***
Батог за своей чаровницей следует, в объятия страстные ловит и в сурьмяную негу погружается. — Капканов избегу, зверобоев избегу, а от поцелуев твоих хоть смерть приму. — ищет источник своей погибели, пылко смеющиеся губы вкушая. — Забыла уж слова свои скверные? Что за ктырь тебя укусил? Дурно с тобой обращаюсь, раз Ареса освободить от повязанности со мной просила? — Ч-ш-ш-ш, храбрый воитель, после со мной беседы водить станешь. — то ли шёпот ручья успокоительный, то ли вкрадчивое змеиное шипение. — А ты сперва моё подношение прими, взвар травяной тебе приготовила, жилы твои бодростью после вылазки напитает и для меня мужской силой наполнит. — озорно зубы обнажает, смущение томными ресницами прикрывая. Батог дымящуюся тару из рук своей женщины принимает и перед глотком вновь поцелуй урывает. — Раскаянье к лицу тебе, Сарнай. Видит бог, образумилась. Первый отхлёб в твою честь! Вожак подношением горло смачивает — и тут же в лающем кашле заходится, на устланный мехами пол оседая. Отваровая тара из мозолистых рук выпадает, к ногам степнячки катится — та и не дрогнет. — Ты… Опоила, мегера! — слова вместе с внутренней болью и вздувшейся пеной на обветренных губах застревают. — Яд в тебе… Сарнай кривится, словно слышать ей это — тягостное пустое жужжание. На корточки к подбитому вожаку опускается, притворно-сердобольно взглядом прожигает, погладить хочет — тот злобно шарахается и чувствует: своё тело ему неподвластно. — Яд не во мне, а в тебе. Покоен будь, не умрёшь — жизнь мне твоя ни к чему, мне свобода нужна. Сам мне её не дал, так пришлось вырывать. Полежишь без движенья, подумаешь, каково это — на привязи у чужой воли быть. — Я же для тебя всё… Чего недоставало тебе? Золота, моей добычи, звания моей женщины — чего?! Сарнай вороной шевелюрой качает, сурьмяные веки прикрывает — и ни слезинки не скатывается: сушь да гладь. — Я твоей быть не подписывалась. Меня как кобылу породистую за народный мир нукер-брат продал. Я хатун стать была должна — меня ханский сын давно заприметил и ханшей бы сделал, если бы не ты и твои грязные животные. Из-за тебя я знатную жизнь потеряла, а теперь справедливо, что ты меня потеряешь. Батог скованно корчится — члены не слушаются, а змея дряни недостаточно впрыснула — лишь подбавляет. — Степняки ваши… Женщин своих… В грош ломаный не ставят. Сынок твой ханский… Ораву таких, как ты, завёл бы с тобой вместе, а тебя на пиры княжьи для хвастовства выводил. — Мне пиры княжьи усладнее, нежели под снопом подшкурных веток старость встретить. За верностью вашей я не гонюсь, а сон на сырых камнях под волчий вой мне не в радость. Батог на изменницу смотрит — и глаза его до того звериные, что Сарнай против себя содрогается. — Верность моя тебе не угодила… Арес этого так не оставит: ты не уйдёшь далеко... Живой. — Боги сильны, если в них верить. Я в твоего не верю и не верила никогда, как и в слова, что говорила тебе. — Пусть меня и бога моего ты, гнусь, не признала… Сын у тебя есть. Он тебя не покупал… Его бросить сможешь? — Ты мальчика этого животным своим вручил. Мне он ничто, ты забрал его, как от груди отняла. Захочу — у меня другие дети будут, только не от смердящей живности, а от благородного мужа. Мне уходить пора, покуда нас не хватились и твои твари мой след не заметили. Прощай и поминай лихом, если себя тем утешить сумеешь. Поверженный слабым существом вожак остался один.***
Над Аресовым истуканом раскатывается рокочущий гром. Сегодня ночь возмездия: кара вожаку Батогу за то, что привёл в стаю предателя. Батог к истукану привязан: очи к сверкающему небу воздеты — ожидает божьего гнева. Волки вокруг собираются, примолкшие, скрыто негодующие — нет взбудораженного кровью запала, как перед схватками вожаков и полюбовными обрядами: стая уязвимее становится, если Арес вожака слабым определит или, того хуже, убьёт. Анагаст в жреческом сусальном шеломе хмурно посохом размахивает — заклятья на приход бога вышёптывает. — Вожак вас предал. Его женщина не стала нашей — враг был с нами и может нас выдать. Судьбу его отныне передаю богу. До утра никто из вас к вожаку подходить не смеет: он останется наедине с Аресом и Арес решит, как поступить. Анагаст отворачивается. — Сором, Батог. Сором. Отворачиваются и волки. Мрак приближается, но последний свет озаряет побитого жизнью вожака: сын, не внимая жрецу, мчится к Батогу. — Отец! Я развяжу тебя! — Нет, Куница. — хрипит Батог, сапогом сына отталкивая. — Не стой подле, опасно тут. Не мешай тому, что предписано. Если мне смерть Арес дарует — ты же выживай, однажды ты вожаком станешь. — Отчего мама ушла, отец? — в детском голосе обида и непонимание. — Она не наша. Я не разглядел… Мне это и расхлёбывать, по заслугам наказанье. Скажу тебе нынче, если поутру мертвеца найдёте: сторонись чужих женщин, чтобы участи моей избежать. Ну, будет… Анагаст за тобой возвращается. Последнее, что видит в сгустившемся кромешном мраке Батог — полные утраты и разочарования мальчишеские глаза, в глубине которых зарождается едкое варево из жажды мести, страха и недоверия.***
В ту ночь Арес не наказал отца смертью, но после был тот что живой мертвец. Быстро силы иссякали, словно непобедимая хворь изнутри пожирать начала — и Яр его обхитрил, без боя остатков вожачьей власти лишив. Знал Куница, что виной всему была Сарнай, что не_кинжальная рана, ею нанесённая, предрешила отцовскую гибель. С младых ногтей Куница перевыполнял завет отцовский, не только чужих женщин сторонясь, но и своих. Верил неколебимо, что разрушение и беды приносят, и после матери все врагами стали. Теперь же слабину дал, сдался — и будто мятежное сердце на место становиться начало, а не худо это? Чем ты слабее, тем проще тебя одолеть. Только она одолеть не собиралась: своими руками однажды к жизни вернула, подлатав, случайно или намеренно, вместе с телом и сердце. В ответ её спасти желал и спас, только ценой своей безопасности. Мухи в паучьих сетях вырываются, в стороны дёргаются и неразрывно оплетаются — так и он попался. Отступать теперь некуда — сам себя загнал, самому и выбираться. — Позволь мне перевязать твою рану, ведь это уже я умею. Голос той, которую он на крови нарёк своей, вернул Куницу к насущности. — Обрядовые раны перевязывать нельзя, это дань Аресу. Сами затянутся. Варвара поглядела на свою окровавленную лань: будто бы и вправду алая жидкость жизни запекалась скорее, чем от порезов обыденных. — Ты мне крестик вернул. — улыбается благодарно. — А ничего это, что ты мне моего бога оставить разрешил? Куница усмехается — речи водит будто Альда, и правда сама невинность. И от такой подлого умысла ждал? — Боги ничего не значат, если в них веры нет. На словах почитать любого можно и с тем поступать иначе. А что слова, когда с делом расходятся? Варвара к Кунице ступает — и обоим спокойно: проклёвываются ростки доверия. — Я и своего бога не забуду, и вашего любить стану, как перед твоими людьми сейчас обещала. В моём сердце и ваш, и мой поместятся. — касается мягко отворота куртки и под ним прожжённой символами кожи, и вновь вдвоём не пугливы. — Знаешь ты… У меня в душе боль унимается. Я всё утратила, и отца, и Таню, и… И мужа. — выговаривает словно сдавленно и нежеланно. — Но будто и всё обрела. Я впускаю в себя всепрощение — и вновь жить могу. Твой народ хороший, я о нём заботиться стану, у меня теперь только вы и есть. Куница руку с окровавленной ланью перехватывает, и аккурат в том самом месте — Варвара тихо вскрикивает, только вожак то без вниманья оставляет. — Ты чужого боярина вспоминаешь. Без него больней тебе? Варвара конфузливо потупляется, руку легонько вырывает, только настойчив Куница. — Я мужу близка не стала… Пошла за него, чтобы отцу и Тане дом семейный от себя освободить. Понимала, что по долгу полюбить его полагается, только... Не успела. — Клятву ему давала? — окровавленная лань сжимается крепче. — У нас не клятвы… Обряд тоже есть, церковный, без крови и одеяния другие… В янтарных глазах погасает неизвестный недобрый огонёк, лишь лань по-прежнему в плену. Варвара утешает свободной рукой волчье плечо и нежданно-негаданно утяжелённой калафой головой к нему приникает. Куница замирает, ровнёхонько как всегда, когда свист стрелы в листве слышит, напрягается — и проводит по ниспадающим волосам, впервые человека приласкав. — Жизнь моя прежняя позади — теперь ты есть и только ты есть… — шепчет Варвара в узорчатую шею, носом к ушному кольцу потягиваясь. Куница горячий прилив чувствует, но головы не теряет. Бесстрастно с Варвариных волос калафу снимает, за руку берёт, не хватает — теперь уже мирно — и от браслетов с перстнями избавляет, на тряпично устланную землю шатра те бросая. — Я не Анагаст, меня священное убранство не прельщает. Варвара улыбается благодарно — в который раз тому, кого по правде нравственной должна ненавидеть — по нравственной, но не по своей. — Не прельщает и меня. Ведунья земная сказала, что вы народ свободный… Природный. Жизнь расцветает, когда с природой слияние. — на мысочки чуть привстаёт, трепещущими ресницами волчьих щёк касается, словами в самые губы Кунице дышит. — А твоей второй природой я стала — следила бденно, чтобы после увечий страшных жизнь в тебе вновь расцвела… Варвара выше приподнимается, на плечи волчьи опираясь, полураскрытыми губами от подбородка до рыжеватых вихор свою сердечную согретость передавая. Куница недвижим: знает, что одно лишнее движение — и впредь никогда больше из бездны не выберется и с цепи не сорвётся. Варвара ощущает: чем дальше к небесам тянется, тем сильней маковку щекочет что-то. Глядит наверх — меховушки продолговатые свисают, и не единожды, а по всему шатру, некоторые и вовсе длинные есть. Не впервой здесь, отчего прежде не замечала, не задевала? — Что такое это? — любопытствует, от Куницы отходит и ладонью трогает. — Зверь пушной. Талисманы от худого. — охрипше отвечает Куница, приходя в себя: будто жар-птицу голыми руками схватил. Варвара под всеми талисманами до последнего пробегает, каждый ладонью покачнув. — Мне земная ведунья сказала, что мой оберег — лань. — задумчиво молвит на другом конце шатра. — А если с вами в странствиях или по оседлости её повстречаю — можно будет приручить мне её и с народом вашим оставить? Варвара негромко взвизгивает — резкому нападению подвергается, как тогда, когда сюда её поймали, только теперь не стальная хватка — раскалённая. — Можно. — охрипший шёпот просачивается через девичий затылок до кончиков пальцев. Варвара вновь в воздухе оказывается — победный трофей снова у своего обладателя, но теперь иначе: право есть. — Я перед Аресом тебя получил на клинке, кровью нашей омытом — и право своё применю. Варвара волчьи виски ладонями обхватывает, к поцелую тянется — и тот больше не беглый наружный, но глубокий и жадный, словно она за все свои бесплотные сны и потери житейские поквитаться хочет, а он — за то, что из головы его не уходила, что в бою взор и разум застилала, что с зарёй из-за неё со стаей в бега пускаться. Варвара смеётся — и душа от несчастий очищается. — Так расцветает жизнь. — за повторным ярким поцелуем губами просится. Варвара чувствует, как кружится голова: из воздуха лёгким ударом на шатровые шкуры её спиной опускают и потому земля вертится. Чувствует нависший над собой жар — такой же, в каком сама давно кипятилась, самой себе страшась признаваться, и то, как сильные руки путаются в её разметавшихся волосах. Неотрывнее к себе вожака прижимает, словно сама в нём навсегда пропасть хочет, и пылающей кожей улавливает, как струится по телу скифское обрядовое одеяние, оставляя её всецело природной. — А ради меня убивать меньше станешь? — вопрошающе в окольцованное ухо пришёптывает, пока хрупкие плечи в отрывистых поцелуях полыхают. — Больше стану, чтобы ты жить могла. Варвара утопает в царапающей невинную обнажённость шатровой шкуре и пальцы её тоже царапающие — спина Куницы тонкими кровавыми разводами красится, только не в смертельном бою, а в жизнеутверждающем. Вместе с вожаком вступает в свои права её новая жизнь.***
Под покровом ночи и медвежьим мехом греется и одновременно остывает женщина нынешнего вожака стаи, бессчётно обводя контуры угольных рисунков на груди последнего, и сердце у неё теперь не от бедовой усталости дремотно — от выплеска любовного, коему сердце её подлинно назначение отыскало. — Мне от тебя боль, только не в душе теперь. — вдруг эхом отдаются в вожачьей грудной клетке необычные слова. Куница к Варваре поворачивается, синеву поволокой затянутых и вновь чуть пугливых глаз изучает, и рукой под медвежью шкуру ныряет, но не за лаской: по дрожащим девичьим ногам проводит и вязкость чувствует — гибкие пальцы вновь обагрены. — Арес кровь любит. — языком руки очищает и склабится удовлетворённо: ему эта кровь досталась. Варвара из надёжных защитных объятий высвобождается нежно и сидя Куницыным плащом укутывается, на шатровый выход-вход размыслительно глядя. — Волки на луну воют, а смотреть — смотрят? — Глаза от того, что вокруг, не отрываем, иначе смерть пропустим. — Выйдем посмотрим, сейчас никто нас не тронет. — просит Варвара. Куница к ставшей своей присоединяется — подходит ближе, подбородок девичий на себя поднимая и поволочную синеву к себе обратить заставляя. — Волка когда угодно тронуть могут, особенно если он вожак. Выйдем. Плащ мой верни. — Не верну. — Варвара смешок прячет в то, что себе забрала. — У тебя другое есть, а мне обрядное одеяние не любо, пускай земная ведунья легче что принесёт. Куница зрачки под верхние веки заводит — о Арес, за что — и впервые, что человеку повинуется с удовольствием: куртку и штаны наскоро натягивает и разгорячённый шатровый воздух вместе с Варварой на стылый ночной меняет. Луна сияет полно — совсем как в вожачьи схватки, но теперь — во имя мира, не войны. — Я знаю, что за теми звёздами, которые мы зреть можем, другие кладутся в лань и куницу. Верховный Волк руку женскую берёт — и каждая звезда солнцеподобной делается, будто союз этот небеса зажигает. — Привыкнешь к стае моей? — Куница следит за пирующими вдалеке сородичами, и вправду голова всю ночь раскалывается от того, как их всех защищать станет. — И моей. Я вашей стала, а вы моими будете. Мне к ним хочется — узнать да понять… Мужчины ваши свирепые, а женщины с детьми — беспомощны, безобидны, у них с народами иными отличий нет, и с нашим тоже… Мне к ним хочется. Луна скрепляет — человек приручил волка.