Homo homini non lupus est

      Пустошь, на долгое время заменившая скифским кочевникам дом, наутро после обрядовой ночи становилась воистину пустой — те, которым ненадолго дала приют, собирались её покинуть. Грузились повозки, ломались веточные шатровые укрытия, смазывались давно не испытанные ухабами колёса кибиток — всё, включая самих представителей народа, готовилось вступить в очередную борьбу с протяжёнными дорогами за свою жизнь.       Варвара шла к женщинам, занятым тщательной укладкой с трудом добытого, малочисленного и оттого особенно бережёного добра. Земная ведунья, спозаранку повинуясь распоряжению вожака, снабдила иноземку житейским платьем, не давившим на её хрупкое тело, и унесла подальше ненавистные украшенья. Длинные, давно не знавшие гребня (ведунья сказала, будто ветер сам знает, какой расчёс состряпать) волосы были спрятаны под башлык. Одёжным цветом и манером Варвара стала неотличима от тех, с которыми отныне соединилась — собственное её платье после пережитого обратилось в прах.       Альда, повсюду следовавшая за своей матерью, заметила свою новую любимицу, поспешив увлечь ту своим детским чистосердечием за собой. Варвара не могла доподлинно познать, отчего маленькая солнечная принцесса подарила ей непринуждённое детское доверие с первого её появления, но знала, что это спасло её накренившийся разрывом с родным домом рассудок, став путеводной звездой того, что тут она может быть принята. Не постигаемо ни сердцем, ни умом, как мог её Лютобор, отец второй от неё отказаться, поступиться её с Таней сестринской любовью, отдать в дар в дикое племя… Но чему быть — того не миновать: теперь не принадлежит она ни отцу, ни Володару (прости меня, родимый, что чувством обделила, что заслуженного ты не дождался, что в постели своей меня не увидел, что руку свою в твою от обречённости вложила, а не по велению сердечному; видит Боженька, он правосуден — всё, что могла лишь, честно тебе отдала, а за то, что не смогла — прости, прощай и меня отпусти), а принадлежит хищнику первобытному — тому, что из снов её выдернул в явь, клинком своим всю жизнь её своим именем звериным перечеркнул, в крови её растворился.       Мать Альды Варвару замечает, приветственно той улыбается (и вовсе как женщины иных народов мирных), взамен радушием одариваясь. Варвара возле скифянки наземь опускается, не сразу с удобством усаживаясь, платье местное под себя сидушкой подтыкая, а та — в смех.       — Жёстко стелет земля наша? — благодушно поддевает скифянка. — А спать мягко было?       Варвара в щеках малиновым красится, совсем как веки собеседницы.       — Отчего ты мне поверила и дочь ко мне подпустила, когда другие настоящим волком глядели? — от каверзно-дружелюбной подначки убегает к тому, что давно волнует.       — Ты кроткая. — не раздумывает скифянка. — Ты плакала. Сюда тебе видом подобную приводили, та брыкалась. Лютовала. К ней мы не подходили. Та своего ребёнка только держала, а у тебя своего нет, но ты моего приветила. Обещала детей наших пестовать. Мы тебя приняли.       Это правда. Таня никогда не плакала — она этого выше. Оттого не только по старшинству, но и характером главнее неё всегда была.       — Как зовут тебя? — пригревается выраженным доверием Варвара.       — Фарна. Альду знаешь. Ты ей по нраву. Там, — показывает на статного молодого мужчину, по серёдке волос которого узнаваемо, что Альда — этого огня искорка, — наш с ней защитник и покровитель, мой ману. Отроков обучает.       — Скажи, Фарна… Со мной ночью обряд провели — и ты такой переживала?       — Обряд проводится для вожака. Ему перед богом за все дела отчитываться и за выбор женщины. Вожак кровью платит за провинности перед Аресом, поэтому и кровь на обряде проливается — это залог.       — Значит, связь сердечная иных мужчин и женщин… Богом не освящается? И верность в посулах лишь?       — У вожака верность на крови, а у нас в крови. — отстаивает свои порядки Фарна. — У всех скитов. Нам обеты на потребу не нужны. Мы один второго не предаём, извне опасно слишком, чтобы внутри изменам быть.       Варвара наблюдает, как ману Фарны мастерит для дочери соломенных птиц, как Альда угольными палочками малюет на камнях фигуры животных, как чёрными испачканными пальчиками разукрашивает отцовский лоб — и видит, что у людей не всегда семью такую встретишь, как у тех, кого зверями кличут.

***

      Куница волков своих обходит — боевую готовность расценивает: глаз намётан. Проверочным ударом на одного бросается — тот с лёту недурственно отражает, другие в оборону становятся: все за одного, как и должно быть, только всех мало. Стая числом Яра, Лида и Хмара поредела, и двоими последними — его старанием. Его своя перед всеми богами безгрешна? Брех: она была, когда обоих убивал, разве что впервые в его глазах, а затем перед ним живая.       Куница кровяной сгусток сплёвывает — точен и меток отклик волков, даже если на них сам вожак нападает — и вдаль глядит. Его человек возле Фарны и её ману трётся, с Альдой воркует. Да, с ними ей привольней. Хоть для них воля — разное, а сам ей бы одной в руки конец от своей привязной цепи дал — и дал ведь, волю свою будто не потеряв. Смотрит на неё — и смерть страшней становится: есть, кого оставлять, помимо волков, что сами за себя постоять могут. Она перед ним жертву Аресу женской кровью принесла, значит верность её доказана. Детей его народа привечать в обрядовом обращении-обещании условилась, только кроме младшей стаи и Альды детей больше нет: давно нелегко скифам приходится, приплодов женщины не приносят, а это опасность не слабже, чем враг внешний.       Куница помнит, что ему от Ареса через Анагаста поручено, и отвратиться уже, как от опостылевших стрел, не получается: вдвойне будет, ради кого жизнь свою щадить, и чтобы вместе с тем ей было, на кого жизнь свою тратить и человечность расточать.       Анагаст узнаёт первый о том, что впереди ждёт их народ решением вожака. Жрец тревожен, как и вся стая, и золочёные морщины словно глубже.       — Куда нас поведёшь, Куница? Каков твой план?       — Люди наши хиреют. В пути с приходом снега не выжить. Выбор невелик: либо в пути лиха хлебнуть и смерть принять, либо свободу свою продать, пока солнце вновь греть не станет. Купец найдётся: отец с одним князем-изгоем союз на холода заключал, до него вожаки с касогами и иными степняки-руссовыми подручниками уговоры водили. Не мне тебе рассказывать, Анагаст. Я слышал, а ты видел.       — Кого же предпочёл ты? К княжьим сподвижникам путь по твоей милости заказан.       — А мы и сами не одни. Чужакам продаёмся, о родичах забываем. К западу от нас скифы остались, только их так не назовёшь: они в одном месте живут, на земле работают, как смерды у руссов. Они к воде, к траве ближе, скот держат. Их защищать некому, как нас, однако мы себя сами умеем, а их воины крови толком не нюхали. Хочу волчью охрану на союз у них обменять. Князь русский с боярином искать на земле застойной не догадаются, обходами только коней своих загонят. Что ответить можешь, жрец?       — Знаю этих сидней. Их ведёт вождь Борг. Волки с ними отродясь сношений не имели. Живут мирно, без набегов. Уверен, Куница, что уговор состоится?       — Ручаться не могу, а что делать, Анагаст? Не примут — бой дадим, у волков в силе перевес, а если числом задавят — от близкой крови сгинуть приятнее, чем от голода под снегом погребёнными быть.       Жрец безмолвен — видно, что сомненья гложат, но мозговит Куница — возражать непросто.       — Сколько в пути быть до той земли?       — Седмицы три, может больше — как народ справится. До густого снега вровень успеть должны, иначе плохо будет.       — Наш народ успеет, а женщина твоя управится, Куница? Её силы к странствиям не годны.       — У неё выбора нет, как у всех. Не управится — Арес поможет, только уже не в этой жизни.       Куница уходить собирается — по покидаемой пустоши туда, куда теперь влечёт.       — К слову, Анагаст… Ты мне память просветил, о матери вспоминая. Брюзжишь много, а за это тебе благодарность и поклон земной, какому народ наш перед Лютобором обучался, у них это почитания знак. Мысли приходили. Вольготнее изнутри стало.

***

      Варвара видит, как к ней новая её жизнь направляется — и сердце колотится, словно снова впервые в плен попала. Розовое смущение ланит от того, что видели звёзды обрядовой ночью, в башлык прячет, будто бы от заревого холода.       — Путь будет долог и труден, синеглазка. Но выжить придётся — в конце награда ожидает, если повезёт.       — А если не повезёт? — пугается, однако страх прикрывает: хоть и халтурно предельно, однако храбриться забавно пытается, волкам подражая.       — Тогда смерть. Твоя — в моих руках, с мечом у горла не выпущу.       — Единственный конец, который мне не страшен.       Куница чувствует, как цепь вновь натягивается: самому теперь и любой конец не страшен, если она рядом так будет; стоял бы возле, покуда снега обоих не запорошат и дикий жар не погасят, стоял бы, да нельзя — последнее дело на пустоши осталось.       Вожак своих хищников созывает. Снесённые шатровые ветви щепками летят, в горы складываются, дерюгой и мешковиной стен заправляются, с мехами и одеждой перемежаясь. Куница с волками палки от пищевого костра подпаливают, нажитое-награбленное жгут. Анагаст посохом горящий факел Верховного Волка перекрывает, словно оружием схлестнулись.       — Рехнулся ты, Куница? Али богаты шибко?       — Лютобор знает, где искать. Князя сюда поведёт, а скифов уже степняки спалили. Когда усекут ближники, что к чему, поздно будет — следы наши белизной зимы сотрутся.       Куница острым глазом замечает, как в свору волков его человек вклинивается. Палку большую дельно держать не умеет, едва не роняет, а сунулась. Не на того Анагаст поклёп возвёл: вот кто свихнутый.       Вожак без труда факел из женских рук вырывает: и силу применять не нужно, возьми крепко — уже не удержит.       — Что за проделки, синеглазка? Своей жизни на пустом месте вызов бросить решила?       Варвара пристыженной себя чувствует — нескладность своей порывистой лепты осознаёт.       — Меня ведунья земная перед обрядом научила, будто девушка, которая у вас главному отдаётся, во всех его делах-начинаниях помогать ему должна, что положено так и иначе никак. Но не наказ старушкин — сердце повелело так поступить, как ты нужным ведаешь, и памятовала, что и полагается тоже так... — оправдаться за проступок пытается. — Негодно это?       Куница спутанный подпалённый локон в башлык заправляет. Тешится самолюбие и вперёд идти побуждение сильней зажигается дух в дух с разведёнными костерками — ради него: не под гнётом клятв, не под прицелом кары божьей, а по зову сердца.       — К опасностям не подходи, я не желаю и сама не одолеешь. О чём попрошу — то делать будешь, а без меня в пекло не лезь.       Варвара облегчённо вздыхает — не сердится вожак, её лишь опекает, как отец завещал; припадает в объятии к наречённому защитнику — на дорожку: в приметах посидеть полагается, а у неё — обнять.       Холодный пустошный ветер хлёстко стегал исчерченные лица золой и пеплом, словно пустошь вымещала обиду за расставанье, и лишь два лица были для неё недосягаемы — прильнувшее к скифовой куртке женское и спрятанное в пахнущих гарью девичьих волосах мужское.

***

      Первый привал был объявлен к концу освещения пути светом. Варвара едва умаялась, но понимала: спустя срок, который назвал ей для дороги Куница, её ноги будут сбиты до костей, нежная кожа станет лупиться от проедающих дождей и пробирающих воздушных порывов, а тело — еле влачить эту ношу, но когда не сможет тело, его сменит душа: она станет черпать силы от того, что с ней рядом её новый охранитель, что он может всё, а она быть с ним перед его народом подвизалась, и в примере его — её вдохновение.       Варвара обвыкалась с прислуживанием стае: женщина вожака не отдалялась от ручного труда — наоборот, как вожаку тщательнее других волков надлежало беречь стаю, так и избраннице его. У обоих не прав, но обязанностей больше было, и Варваре отрадным являлось, что так именно, а не иначе: забота о других каждый раз подавляла, зарывала на время неизгладимую удушающую тоску по утраченной семье. Сквозь первый минувший день шла, вдаль перед собой глядя, а сердце всё равно назад оборачивалось: то отец названый в голове нарисуется, как перед Таниной опочивальней в темечко юную Варю сердечно на сон грядущий целовал; то сама Таня нарисуется, как в вязанье Варю наставляла и секретки девичества о сватовстве Лютобора той нашёптывала и стенала, что замуж по сиротской доле идёт, а как о сыне в лоне узнала, так и прикипела к отцу; то несчастный-несчастливый муж как живой в голове стоит, хотя молила про себя его больше её не тревожить. Сны свои вспоминает: две стороны её разрывали, и кончилось — бездной, но теперь сперва должен кончиться — день.       Варвара место у самодельного походного камелька возле вожака занимает с радостью: тут заботиться можно. Юшку-жижу стае разливает и в руки с улыбкой каждому отдаёт — и почти отвечают ей суровые хмурые волки, но трудно им пока, да и ей не легче.       Черёд получать юшку для ману Фарны подходит — тот не замечает протянутой миски и перед Варварой поднимается срыву — так, что у той руки дёргаются и плошка в них не удерживается.       Куница вскидывается, за рукоять кинжала хватается, но Варвара к нему пятится и спиной прижимается, за ту же рукоятку держась: только не кровь, только не вновь. Взбрасывается и стая: тому жизнь приелась, кто на женщину вожака окрыситься посмел, и даром, если это его правая рука. Ошеломлённая Фарна Альду держит или сама за неё держится — не разобрать, как на самом деле.       — Сардар… — во взоре под алой краской век ужас и горький упрёк.       Сардар предупреждающим знаком успокаивает Фарну и всех вокруг: обидеть и оскорблять в намерениях нет.       — Днём от тебя было добро моим женщине и дочери. Ты слово держишь. Я на твоей стороне. У вашего народа это так показать принято. — кланяется наставник волчёнышей. Готовая к обороне ухватка Куницы разжимается. Освобождённая Варвара ответным жестом с Сардаром обменивается и гордость Фарны издалека чувствует: у той теперь близких не двое, а одним больше.

***

      Утлые навесы устанавливаются на ночь. Для вожака — в отдалении от остальных, на возвышенности: смотровой шесток, чтобы первым угрозу заметил. Куница Варвару туда провожает, а сам — в круговой обход, иначе не узнать, не беспробудный ли сон будет, и словно век его нет. Варвара точно знает, что самой сна не видать, пока не встретит вожака вновь невредимым. Возвращается бесшумной летучей мышью и почившую стаю по тревоге не поднимает — значит миру быть.       — Что ты видел и слышал? — Варвара ближе подбирается, руками ищет: она в темноте мутно видит.       — Утром знать будешь. Барыш метится, с другими обтолковать нужно.       Куница себя найти помогает и у него сна ни в одном глазу: когда она рядом, особо о защите помыслы.       — От чего мы бежим? Что за опасность там в пустоши случилась?       Янтарные глаза вопреки бессоннице закрываются — от безнадёги: раз затеял, продолжай до конца.       — Хуже холода и голода врагов к зиме нет. Идём у сородичей мира искать, а что найдём — неведомо.       Варвара за руку вожака берёт и по сердцу своему водит.       — Мой мир вокруг тебя здесь теперь кружится. Сердце моё — латырь-камень, который ты добыл, и потому в нём сам ты алатырь — вся моя жизнь, всё, что в мире и за ним, неповторимая вера моя…       Куница чувствует: с одной стороны, сердце живое, с другой — начало женское, а потому подоплёка бессонья теперь — желание не защищать, а обладать, и впервые от уст женских слышать хочется не боли стон. На ночь вновь будто от роду под одним божеством ходят — под личным богом Паруном, оттого прохладный ночной воздух для этих двоих — будто полуденный южный зной, и тёплое прикрытие телесное им ни к чему — друг другу заменят.       Последние звёзды вместо полной луны втихомолку запечатлевают.