с этим богоугодным делом, лично и не откладывая, в любое время. — И как знак, что гроссмейстер может быть свободен, Каликст поднял руку для его благословения. Франциск подошёл под папское благословение, поцеловал руку понтифика, низко поклонился и покинул его покои.