Пленница

Наверное, восторг и удивление на моем лице очень заметны, потому что он, насмехаясь, спрашивает меня: — Что, в Европе такого нет? — Нет, — соглашаюсь я, с трудом стоя на ногах. — Как и рабства. — Саадет, — в одно это слово он вкладывает столько угрозы, что мне становится не по себе и я пытаюсь отшатнуться. — Не забывайся, — мне страшно, и я едва не падаю от захлестнувшего меня ужаса. Султан, вздохнув, подхватывает меня на руки и стучится в ворота. Они тут же открываются, и мы входим внутрь. Сперва я пытаюсь разглядеть хоть что-то, но потом устало закрываю глаза и прижимаюсь к его груди. В сон я проваливаюсь практически мгновенно — сказывается болезнь и усталость. Просыпаюсь я от сотрясающего легкие приступа кашля. Глаза открываются. В большой комнате, залитой падающим из окон светом, стояли множество кроватей, на которых кое-где лежали люди. Лазарет — догадалась я. Услышав мой кашель, ко мне подошла женщина и что-то спросила по-турецки. Я отрицательно помотала головой, в знак того, что я ее не понимаю. А Султана я ведь понимала… Я прижимаю ладонь ко рту, пытаясь вспомнить, на каком языке мы говорили. Итальянский? Немецкий? Французский? Лекарь трогает мой лоб и цокает губами. Потом толкает меня обратно на подушки и уходит, чтобы дать приказ служанке у двери. Вернувшись, она кладет смоченную в воде тряпку мне на лоб. Неужели у меня жар? Я пытаюсь убрать ткань с лица, но женщина перехватывает мое запястье. — У меня нет жара! — кричу я на итальянском так громко, как только могу, но семейное предчувствие Медичи кричит во мне еще громче. Я уже перебрала в уме названия всех ядов, которые убивают при контакте с кожей, и надо сказать, список вышел довольно большой. — Убери! — я сбрасываю тряпку и швыряю как можно дальше. Лекарь смотрит на меня, как на сумасшедшую, но тряпку подбирать не идет. Она трогает мой лоб, а затем задумчиво и оценивающе смотрит на меня. Двери бесшумно открываются, и женщина шустро для своих лет подскакивает на ноги и кланяется. Входит Султан. Он переоделся, смыл грязь, но приятнее мне от этого не стал. Он выглядит величественно и безнадежно, и видит Бог, как мне это не нравится! Турок приказывает что-то сгорбившейся в поклоне женщине, и она выходит прочь. — Как ты? — итальянский. Он говорит на итальянском. Свободно говорит на итальянском. — Хорошо, — я не говорю о том, что меня только что, возможно, пытались отравить. Это не доподлинно известный факт, а даже если я и права, то чем я объясню то, что разбираюсь в ядах? — Ты лжешь, — он садится на кровать рядом со мной. Я поджимаю ноги к груди и отодвигаюсь ближе к стене. Он замечает это. — Не бойся меня. — По вашему приказу невинную девушку бросили за борт. У меня есть основания бояться вас, не находите? — я наклоняю голову набок, язвительно улыбаясь и приподнимая брови. Он смотрит на меня тяжелым нечитаемым вглядом, и где-то внутри меня оживает страх. Может быть, мне стоит прикусить язычок и вести себя скромнее? Здесь я не итальянская принцесса София Медичи, невеста австрийского императора, а безвестная рабыня Саадет. — Она не невинна. Она попыталась убить человека, за что и поплатилась, — безразлично бросил он, уверенный в своей справедливости, жестокий и непоколебимый. — Ирму похитили из родного дома и сделали рабыней. Разве кто-то не должен поплатиться за это? — я заменяю опасное, яростное «вы» нейтральным «кто-то». Все-таки хоть немного фамильной осмотрительности Медичи во мне есть. — Это ее судьба. Если б это не было написано в судьбе этой цыганки, она бы спаслась, — меня поражает та фатальная, безразличная уверенность, которую он испытывает, уверенность в том, что все, что он делает правильно. — От чего бы она спаслась? От кого? Что может слабая девушка против кучи сильных вооруженных мужчин? — Она чуть не задушила Осман-бея. Ее нельзя назвать слабой, — султан усаживается по-удобнее и тянется за виноградом, отрывает одну ягоду и отправляет в рот — Хочешь? — турок протягивает мне синюю миску, и я ударяю по ней. Виноград сыпется на пол. — Ее нельзя. А вас можно, — турок делает быстрый нервный вдох, как лошадь перед скачкой, и хватает меня за плечи, дергая на себя. — Знай свое место! — рычит он. В глазах пылает злой огонь. Мне пора остановиться, если я хочу жить. Как непривычно постоянно дрожать за свою жизнь! Что может быть унижительней этого чувства страха, сковывающего сердце? — Нет, — тихо выдыхаю сквозь зубы. Его тяжелые руки внезапно разжимают мои плечи, а его глаза настороженно смотрят на меня. А потом его холодные пальцы опускаются на мою теплую шею и нащупывают трахею. Он легонько сжимает ее и смотрит мне в глаза, довольный своей властью. — Я уже говорил, что свобода ждет тебя лишь за могильной плитой, Саадет? — Убьешь меня? — я кладу свои руки поверх его пальцев, сжимаюших мою шею. — Смерть не так унизительна, как рабство. — Ты еще не познала всех прелестей рабства, дорогая, — султан наклоняется ближе к моему лицо. Его синие, пылающие глаза встречаются с моими, испуганными, и он ухмыляется. — Тебя не били, не насиловали, не заставляли работать. Я принес тебя сюда на руках! — Велика честь, — язвлю я, и он, в мгновение озверев, бьет меня другой рукой по щеке. Не держи он меня за шею, я бы упала назад и ударилась об стену. Мне больно. Щека горит огнем, из носа начинает течь кровь. Она тоненькой струйкой стекает по моему лицу, затекает в рот, а потом падает ему на пальцы. Султан завороженно смотрит на это, а потом наклоняется к моим губам. Здесь он медлит, и я молюсь Богу, чтобы он не сделал это. Не поцеловал меня. Я не хочу. Я должна целовать лишь того, кого люблю. Я должна целовать Фридриха, своего жениха, а не турецкого султана, злейшего врага Фридриха, моей матери, моего отца и моего. Моего личного злейшего врага. Единственного человека, во время смерти которого я бы принесла бы благодарственные молитвы Богу, и над чьим бы телом не упустила возможности поглумиться. И сейчас он поцелует меня. Я должна что-то сделать. Но не станет ли из-за этого хуже? Может, мне стоит потерпеть, ведь поцелуй — просто поцелуй — не самый худший вариант? С моих ресниц срывается слеза и падает на его губы. Он, словно очнувшись, дергается вперед и прижимается своим ртом к моему. Наш поцелуй пропитан кровью. Он не вводит язык внутрь, как нужно сделать, чтобы поцелуй стал настоящим. Он просто прижимается к моим губам и затем отпускает меня, убирает руки с моей шеи и платком вытирает кровь с моего лица. — Ложись, — он аккуратно толкает меня, и я опускаю голову на подушки. Султан кладет мне на голову полотенце, смоченное в каком-то тазу, стоявшем рядом с соседней кроватью. Затем берет мою руку и прижимает ее к своим окровавленным губам. Мне хочется считать, что это извинение, но можно ли считать просьбой о прощении кровавый отпечаток его рта на моей ладони? — Кровь уже остановилась, Саадет, — сообщает он и осторожно отпускает мою руку. — Я вижу, — мы оба неловко отводим глаза. Мы сделали что-то такое, что не следует делать людям в нашем положении, что не следует делать турецкому султану и итальянской принцессе. Мы стали ближе. Никто из нас не хочет этого признавать и тем более говорить об этом, но да — мы стали ближе. Поцелуи сближают, какими бы короткими они не были. И я хочу забыть об этом, запомнить лишь боль пощечины и унижение страха — такие естественные и правильные для нашей ситуации эмоции! — Я пойду, — он зачем-то говорит мне об этом, а затем встает, смотрит на меня и уходит. Почему мне так плохо?