Зеркало

Лето, в отличие от ранней теплой весны, не баловало москвичей хорошей погодой. Тяжелые серые тучи заволокли небо в июне и редко рассеивались вплоть до самого августа. Дул прохладный ветер, быстро разгоняющий даже самые малые намеки на духоту. Мне такая погода была по душе — позволяла сохранять более-менее холодный рассудок в условиях приближения к рубежу, которым стали Олимпийские игры в Мюнхене. Прячась от сильного водного потока под ярким зонтом, я перескакивала через лужи. Правую руку неприятно оттягивала сетка, набитая гостинцами для мамы, ожидающей надоедливую дочь в гости. Я часто навещала ее и еще чаще названивала по телефону, всячески стараясь расшевеливать одинокую пожилую женщину, окружившую себя фотографиями погибшей дочери. Мама сильно изменилась и постарела после несчастного случая десятилетней давности. Она будто погасла. Уже около подъезда, когда я решила, что моя увлекательная прогулка под дождем завершилась, мимо медленно проехал ярко-красный «Москвич». Из-под колес во все стороны брызнула грязная вода, окатив меня с ног до головы. Подскочив на месте, я громко выругалась, не слишком надеясь воззвать к совести водителя. Однако, к моему немалому удивлению, машина остановилась. Из-за руля вышел представительный пожилой мужчина. — Зоя, я прошу прощения! Здесь такие лужи, что их невозможно объехать. — Здрасьте, Василий Иванович! Ничего страшного! У мамы обсохну, — со всем добродушием, на которое только была способна, ответила я. В мыслях же у меня настойчиво вертелись другие слова: «Спасибо, дедуля, что платье красивое испортил! Ну и в чем мне теперь с Модестасом мириться?!»... Пострадавшей стороной в недавней ссоре оказался литовец. На тренировке он получил мелкую травму, а любимая девушка разнесла его за это, не забыв оскорбить напоследок. «Что случилось?» — спросила я сразу после того, как переступила порог съемной квартиры Модестаса и заметила, что он прихрамывает. «Нога болит в области ахиллова сухожилия, — с беззаботным видом ответил он, кивнув на собственную икру. — Сева отправил подлечиться. Через пару дней снова начну тренировки». «Какие тренировки?!» — пораженно захлопав ресницами, спросила я, не сумев сразу сообразить, что Модестас говорил серьезно. «Обычные, Зой!» — капитан начинал злиться. Моя реакция неприятно удивляла его. А чего он ждал? «Ты хоть понимаешь, что можешь довести сухожилие до растяжения или разрыва?! — серьезно спросила я, вспомнив все свои болезненные травмы, вызванные прыжками и шпагатами. На самом деле в детстве мы с сестрой были частыми пациентками травмпунктов. Невероятная гибкость и эластичность требовали серьезных жертв. — Нужно немного подождать с тренировками. Иначе хуже будет: совсем мимо Олимпиады пролетишь, загремев на койку». «Да я привык уже к таким вещам! Мелочи все это, — попытался отмахнуться от меня Модестас. — Ничего не случится». И тут меня откровенно понесло: «Ты настолько помешан на баскетболе, что совсем о своем здоровье не думаешь! — холодный тон перешел в эмоциональный выкрик. — Нельзя так гробить себя! Ни одна Олимпиада этого не стоит!» Мое сердце бешено заколотилось от волнения за Модестаса, потому что я понимала — не послушает и через день уже будет всерьез нагружать ногу. Не умеют спортсмены жалеть себя. А Модестас всегда был трудоголиком, каких поискать. Еще и слишком самоуверенным молодым человеком в любых вопросах. Он слепо считал себя здоровым, как бык, и мощным, как танк. Я бы поняла и приняла все это, если бы чуть меньше дорожила им. «Зоя, я способен адекватно оценить свое состояние! — миролюбиво заговорил Паулаускас, стараясь предотвратить назревающий конфликт. — Не нужно так за меня переживать. Я уже взрослый дядя». «Баран ты твердолобый!» — от всей души выдала я в ответ. Много было злости вложено в это, казалось бы, не самое обидное оскорбление, поэтому оно ударило в цель... После короткого разговора со стариком я поспешила сложить зонт и войти в подъезд, пока по ближайшей луже случайно не проехал многотонный мусоровоз. Мама встретила меня с радостной улыбкой на губах, которая быстро сменилась серьезным выражением лица и нахмуренными бровями. — Куда тебя понесло в такой дождь, неугомонная?! — причитала она. — Вон как вымокла! — Это меня только что машина обрызгала. Я не успела замерзнуть, не беспокойся, — моя попытка отвязаться от чрезмерно заботливой матери изначально была провальной. Вручив ей сетку с продуктами, я прошла в нашу с Женькой комнату и открыла створки шкафа, предварительно повернув ключ. Я отыскала среди забытых вещей старый спортивный костюм и переоделась. — Нарядное платье. Я его постираю, завтра будет как новое, — произнесла мама, аккуратно забирая с кровати вещь. — Ты такие не очень-то любишь. На свидание собиралась? Опешив, я внимательно посмотрела в глубокие голубые глаза мамы. Она даже не знала, что у меня ухажер имеется. Как догадалась, один раз взглянув на платье? Чудеса материнского инстинкта. После недолгого молчания, которое не казалось неловким, я потупилась и произнесла негромко: — Мам, я полюбила мужчину. Всерьез. — А почему с такой грустью говоришь об этом? Неужели безответно? — для мамы я была умницей и красавицей, которую невозможно не любить. — Похоже, что взаимно и надолго, — сказала я в ответ, внезапно ощутив необходимость поделиться всеми переживаниями с самой близкой подругой — той, что никогда и ни за что не предаст. — Пойдем чаю попьем. Я замечательные пирожные добыла. Моя дорогая Алевтина Семеновна, прошедшая через войну и раннюю смерть одной из дочерей в мирное время, сохраняла поразительную чуткость к бедам окружающих. Порой мне даже приходилось следить, чтобы она не отдала последнюю рубашку цыганятам с верхнего этажа или не привела домой бродячую собаку. Мама до сих пор не понимала, почему не сумела справиться с собой и отправила меня жить к бабушке, словно опьяненная горем была. Она многих ошибок себе не простила. Особенно переживала о том, что отобрала у меня гимнастику. Но я не могла ни в чем винить ее: слишком тяжелыми были обстоятельства. Мама кивнула и первой направилась на кухню. Она заварила ароматный черный чай, а я разложила по блюдцам пирожные. Усевшись друг напротив друга за кухонным столом, мы немного помолчали, увлекшись лакомством. Мама терпеливо ждала, когда я соберусь с мыслями. — Он известный спортсмен, — наконец выдала я, сделав небольшой глоток чая. — Капитан сборной СССР по баскетболу. — Модест Паулаускас, — закончила за меня мама. — Модестас! — на автомате поправила я. — А ты откуда наших баскетболистов знаешь? — старушка сумела меня удивить. — Я по-прежнему люблю спорт, моя дорогая. А перед Олимпиадой о баскетболистах все только и говорят из-за их амбиций, — непринужденно ответила мама. — Ну ты даешь! — со смешком произнесла я. — Ты не должна бояться того, что он спортсмен, — прямо заявила мама, знающая о всех моих страхах. — С Женечкой произошел несчастный случай. А тебе еще жить и жить. Если любишь баскетболиста, принимай его полностью. Нет в спорте ничего страшного. Мне жаль, что я вовремя не предотвратила растущую внутри тебя ненависть к тому, что на самом деле почетно и благородно. Я нахмурилась. Все слова, произнесенные матерью, мне приходилось повторять себе тысячи раз, но проблема от этого не решалась. — Мам, меня лечить надо. Я зеркала боюсь, потому что вижу в нем Женьку. У меня крыша поехала после ее гибели. Мама накрыла своей теплой ладонью мою руку, сжатую в кулак. Она мне прямо в душу смотрела. — Ты очень на нее похожа. Вы были не разлей вода. В твоем состоянии нет ничего удивительного. Но нам обеим давно пора Женечку отпустить. Она заслужила покой, — голос мамы слегка дрогнул. — Ты уверена в своем Модестасе? — Я не знаю. Он сложный человек, но при этом добрый, с верными принципами и представлениями о главных вещах. Я с ним чувствую себя хрупкой и прекрасной, как ваза хрустальная. Спряталась бы за широкой спиной и так там бы и сидела. Трусиха я, мам. Реакции его боюсь. Разочаровать боюсь, — моя речь полилась потоком. В глазах защипало. — Он красивый. Девки по нему с ума сходят. А я что могу ему дать: постоянную ругань из-за баскетбола да ночные рыдания от страшных снов? Он еще найдет свою большую любовь. Его будут ценить и обожать, — всхлипнув, я прикрыла глаза рукой. Слезы покатились градом вместе с черной тушью. Выслушав меня, мама сказала слова, гениальные в своей простоте. Мне такое даже в голову не приходило: — А если ты его большая любовь? Я перестала лить слезы и, убрав ладони от лица, во все глаза уставилась на маму. Страшный, наверное, у меня был видок! — Попытайся рассказать ему правду. Не отбирай у него право выбора. Если любит — поймет. А если нет — ты хотя бы будешь знать, что сделала все возможное. И вот, убежденная речами мудрой женщины, желающей мне только добра, я стояла на пороге квартиры Модестаса и жала на звонок. Настойчиво и долго, чтобы увидеть любимого как можно скорее. С обратной стороны послышались приближающиеся тяжелые шаги и недовольное ворчание. Дверь резко открылась, я едва успела отскочить подальше, избежав встречи моего лба с деревянной поверхностью. Модестас молча смотрел на меня с высоты своего роста. А я поначалу уперлась взглядом в его грудь, ибо ее ничто не скрывало. Из одежды на литовце были только шорты. — А если бы это была не я, а баба Клава из соседней квартиры? — зачем-то спросила я. Ненужное раздражение захлестнуло меня с порога. — Тогда полуголый я был бы лучшим, что она видела за последние двадцать лет, — самодовольно заявил Паулаускас. — Какой же ты все-таки бесстыжий! — недовольно скривив губы, выпалила я. Модестас схватил меня за руку и бесцеремонно затащил в квартиру, захлопнув дверь. Оказавшись зажатой между стеной и таким манящим телом Модестаса, я успела только пикнуть. Он заткнул меня поцелуем, напрочь лишая всех возможных способов самозащиты. Мое дыхание быстро сбилось, колени подогнулись так, что Модестасу пришлось держать меня, а пальцы запутались в волосах литовца. Я прижималась к нему и вынуждала углубить поцелуй. Тихий рык сорвался с губ Модестаса. Он переключился на мою шею, покрывая жадными поцелуями нежную кожу. Теряя рассудок от удовольствия, я запрокинула голову назад. — Какая же ты все-таки бесстыжая! — неохотно отстранившись от меня, с ухмылкой произнес Модестас. Я чуть не застонала от разочарования. — Извиняйся давай! — Модестас снова припал губами к моей шее. — За барана твердолобого. — Не буду. Ты заслужил, — упиралась я, провоцируя тем самым Паулаускаса на более решительные действия. Модестас обжег горячим дыханием мочку моего уха и вновь вернулся к губам. Я ответила, понимая, что нам уже не остановиться. — Приходи завтра ко мне домой на ужин, — выдохнула я ему в губы. — Приду, — все, что смог выдавить из себя Модестас. — Буду ждать, — прошептала я.