Подслушано в учительской

Всегда мечтал покрасить волосы в цвета французского триколора, совершить восхождение на Эверест и получить в руководство класс, отношения с которым выстроятся у меня с первого же дня. Как вы понимаете, ни первого, ни второго, ни третьего в моей жизни не случилось. Меня зовут Антуан Гризманн, и я всё ещё преподаю французский язык в столичном коллеже. Я всю ночь ворочался, пытаясь уснуть перед первым своим рабочим днём, но Морфей, видимо, предпочёл моему обществу чьё-то другое и всё никак не забирал меня в свои объятия. Стоило мне опустить веки хоть на секунду, как в голову шли ужасные картины: я появлялся в своём кабинете в клоунском костюме, за партами вместо детей сидели учителя, школу вдребезги разбивал метеорит… Я в ту же секунду вздрагивал и подскакивал с постели, раз за разом убеждаясь в том, что мне всего лишь приснился сон. Провалился в забытье я около половины шестого утра, к сожалению, не вспомнив о том, что будильник был поставлен ровно на пятнадцать минут седьмого. Несложно догадаться, что после такого день не задался с самого утра. Проснулся я вовсе не от любимой песни на испанском, которая стабильно будила меня вот уже полгода. Открыв глаза, я долго пытался найти источник шума и обнаружил, что это надрывается мой мобильник. Бросил взгляд на дисплей: месье Жиру. Его номер, как и номер месье Косельни, меня попросили записать в первую очередь — всем нам дали классное руководство над одной параллелью. — Я не хочу знать, Гризманн, почему тебя в назначенное время всё ещё нет на рабочем месте, — услышал я из трубки грозный рык Оливье. — Но если через полчаса я не увижу твоей крашеной шевелюры в соседней аудитории, то, клянусь Богом, я твою функцию так продифференцирую, что родная мать не узнает, ты понял меня? Я не понял, но на всякий случай испугался. Чёрт знает, что у этих математиков на уме. Кидаю взгляд на настенные часы: Пресвятая Дева Мария, да я проспал! Причем проспал довольно солидно, данных мне месье Жиру полчаса не хватит не то что на дорогу, даже на утренний моцион и легкий завтрак. Я подскочил с постели, борясь одновременно с одеялом, нежно-розовым пледом и простынью. Оставалось лишь молиться, что я успею хотя бы к началу первого урока. *** И мои молитвы оказались не напрасны: к кабинету я подлетел аккурат в тот момент, когда мои коллеги по параллели провожали и мой, и свои классы по учебным комнатам. «Спасибо», — шепнул я, перехватывая инициативу в свои руки. Лоран в ответ ласково улыбнулся уголком рта, а Оливье лишь презрительно отвернулся и хлопнул дверью своего кабинета. «Безалаберный лузер», — ясно прочитал я в его глазах. Будем откровенны: класс мне достался непростой. Дьявол создал две вещи: каперсы и одиннадцатилетний возраст у детей. Это самый шумный, самый истеричный, самый гиперактивный период жизни учеников коллежа. И теперь я стоял перед всей этой разноцветной ватагой шестиклассников, которые разглядывали меня едва ли не с большим интересом, чем преподавательский состав три дня назад. — Доброе утро, класс, — с широкой улыбкой поприветствовал я и почувствовал, как от нестройного детского «Здравст-вуй-те!» повеяло такой невероятной энергетикой, что где-то глубоко-глубоко внутри ёкнуло сердце. Надо же, это всё взаправду, я действительно стою около доски и смотрю на тех, благодаря кому к моей зарплате будет прибавлено пару десятков евро. Я сам ещё не до конца понимал тот факт, что после долгих лет колебаний и мучений относительно выбора жизненного пути я прошел сквозь все трудности и преграды, нигде не ошибившись и не свернув не туда. Наверное. Больше всего в эту минуту я боялся, что сейчас всё остановится, маленький светловолосый мальчуган Анто Гриззи проснется в своей комнате с ядовито-зелёными, местами отходящими от стен обоями, съест на завтрак овсяную кашу и яблочко, возьмёт свой любимый красный полосатый рюкзачок и направится в свою обычную школу в Маконе. Нет. Гриззи вырос. Теперь его будут называть «профессор Гризманн». Теперь он стоит перед своим классом в строгих брюках и светло-голубой рубашке с закатанными до локтя рукавами — так он и мечтал когда-то. И как же приятно понимать, что этот загадочный «он» — я. — Меня зовут месье Антуан Гризманн, я преподаватель французского языка и ваш классный руководитель, — с нотками ведущего детской передачи в голосе, нерешительно, но не прекращая обворожительно улыбаться, представился я. Удивительно: интерес ко мне среди учеников с передних парт слегка поугас, в то время как малыши с самого конца класса внезапно начали развивать какую-то бурную деятельность, приподнимая от столешниц головы. Это придало мне капельку уверенности. — Полагаю, что вы сейчас пытаетесь вспомнить, не врезались ли вы в прошлом году в мою широкую грудь, когда бегали на переменах, или не ловил ли я вас курящими в неположенном месте. Могу заверить, что нет, — пару человек, начавших было паниковать, облегченно выдохнули. — Я, как и вы, с сегодняшнего дня начинаю жизнь в новом статусе. Надеюсь, мы подружимся. Мне рассказывали о вас много хорошего. И здесь я солгал. Как известно, так ненавидимая мной система образования во Франции построена следующим образом: каждый год классы основательно перемешивают и формируют новые, закрепляя их за совершенно новыми для детей классными руководителями. Делается это, в первую очередь, для создания новых социальных связей между учениками, а еще для того, чтобы не допустить «прикипания» детей к преподавателю, а преподавателя — к детям. Звучит странно, но это работает. А золотое правило инженера (как, впрочем, и чиновника из министерства национального образования), как известно, гласит: «Работает — не трогай». Официально детей перемешивают, как фрукты в миксере: случайным образом и совершенно непредвзято. Фактически же… Знаете, я не любитель взятых с потолка слов и суждений, но что прикажете думать, если моим коллегам достаются классы, сплошь состоящие из отличников, спортсменов и небесами целованных золотых детишек, а мне в руки попадает коллективчик, семьдесят пять процентов из которого — совершенно неблагополучные ребята, дети улиц, трущоб и самых темных, далеких от вылизанных туристических маршрутов окраин Парижа? За спиной у них было много неприятных историй, которые предпочтительнее было бы забыть. Их не провожали в школу родители. Этих малышей боялись все: от директора до моих коллег по параллели, — а потому все они оказались под моим тёплым крылышком. Откуда я знаю? Всё просто. Об этом мне заговорщицким шепотом сообщила мадам Дижон. Я понимал, что авторитет среди класса заработать будет почти невозможно, но «детей бояться — в коллеж не ходить», верно? В конце концов, это будет всего лишь год, один из многих в моей жизни и первый, проведенный в статусе классного руководителя. — Что ж, — звонко хлопнув в ладоши, воскликнул я. — Начался новый учебный год, а значит, нужно вновь с головой окунуться в чудный мир среднего образования. Открывайте книги, шестой класс обещает быть интересным. И в этом я совсем не сомневался. *** Знаете, первый рабочий день — как первый секс. Сначала ты долго готовишься к этому моменту морально, советуешься с теми, кто уже прошел через все трудности, и вспоминаешь всё, что когда-либо читал, слышал или смотрел об этом. Впрочем, нет… Сначала ты просто грезишь о том, чтобы хоть кто-нибудь обратил на тебя внимание. Когда эти волнения минуют, и дело доходит до кульминационного момента, когда ты понимаешь, что дальше оттягивать роковую минуту уже невозможно, переходишь в наступление. Ты строишь из себя профессионала, эксперта, машину, тогда как на самом деле мечтаешь хотя бы просто не облажаться. После трёх уроков я вышел из кабинета и на ватных ногах отправился в учительскую. Чувствовал я себя так, будто все это время не диктовал правила родного языка, а трое суток без перерыва на обед и сон разгружал чугунной лопатой вагоны с углём. В сорокаградусную жару. В шубе, меховых сапогах и с тяжеленным кислородным баллоном за спиной. Зачем кислородный баллон? Не знаю. Но НАСТОЛЬКО не на своем месте я ещё никогда себя не чувствовал. Оказывается, быть учителем — это не просто рассказывать малышам то, что когда-то рассказывали тебе. Это адский труд: каждый урок раз за разом выпивает тебя по капле, ты отдаешь ученикам свою энергетику, а они впитывают её, как губки, поглощая вместе с тем все знания, которые ты им даешь. Но в ответ ты не получаешь духовной отдачи, какую получают от публики, отдавая всех себя, спортсмены, певцы и лицедеи. Главный подарок — это надежда, что после каждого урока дети уходят, став ещё чуточку лучше, чем были час назад. В учительской хозяйничала мадам Дижон. Увидев меня в абсолютной некондиции, она всплеснула руками и, убедившись, что уроков сегодня я больше не веду, плеснула мне в чашку с кофе немножко коньяка. — Такова наша работа, Антуан, — преподаватель испанского гладила меня по волосам, пока я, топя печаль в терпком напитке, рассказывал ей о своей тяжелой доле. — Часть увольняется из-за депрессии, часть — из-за хронического алкоголизма. Остаются только самые стойкие, смелые и мужественные. Очень надеюсь, что ты останешься здесь надолго, а если и покинешь нас, то только в случае ухода в связи с достижением пенсионного возраста. Я слабо улыбнулся. Откровенно говоря, в данный момент меня терзали сомнения: а доживу ли я такими темпами до этой самой пенсии? *** Серые тучи затянули парижское небо, местами начинал капать дождик, родители на дорогих и не очень авто забирали своих отпрысков домой, а я уныло плелся через школьный двор и представлял, как поезд метрополитена будет нести меня по своим тоннелям, как лист по реке, а я, повинуясь этому стихийному потоку, буду… — Хей, Гризманн! Антуан! Новенький! На плечо мне опустилась тяжелая рука. Конечно, кто же ещё может приветствовать меня именно так. Я вынырнул из мира сравнений, метафор и эпитетов. Ну надо же, я и не заметил, как дошагал до парковки. — Дождь идет. Могу подвезти, — на меня, широко улыбаясь, смотрел месье Погба. Чуть поодаль от него шёл к своей машине Оливье Жиру. Я опять смутился. Интересно, как относятся к нему школьники? Всякий раз, когда мне приходится контактировать с преподавателем физического воспитания, я ощущаю себя целомудренной барышней на первом свидании. — Мне так неловко, месье… — Поль. Можно просто Поль. — Поль, я… — Хватит, — резко погасил улыбку Погба. — Садись в машину. Возражения оставь таксисту, который поставит за свои услуги ценник в пять миллионов евро. Дают — бери, бьют — беги, так учит нас народная мудрость. В другой день я стал бы отбиваться, краснеть и хихикать, но сегодня я без зазрения совести прыгнул на переднее сиденье серебристого «Фольксвагена», сопровождаемый неотрывным взглядом своего коллеги по параллели. — До завтра, Оли, — Поль махнул рукой копошащемуся в багажнике месье Жиру, и тот, не отводя от меня лукавых глаз, кивнул. Удовлетворенный этим, Погба сел за руль, и чудо немецкого автопрома рвануло с места, оставив на асфальте черные следы шин. — Он ненавидит меня, — с горечью признал я. — С самой первой секунды. Погба усмехнулся. — Оли? Брось. Он душка. Ты ещё сойдешься с ним, — Поль опять улыбнулся, но почти сразу же посерьезнел. — А будут проблемы — обращайся. В салоне играло что-то из старого рока, автомобиль несся по абсолютно пустому шоссе, и я чувствовал, как проблемы и заботы отходят на задний план. Погба что-то рассказывал мне о себе, коллегах и детях, но я, признаться, не слушал его. Обстановка так расслабила меня (а может, аукнулся коньяк), что глаза закрылись сами собой, а бас физрука почему-то только способствовал этому. — Приехали, просыпайся. Я приподнял голову от стекла. В глазах двоилось. — Остановись у метро, — пробормотал я. — Нечего по этим улицам плутать, кружиться… — Уже, — гоготнул Погба. — Сам дойдешь? Я сонно кивнул, махнул ему рукой на прощание и вылез из машины. Поль дважды посигналил мне в ответ. Двадцатый округ Парижа — Менильмонтан — место, далекое от того, что видят туристы, посещая Елисейские поля. Туристов, как и отелей, тут не бывает — появляться здесь попросту опасно. Двадцатый округ — наиболее яркая иллюстрация блеска и нищеты французской столицы. Я искренне люблю Париж, люблю его той же любовью, какой люблю мать, отца и Францию. Люблю его несмотря на многолюдность, шум и звание самой грязной столицы Европы. Так уж сложилось: вы не найдете француза, который плохо отзовется о главном городе нашей страны. Париж — олицетворение нежности, он дышит любовью и живёт самыми светлыми чувствами. Его восхваляют в фильмах, книгах, песнях и картинах. Нет ни одного человека, который не мечтал бы с головой окунуться в водоворот парижского безумия. Но есть и обратная сторона. Стоит свернуть с вылизанных главных туристических маршрутов, как вы оказываетесь в мире, который никак не ассоциируется с тем, что только что было перед глазами. Маргиналы, люмпены, мрак и мусор — страшная картина истинной личины столицы всех влюбленных. В центр Парижа стремятся за эстетикой, на окраины бегут от закона. Двадцатый округ — самое чёрное пятно Франции. Это практически гетто, район мигрантов и символ беззакония. Здесь жили беженцы из Алжира, беженцы из Сирии, многих других стран, и я — беженец от дорогого жилья. Менильмонтан отличался от других районов именно ценами: то, что вы могли купить, скажем, в Тампле или Лувре за 10 евро, здесь можно было найти за откровенные гроши. Распространялось это на всё: от коробки молока или шмоток до квартир. Именно поэтому двадцатый округ пользовался популярностью среди «дикарей» и бедных студентов вроде меня, даже несмотря на высокий уровень краж (в том числе квартирных), изнасилований и убийств. Однако родителям я рассказывал, что живу едва ли не в раю, и моя квартира так прекрасна, что даже месье Президент подумывает о том, чтобы перенести свою резиденцию из Елисейского дворца в мою скромную обитель. На самом деле, всё, конечно, было иначе. Я снимал квартиру у пожилой азиатской пары. Откуда у них имелась квартира в столь криминогенном районе — одному Богу известно. Месье Ли не распространялся ни о себе, ни о своей супруге, я видел его всего один раз и лишь стабильно делал переводы на его банковскую карту, после чего получал короткое смс: «Спасибо». Этим наше общение и ограничивалось. Я жил на втором этаже, квартиры на лестничной клетке и этажом ниже пустовали, а соседями сверху были какие-то центральноафриканские ребята, отношения с которыми у меня не задались с самого начала. Не знаю, что им не понравилось во мне в нашу первую встречу: синие пряди и розовая футболка с эмблемой мадридского «Атлетико», привезенная мне сестрой после уик-энда в Испании, или то, что я ввалился в их квартиру под бодрый бит в четыре часа утра. Сделано это было абсолютно непреднамеренно — хмель затуманил мою голову, и я просто ошибся этажом. Однако ребята этого не поняли и заточили на меня зуб. Эта преступная группировка наводила шороху на весь район. Поверьте, стоит постараться, чтобы прослыть самой неприятной компанией в Менильмонтане. Завидев их, жители переходили на противоположную сторону улицы или резко вспоминали, что забыли там, откуда идут, зонт, кошелек или что-то еще, а потому разворачивались на 180 градусов и почти бежали подальше от этих братьев Гавс. Я уже подходил к дому, когда услышал пронзительный детский крик. Редкие прохожие сделали вид, что ничего не происходит, но я понял: мои соседи опять совершают разбойное нападение на еврейского мальчика, семья которого жила в нашем районе. Это было их любимое развлечение. Якову было лет семь, и он, конечно, не мог дать бандитам сдачи. — Отойдите! — крикнул я, поравнявшись с компанией, но начать угрожать не успел: в солнечное сплетение прилетел кулак, а когда колени коснулись асфальта, чьи-то руки начали резво шарить по моим карманам. «Да кто ж тебя за язык тянул, Гризманн», — мысленно простонал я. Я закрыл уши ладонями и морально приготовился к мучительной смерти от крепких кулаков и тяжелых ботинок своих соседей сверху. Что ж, этот день не мог окончиться иначе. Но пару секунд спустя я понял, что меня не бьют. Напротив, чьи-то сильные руки подхватили меня и поставили на ноги. Крупная темнокожая мужская фигура, почти на голову выше моих 175 сантиметров, — я был уверен, что это один из преступников. Человек улыбнулся и коснулся моих волос. — Жив? Так и знал, что попадёшь в неприятности. Теперь можешь даже не пытаться отнекиваться. Буду довозить тебя до дома. И не ной. Это был месье Погба.