Иные

      Ох уж эта, блин, литература… Читающие люди меня, наверное, поймут, по крайней мере, в начале повествования.       Это, наверное, безумие, но есть один книжный герой, в которого я буквально влюблена с пятнадцати лет. Черноволосый синеглазый денди, спортивный красавец и умница, настоящий джентльмен, живший с 1856 по 1919 год в России, Японии, Америке…       Вы можете знать его по фильмам «Азазель», «Турецкий Гамбит» и «Статский Советник». Это Эраст Петрович Фандорин, и в книгах он совсем не такой, как в кино…       В прошлом году, дочитав предположительно последнюю книгу из серии, я проплакала недели две и потом ещё продолжала тихо внутренне страдать, похоронив любимого героя. Это для меня было действительно трагедией… Но в этом году я дождалась продолжения. Ещё одна книга!       Обнаружила я её вечером, пару дней назад, и, чуть было не заплясав от счастья, бросилась скорее читать.       И самое начало этой книги — Та-дам! — повлекло ссору с Горшком.       Это в принципе странно — ругаться с бестелым. Ещё более странно — ругаться из-за книги.       Впрочем, это было неизбежно: в любом случае, рано или поздно, так или иначе, я нашла бы эту книгу. И, обладая той информацией, коей обладаю — в любом случае, обязательно зацепила бы Горшка своим отношением к данной теме. А тема вот в чём.       Есть в той книге возмутительный момент. В апреле 1918 года — ровно 100 лет назад! — Фандорин, двигаясь по улице, услышал плач. Женский. Какой-то человек, проходя мимо, забрал у женщины драгоценный медальон. А в нём, в том медальоне, было фото её умершего сына, и его детский локон. Женщина рыдала:       «Отдайте мне моего Мишеньку, где мой Мишенька?!»       А её муж, старый генерал и граф, держался за разбитую голову.       У меня сердце разрывалось от жалости. Да, я всегда очень остро переживаю литературные сюжеты…       Вскоре станет понятно, почему я описываю книжную сцену.       Женщина эта слегка помешалась после смерти сына и этот медальон был для неё фактически всем.       Почуяв моё нервное состояние, явился Горшок; а узнав, что именно я читаю, с огромным любопытством поглядел на меня и уселся слушать.       Человек, что украл медальон и ударил старика, был — внимание — анархистом.       Нормально так, да?!       Я надеялась, что этот анархист просто недостойный человек, отдельный от всех «Чёрных», тот, что нарушил их правила, но нет! Прочитав далее я узнала, что так было у них принято.       «Анархия — она только на буржуев лютая, а бедным-убогим вроде нас с тобой помогает. Попросту, без карточек, не то что большевики», — цитата из книги.       Ах суки какие! Они отбирали у знатных людей имущество, а если те противились — могли и ударить.       В итоге, люди, те, что из благородных, оказывались на дне общества — жили в дворницких, одевались в тряпьё, и это не без участия анархистов!       Это исторический детектив с фактами и фотографиями тех времён. Нет смысла не доверять этой информации.       В процессе чтения, вместо книжного персонажа, я видела идущего по Московской улице Горшка в чёрной широкополой шляпе и плаще с пелериной; и ничего не могла с собой поделать.       «У нас не надо было носить форму, так что, шляпы я не носил — мне не шло. А плащи я любил, надевал иногда», — беззвучно сказал мне Горшок.       Выходит, Михаил — в том воплощении Александр — был вот таким же уродом?! Он сам говорил, что в то время был анархистом. Не просто идейным, как в этом его воплощении, а действующим!       Когда я медленно подняла на него удивлённый взгляд, оторвавшись от книги, он сразу поднялся: — Я пошёл. — Стоять, — тихо сказала я. — Ой, не начинай, а! — поморщился он, — мы же не себе это добро забирали, а меняли, там, на продукты и всё такое, и нищим раздавали. Крестьянам! — И ты отбирал?! — в ужасе прошептала я, — и ты?!       Миша молчал. — Как ты мог?! — Господи, — он схватился за голову и двинулся на кухню, — опять!       Сука, «Робины Гуды» ёбаные! А он всё твердил мне, как прекрасна анархия! Говорил, что она подразумевает равенство и взаимопомощь! Добро!       Что же это за добро, когда одним — всё, а другим — ничего? Поменяли людей, а ситуация осталась та же! Как это низко! Как это гнусно!       Так я думала, шагая от окна к холодильнику, закурив, в ожидании, когда закипит чайник.       Миша сидел на стуле, курил какую-то странную сигарету и, нахмурившись, молча слушал мои мысли.       Наконец он не выдержал: — Сто лет прошло — ничего не изменилось. Ты мне ещё тогда по этой теме мозги ебала. — Я с тобой не разговариваю, — сказала я, продолжая движение, не глядя на него, — и тем более не ебу тебе мозги. Я просто думаю. — А я с тобой разговариваю! — рявкнул он.       Ах так? Поговорить захотел! Ладно!       Кто-нибудь из вас рискнул бы сказать, пусть и бестелому, но всё такому же, как и прежде, Великому и Ужасному Горшку, что он мудак, а анархия — дерьмо?       А я — да.       Я повернулась к нему, опёрлась руками на стол и посмотрела в глаза: — В тебе ведь сидит вся информация о том воплощении. Он — это тоже ты. Так вот, ты мудак, Александр. Тебе даже не стыдно. Ты даже не раскаиваешься в тех своих деяниях. Это отвратительно. И анархия — отвратительна.       Кажется мои слова его зацепили, потому что он тоже решил уколоть меня побольнее: — Если тебе так отвратительна анархия, то почему же тебе не было отвратительно сосать анархистский член, а, Мари? — проговорил он с издёвкой, интонационно выделив последнее слово.       Я вспыхнула. Не от колкости — понятно, что это его слабая попытка защититься; а от произнесённого им имени. Даже дыхание перехватило.       Мари… да, это точно когда-то было моим именем. И прежде он произносил его с нежностью.       Но я быстро взяла себя в руки: — Тебе напомнить, где бывал твой язык, а, медвежонок? — спросила я его ему в тон, и он дёрнулся, вздрогнул, услышав это, некогда ласковое его слуху, прозвище.       На это ему было нечего ответить, кроме как протянуть: — Ну ты и стееервааа… — Для тебя это новости? — хмыкнула я, и, повернувшись к разделочному столу, стала готовить себе кофе — книга толстая, надо побольше прочитать сегодня.       Когда я обернулась, Горшка уже не было. Впрочем, я и не взглянув в его сторону почувствовала, что он ушёл.       Я ещё пару часов потратила на чтение, пока сон не сморил меня.       Без Миши спать, оказывается, холодно…       Весь следующий день он не появлялся. Знал, что я злюсь.       Мне было надо поделиться своими переживаниями на эту тему, и я выбрала Пифию и Рыжую.       Я не стала рассказывать о том, что он спровоцировал этот разговор сам да ещё и нахамил по итогу — не хотелось выставлять его ещё большим мудаком, чем он есть. Так что, я просто рассказала о своих переживаниях, о самой сути нашей размолвки.       Пифия ко всему ровно отнеслась. По её мнению, мне не стоит переживать о прошлом: было — и ладно. Глупо наезжать на Мишу за то, что было сто лет назад. Да, мудак. Ну, какой уж есть. Для опыта и мудаком побыть надо.       Я же от своих слов не отступалась:       «Раскаяние, я считаю, должно наступить. Он сам говорит, что в новых воплощениях должна быть работа над ошибками прошлых. И мне жаль, если я, к примеру, была сукой. Должно быть хотя бы раскаяние, а не возложение хуя: ну была и была, это же прошлое.       Прошлое мы тащим за собой. Иначе реинкарнация была бы бессмысленна: прожить жизнь, как тварина, родиться заново и не париться, жить себе дальше!       Может я и не права, но меня бесит равнодушие к прошлому. Если человек осознает, что он был мудаком, то, по-моему, он должен в этом раскаиваться, а не поддерживать мудацкие идеи прошлого».       Одно дело, когда ты простой человек — живёшь одной жизнью и не ведаешь, что понаделал в прошлой. Тут ничего не остаётся, как просто попытаться не быть мудаком.       Другое же дело, когда ты — Иной. Тебе известно, как ты жил и что делал в прошлом воплощении — не знаю, считать это даром или проклятьем, но это неспроста. Значит должен ты всё это знать, значит должен обдумать и разобрать: что хорошо, а что плохо, чем гордиться и о чём пожалеть. Но уж точно не забивать на всё это!       Но Пифия считает иначе. Ей важно быть нормальным человеком теперь, а тратить нервы из-за того, чего не исправить — бессмысленно.       А я, возможно, экзальтированная дура, но ничего не могу с собой поделать.       Рыжая же со мной согласилась во всём, кроме того, что Горшок был мудаком, обдирая «богачей», как липку:       «Достаточно вспомнить, как эти «богатые» относились ко всем остальным и как жили «бедные». И стоило им поменяться местами, так всё, беда».       Да, блин! Никому меня не понять до конца! А уж моя «половина» в этом больше всех отличилась.       Весь день я то читала, то злилась. А вечером мне написала Пифия:       «Ты же мне снилась сегодня. Мы с тобой в жутком лесу в темноте убегали от Миши. Он был жутким оборотнем и бегал на задних лапах, как в Ван Хельсинге. Было очень страшно. Вот сейчас картинки перед глазами всплыли. У меня часто сны к вечеру вспоминаются…».       «Бля, что это значит???» — спросила я. Сны Пифии— это всегда очень важно.       «А хуй его знает… просто страшно было, мы от него прятались, но я помню, что он хотел нас поймать (тебя) не для того, чтобы сожрать, а как-то… вот хер знает… короче, помню, что кто-то во сне стал рассказывать о его дворце, где он якобы живет, и нам показали на мобиле фотки его дома. Охуенное такое место, и он типа одинокий, и ему нужна помощь. Помню двоякие ощущения во сне: и страшно, и жаль его.       И вот он, когда гнался за нами, больше видом своим пугал, до усрачки прямо, но не трогал.       Даже пару раз догнал и стоял просто, а мы тупили».       Догнать и стоять — это в его духе. Чё хотел? Чё бежал? Хрен его знает!       «Короче, думаю, что Мише просто жутко одиноко, он мне это показал во сне. А ты там как раз убегаешь от него…» — продолжила подруга.       «Но он же там был оборотень… немудрено, что мы бежали… — заметила я, и спросила, — слушай, как думаешь, это может быть связано с нашей с ним ночной размолвкой?».       «Я в этом уверена. Я наверно через сон почувствовала это».       «В общем, он оборотень и есть, — подытожила я, — весь такой хорошенький, а на деле оказался сучим мудаком».       «Как раз наоборот».       «Разве? Чёртов анархист».       Я всё ещё злилась, но невольно начала волноваться о нём. Когда Горшок начинает чувствовать себя одиноким — это страшно. Он постоянно нуждается в поддержке и понимании, и вот, лишившись этого, моментально пал духом и своеобразно пожаловался Пифии.       Ну, а я, как эмпат, в первую очередь страдаю от его упаднических настроений. Особенно противно, когда причина им — я. Но он сам виноват!       Как он так мог поступить! Это же надо! Выставить мне свою грёбаную анархию так, чтобы я поверила, что это действительно здорово! Он просто пользуется тем, что я в политике не соображаю. А на деле, выходит, анархия нихуя не мать порядка! И какую-то, сука, своеобразную свободу она подразумевает, касающуюся только какого-то отребья, крестьян, каторжан, разбойников и прочих; а достойные, благородные люди должны, значит, прозябать! Заебись — свобода! Свобода от своего имущества — это безусловно так! — Ты так рассуждаешь, потому что ты, Мари, из благородной семьи, — проговорил Миша за моей спиной, — потому тебе и монархия близка.       Явился. Что же ты прошлой ночью не стал со мной мирно говорить? Сам вспыхнул, как спичка, нагрубил, ещё и обиделся, что ему в тон ответили!       Но о монархии он верно сказал. На самом деле, всё то время, пока я читала, все эти «граждане», вместо «господа»; «товарищ», вместо «сударыня» и тучи идиотских аббревиатур — просто резали мне глаза. Злость закипала всё сильнее с каждым попадающимся в тексте «товарищ». А когда я наткнулась на «извозтрудящийся» вместо привычного «извозчик», и вовсе бросила книгу и ушла курить. — Ты тоже не являлся сыном каких-нибудь хитровских чмошников. Ты тоже из хорошей семьи, — заметила я. — Да. Но я из простых, — сказал он, — и по Хитровке тоже шатался. Уличный пацан. Как и в этом воплощении.       Я присела рядом с ним: — Но ты же не из фартовых, я точно знаю. И образование у тебя было. Что же ты, когда вырос, делал среди ссыльных, среди каторжан, среди разбойников? — А ты? — спросил он, — мы в одной артели были. Ты рисовала типа кукрыниксы, девочка моя. Забыла? — Помню, — буркнула я, — и не понимаю, как, как я могла оказаться там? Как могла связаться с таким, как ты? — На собрании познакомились, — напомнил он, совершенно не обидевшись на мои слова, — и в артели вместе оказались. — Ты привёл меня туда? — Я.       Значит я предала свои идеалы, свои ценности. Продала за «анархистский член». Ну и сука же! Как же так?! Я ведь не из тех, кто цитирует Еву Браун: «Даже если он захочет расстрелять весь мир, я буду стоять за его спиной и молча подавать патроны»! — Они просто цитируют, — прокомментировал Миша, — а ты — подавала. Без лишних слов. — Какой кошмар, Господи…       Я обхватила голову руками, уперевшись локтями в стол. Наркоманка, шлюха, анархистка, тупая влюблённая овца. Вот моя визитная карточка. — Слушай, я уже устал это слушать, — нахмурился он, — да, среди анархистов хватало наркотов. Тот урод, что дал тебе дозу кокса, был из наших. И когда я расквасил ему рожу, меня хотели исключить. — Что ж не исключили? — Узнали, за что я его отпиздил, — спокойно ответил он, — у нас кокаин был под запретом. Так что нахер пошёл он, а не я. — А опиум, я так понимаю, запретить не успели? — с иронией поинтересовалась я. — А мы в артели накуренные не появлялись, — ответил Миша, — кто б знал? А тот урод прям на месте по ноздре пускал. А то, что ты считаешь себя шлюхой — я даже обсуждать не хочу, — он отвернулся и проговорил в сторону, — ты меня любила. И этим всё сказано. — Ну и любила бы платонически, кто ж запрещает? — пожала плечами я, — нет же, блять, надо было посасывать «анархистский член». — Не придирайся к словам! — вскочил он.       Да как бы не так! Ишь, чего захотел! К словам не придираться! Да щас! Баба я, в конце концов, или нет?! — Надо было следить за языком! — я тоже порывисто встала. — За тем, который где только не бывал?! — навис он надо мной. — За ним самым! — я встала на цыпочки и упёрла руки в бока, чтоб показаться хоть немного крупнее. — Бесишь! — рявкнул он. — Ну и свали отсюда тогда! — я отвернулась. — Бываешь же ты сукой! — крикнул он мне в спину. — А ты — мудила! — ответила я, развернувшись.       Злобно сверкнув глазами, он поджал губы и рывком унёсся из кухни, а я пошла в комнату и спокойно легла спать.       Откровенно говоря, меня не столько бесило наше прошлое, сколько его манера лезть в мои мысли и навязывать своё мнение. Именно в этом и заключалась проблема. Ну невозможно так жить, когда кто-то постоянно слышит твои мысли и оспаривает то, что слышит!       На утро я увидела сообщение от Пифии:       «Не знаю, что тебе сказать. Ты видишь то, что хочешь видеть после прочтённой книги. А то, что я говорю тебе открытым текстом, поясняя, что Миша не мудак, не слышишь. Так что тут сделать можно? Ничего. Только руками, блин, разводить.       Как будто ты из принципа так упёрлась… Может это фигня всё, а ты нервы себе треплешь…       Я и Мишку не защищаю конечно. Но и не злюсь на него, потому что считаю немного неправильным загоняться по прошлому. Я не знаю, мне хочется спросить у тебя, а чего ты хотела бы добиться этой ссорой? Ну, то есть, что это должно дать? Я просто пытаюсь разобраться…».       Тут-то меня, как говорится, и бомбануло. Да какого чёрта я скрыла его, и без того известную Пифе, мудацкую черту — влезть в голову и поменять всё на своё усмотрение?! Потому что есть два мнения: его и, блять, неправильное!       «Я ничего не добивалась, я вообще — просто, даже не высказала мнение, а подумала. Спросила: «Ты тоже так делал?». Он промолчал. А дальше я с ним даже не говорила, даже мысленно к нему не обращалась, просто возмущалась тому, какая анархическая система гнусная, какая отвратительная. Я виновата, что он в моей башке сидит, копается? Нехуй было лезть. Или я не имею право на свои мысли? Своё отношение к ситуации? К сюжету книги, чёрт возьми? К той же анархии и её правилам? По-моему имею. А он послушал всё это и сам стал тему развивать. Я прямо сказала: «Александр — мудак. И анархия — отврат». Он меня сам спровоцировал на это.       А он спросил: «Что же, если тебе так анархия отвратительна, хуй анархистский не отвратительно было сосать?»       Он инициатор ссоры. Не я».       Пифия явно офигела от такой инфы:       «Ебать. Ну я этого не знала…»       «Вот такая я. Вот я — загоняюсь по прошлому. Но я у себя в башке загоняюсь. А он в неё влез. Я не собираюсь контролировать свои мысли, только из-за того, что ему хочется в них копаться».       «У него вечный загон по анархии… Но Мишка взял основу, а то, что там неблагородно всё и мерзко, так это можно спустить… Дерьмово».       «Да он давно пытается мне донести свою политику».       «Вот это я в Мише не люблю. Вот нахуя свою политику втирать. Ты полноценная личность».       «Ну, он обычно это всегда хитро делал. Тихой сапой. Так втирал, что я не сразу понимала, что мне что-то втёрли. А тут его явно сильно бесит тема, напролом попёр».       «Ну капец конечно… меня б жутко выбесило. Собственно, теперь я поняла твою реакцию. А то думала, что совсем всё не так».       «Я вообще привыкла, что он так себя ведёт, спускаю ему это — ну такой он человек: тут или принять, или послать.       Но в этот раз он перегнул».       Что ж. Мне стало полегче, я получила поддержку от подруги.       Должна признаться, что я не так остро переживала эту ссору, как переживала прежние. Я, в целом, была спокойна. Может, потому что считала себя полностью правой и была, где-то в душе, уверена, что и он это признает. Может, потому что эта ссора не такая серьёзная, как прежние. Не знаю.       Только одно беспокоило — ноющая, раздражающая боль в груди. Вот прямо там, откуда выходит «цепь». Такое впечатление, что Миша её, эту «цепь», подёргивал периодически, специально.       Я почувствовала его, когда занялась обедом. Он подкрался сзади и обхватил меня руками, наклонив голову через моё левое плечо. Я не двинулась с места, продолжив нарезать грибы. Надоели мне эти бабские обидки. Да, я злюсь. Но он пытается как-то это исправить. Пускай.       Его грудь стала жарче. О, «вкусненькое»! Давно он меня этим не подкачивал.       Я скосила на него взгляд. «Кайфовый». Чего это он? Где потратился? Неважно. Уж лучше такой, чем «мрачный». — Прости, — коротко сказал он мне в ухо, и, немного помолчав, добавил: — Наговорил тебе гадостей… — А я на это и не сильно обижалась, — ответила я, и отметив, что за это время успела соскучиться по его голосу, по его спокойному голосу, продолжила: — Сосала? Сосала. Стерва? Стерва. Сука? Вполне. — Прекрати, — пробубнил он. — Я виноват. Простишь меня? — Да ты не в этом виноват, Господи! — мне хотелось развернуться к нему, но я не стала, пускай обнимает. — Меня бесит не то, что ты в прошлом, по моему мнению, сволочь, чего ты признавать не хочешь, а то, что ты не позволяешь мне даже думать, как мне хочется! Всё время пытаешься подогнать меня под тот образец, который тебе нужен! Бесит, что ты ругаешься на меня за одни лишь мои мысли, отличные от твоих! — Извини. Я всегда такой. Но я исправлюсь.       Ну да. Когда дождь перестанет идти, ветер — дуть, трава — зеленеть. Вот тогда и Горшок перестанет навязывать своё мнение.       Я нахмурилась. Что-то тут не то. Утром по моему коридору гулял Игорь. Когда я поздоровалась, он только улыбнулся и, не дав мне его расспросить, куда-то пропал.       Без него тут не обошлось. Пифия сказала, что говорила с ним обо всём этом, и хранитель заявил, что Мише надо научиться меня принимать, а не поучать и не упираться.       А потом, видимо, пошёл на поиски Горшка. И, судя по всему, они увенчались успехом. Неужели он на него смог повлиять? — Убери эту бандуру, — попросил Миша, указав на массивную хлеборезку, стоящую на разделочном столе, — я сейчас сам не могу.       Я с сочувствием поглядела на него. Он выглядел уставшим.       Миха уселся на освободившееся место, вздохнул, и вдруг спросил: — Если не монархию, то что бы ты выбрала? — Белое движение, — не задумываясь ответила я. — Я же сказал — не монархия, — повторил он, — там монархистов было полно. — Тогда анархия. Или монарх, или никого. — Вот и тогда ты так же сказала, — Миша снова вздохнул, — я хотел безвластия. Ты пошла за мной. — Дура, — добавила я. — Хватит. Никакие ты свои идеалы не предавала, — он поднял на меня серьезный взгляд, — ты действительно хотела полной свободы и равенства для всех, хотела поднять нищих до уровня богачей, а не наоборот: отбирать у знати богатство, чтобы спустить их до состояния бедняков, и тем самым достичь равенства. Вот как ты говорила, и убеждала меня в верности этой идеи. — Не получилось, как я вижу. — Почему же? Получилось. Только это невозможно в нашем обществе. Это утопия, — он постучал пальцем по правому предплечью, по татуировке в виде креста с символом анархии, — потому это для меня сродни религии. Ты можешь себе представить, чтобы я сейчас кому-то дал в ухо и отобрал саблю какую-нибудь с золотым эфесом, или что-то вроде того? — «Я ненавижу хрустальные дома, живущие в них люди полны дерьма», — процитировала я вместо ответа, — «пока буржуи выбирают ковры»… — Прекрати, это не мой текст. — Там ещё было про излишки и роскошь, про сервелат и кошек, — добавила я. — Ты не исполнял то, что противоречит твоему духу.       Миша тихо рассмеялся: — Про «Акустический» ты походу забыла.       Да, он говорил, что этот альбом ему записывать не понравилось. — В общем, не парься ты по теме прошлого, — продолжил Миха. Говорил он хрипло и медленно, как всегда, когда пребывал в кайфе, — «Воля або смерть, мать-анархія, чорний колір прапору, то моя земля» — я от этого никогда не отступлюсь, смирись. А тогда… Тогда я просто озлобленный сильно был. Ты смягчила. Ходила там такая, в штанах из ткани… Ммм, — он пощёлкал пальцами вспоминая слово, — молескин. Кожаная куртка, волосы длинные, папироса в зубах, глаза хитрые-хитрые… Я запал. А то что я не раскаиваюсь в том, что было, так тут ничего не поделать. Да и недолго я богачей «травил», ты ж мне весь мозг за это выебала. Я и перестал! Но из артели мы не ушли. Тебя бесит только то, что со знатью хуёво обходились, а в целом система тебе нравится, признай. — Да. Но отношение анархистов к аристократам приводит меня в исступление. Что случилось с нашей с Пифией семьёй, а? — Скрылись, — развёл руками Горшок, — вовремя поместье продали и сбежали. И мы им в этом помогли.       Ладно. Это один из тех вопросов, что наиболее всего меня волновали. Значит семья не пострадала, значит её я не бросила, не пошла против неё, отправившись к анархистам.       Тогда я решила спросить о том, что мучило меня последние сутки: — А патроны, что я тебе подавала… это не фигура речи, да? — осторожно поинтересовалась я. — Не фигура речи, — Миша покачал головой. В его наполовину прикрытых, затуманенных глазах вдруг вспыхнули искорки, а губы тронула лёгкая улыбка. Кажется, ему нравится вспоминать этот момент. — Красная гвардия напала на артель. Надо было отбиваться. Ты мне помогала, и сама неплохо стреляла.       Я и сейчас хорошо стреляю. И из пневматического ружья, и из револьвера, и даже из снайперской винтовки. Из пневматики могу продырявить вишенку с довольно большого расстояния. И я никогда не тренировалась, само получается… — Лучше бы мы оттуда сбежали, — тихо проговорила я. — Я артельщиком был, временным начальником. Нельзя сбегать, — строго сказал Миша. — И вообще, ты же говоришь… — Своих не бросают, — со вздохом закончила я одновременно с ним, и вспомнив сон Пифии, сказала: — Ладно, оборотень, всё с тобой понятно. Не лезь в мою голову и тогда ты не услышишь ничего плохого о своей драгоценной анархии. А ближайшее время я буду думать всякие гадости. Книгу же надо дочитать. — Я понял, — он опустил голову. — Ты меня простила? За слова все эти… — Не волнуйся, — серьёзно сказала я, — не мучай больше Пифию такими снами. Зверь, блин, одинокий. Я тебя не брошу. И я всегда тебя поддержу. Даже, если ты мудак. — Ну спасибо!       Я накрыла сковороду крышкой и закурила: — Хочешь, расскажу тебе про одно место, где действительно царит анархия? Настоящая, какую мы бы хотели — без жестокости, с полной свободой, взаимопомощью? — Давай, послушаю сказочку, — хмыкнул он. — Только они не знают, что они анархисты, — улыбнулась я. — Есть одно племя, обитающее в джунглях Амазонки…       И я стала подробно рассказывать ему про индейское племя Пираха. О племени, где не бывает вождей, где отсутствует понятие частной собственности, где все друг друга искренне любят и верят, что все любят их. Там нет места грусти, злости и агрессии — эти люди не способны на подлость, кражу и убийство. И они всегда счастливы. Все.       По мере моего повествования, лицо Михаила всё сильнее вытягивались от удивления, а в итоге он проговорил: — Я верил, что это возможно. Верил.       И как-то по-детски улыбнулся.