Под знакомой шатровой крышей обиталища Верховного Волка вершились вехи новой судьбы оставшейся одинокой в безвестной пустоши девушки. Над новоявленной чужестранкой, приготавливаемой к смене
веры божественной и душевной, ворожила дряхлая старуха. Варвара приметила, что та, кому её передали на сей раз (сколь же невообразимое число устрашающих глаз, рук и недоброжелательных
неулыбок повстречали её после того, как всё сами же у неё и отняли!), будто бы ещё более ветхая, нежели сам Анагаст — ведь так этот жестокий народ зовёт
дедушку-жреца...? Животворительное воскрешение лика огненноволосой маленькой Альды придало впечатлительно-ранимой и
израненной девушке чуть больше скудных сил, так бесцеремонно почти отнятых у неё, но оттого не менее важных для неравной борьбы среди чужих. Такая злостная насмешка Провидения: так недавно
он был своим в её мирном доме, а теперь
она оказывается
его непрошеной гостьей в этих первобытно-диких землях. Станут ли для неё сызнова выстроенным домом это ютящееся нагромождение плетёно-шкурных шатров, это скопище холодно-недружелюбных тел, испещрённых угольными выжженными линиями, такими же чёрными, как их дух...? Для них ведь и самих нет дома — потерянные, покинутые, бродят они по земле обетованной, и солнце для них не светит, лишь реки и моря кровавые для них засухи не ведают... Зато сердце её познало мучительную сушь, изжигающую певучую беззаботность всего Варвариного существа — от навалившихся тягот усыхает её уставшее и оттого дремотное сердце: отказ от семейной любви, лишение уважения отца названого, ласки сестринской — пытки эти не в пример горше потери кровных отца с матерью: тех едва помнит полудетским неразумным взглядом, а теперь и глаза ясно видят, и ум понимает, а оттого боль вызревает, давит, вгрызается сильней, чем все эти звери вокруг умеют...
Однако в её упоённом семейным теплом сердце издавна соседствовал и тем паче вступал в постыдное противоборство с этим теплом жгучий разъедающий жар — воспламенение не открытых ещё чувств подле того, чьими усилиями утратила она семью, необременённость девичества и супружества, мужа, о котором думать было нестерпимо больно. Варвара уверяла самоё себя, терзаясь лишь невыносимее — предала она Володара, подарив тому руку и не успев жаловать своей любовью. Ведь сердце её всегда ото дна до самой кромки любовью насыщено было — так отчего же Володару лишь верность, долг да забота достались, а вот жар этот непонятный — нет...? Божилась себе, что с нею супругу горя и разлада не узнать — и ведь исполнила данное себе обещанье, лишь только самой себе счастья не принесла. Перед кончиной мужниной была не с ним, не рядом — и в вину ей это...
Приставленная к ней старуха шмыгала туда-сюда, принося в шатёр ворох тряпья, то и дело неодобрительно качая косматой алебастровой головой и возвращаясь вновь с новым ворохом. Крошащимися зубами вокруг Варвары клацает, в спутанных длинных волосах копается — нет на них давно платка малахитового, означающего бытие
её за_мужем, и куда пропал он — невестимо, как и её супружеское утерянное спокойствие.
— Кто ты? — испуганно трясёт расплетённой косой Варвара, пригибаясь куда подальше от рук морщинистых. — Меня отчего беспокоишь и хочешь что?
— Ведунья я, иноземка, ведунья. — шамкает старуха, вороша ощутимо тяжелеющие девичьи волосы.
— Ты от бога, как жрец ваш?
— Нет, нет. — трясётся седая голова. — Земная ведунья. Красавиц готовлю, роженицам помощь от меня. Для женщин я.
Варвара съёживается, ладонь к волосам подносит — и на ворчливое стариковское недовольство тут же напарывается.
— Не трожь же ты, неуёмная. — сердится земная ведунья.
— Что со мной творишь ты? Почему пряди мои неуложенными сделались?
— Нужно так. Женщина вожака в обрядовую ночь сокровища на себе носит, чтоб Арес месть не учинил, поелику с женщиной этой обращенье не должное.
Варвара грудь удручённым вздохом облегчает: вновь украшающую тяжесть за собою влачить, будто жизненной тяжести теперь не в достаток... Режутся на уме слова ведуньи —
женщина вожака. Вроде и слышатся сахарно, а вроде пугающе — что за принадлежность такая?
— Как меня отныне примут здесь? Что ждёт меня? — Варвара к знанию тянется: свет бы пролить на то, до чего судьба довела.
— Удача тебе небывалая ниспослана, иноземка. В жертву тебя Вожак наш не принёс, заместо же тебя особенной делает — с собой посмертно связывает, защиту даст тебе, пищу, обидеть не позволит.
Варвара лишь глубже пугается — в нераскрытой истине и чувствах своих. Какое это предназначение? Что женщины для этого народа? Чтут ли их и взаправду оберегают, как в её вере принято, или к войне тоже принуждают?
— Что значит «женщина вожака»? Я под защитой буду — мне же чем за благо покровительства воздавать?
— Неужто для тебя и впрямь загадка, иноземка? — недоверчиво поглядывает старуха, и огорошённый взор Варвары подтверждает, что и впрямь. — Вижу по тебе — желторотая... Означенье тому, что не смекаешь — единенье с вожаком кровное, довольства все его упреждать будешь да на мужчин иных не заглядываться теперь-то — волки за неверность живота лишают. Мальчугана родишь — такого, как в стае у нас взращиваются. Назначенье твоё главное это. Вожака будущего стае за принятье твоё в дар принесёшь.
Варвара словно в прорубь студёную окунается и лёд в лёгких осколками застревает — услышанное сражает: хоть и жаром неизведанным пропитана, но ведь всё равно речи ведуньи для неё — тёмная чаща. Ту повинность на неё налагают, что перед собственным мужем не осуществила, а тут — без венчания, грехи отпускающего, другому будет
так отдана... А что, ежели об этом и мечтала, когда преступные сны в спёртом от того самого жара думы колобродили? Мечты — одно, а долг — другое вовсе... Не положено подобному свершиться: она что-нибудь придумает всенепременно, сбежать изворотится, вдовицей совестливой вернётся и на коленях перед крестом отца умолять будет простить её осквернённость прикосновениями нелюдских разбойников...
— Ведунья, милая, спаси честь и совесть мою! — заклинает Варвара, исступлённо хватая сухие старческие руки. — Позволь мне исчезнуть тотчас же незамеченной, откуда пришла воротиться, где жизнь свою вновь обрету... — окропляет слезами старухины ладони.
— Ты это брось лучше, чудачка. — шипит осуждающе ведунья. — От волков живым по доброй воле никто не уйдёт. Ареса возблагодари, что жива, да лыбу на губках своих нарисуй — праздник у тебя в ночи скоро, переодеть бы тебя только.
Варвара не продолжает едва начатое сопротивление — усталость душевная вновь наваливается, и понимает со слов ведуньи — неравны силы, коли и решилась бы. Да и не решится она: это Таня сильная, а она не выдержит...
— Какой это праздник? Что там станется со мной? — вновь ясности ищет в своём неминуемом будущем.
— То уж не моё дело. Это Анагасту рассудить. Жрецы у нас вожаков и их женщин вместе скрепляют — начинают на земле, а на небе Арес заканчивает. Мне тебя рядить да в сносное обличье приводить велено. Не реви больше — и без того едва управлюсь до первых звёзд тебя оттирать, из кикиморы в красавицу возвращая...
Старуха извлекает из-под груды тряпья будто корону высоченную, а будто... Ведёрко перевёрнутое.
— А это что? — чуть улыбаясь от нелепости скифской драгоценности любопытствует Варвара.
— Калафа это, иноземка. У предков наших самые благородные принцессы такие надевали, когда их такие же благородные мужчины своими делали.
— И мне необходимо надеть... Вот это? — безнадёжно вопрошает Варвара, заведомо всё наперёд зная.
— Нужно, а то как же? Ты ведь не кто-нибудь теперь, самому вожаку принадлежишь.
Старуха вооружает увесистый убор и тут же украшает девичью шею прозрачными, как бесчисленные четушки пролитых их носительницей слёз, стеклянными бусами, упуская из виду то,
что есть под ними.
— Чистые они, как душа твоя, девонька. Я пожила, я знаю, хоть и странная ты, да ведь для нас все странные, кто не мы.
Варвара покоряется — отныне всему, ибо другого ей не остаётся.
— Быть может, уже довольно, ведунья, милая? — в такой безделице понимания ищет.
— Нет, недопустимо мало так. — отказывающе мотается старушечья голова. — Арес думать станет, будто плохо тебя принимаем, и смертей нашлёт.
Варвара смиренно ощущает, как обременяемые части тела понемногу обволакивают новые связки бус, браслеты, перстни, височные кольца и не мыслит, как выстоит на отчаянно гнущихся ногах в эту таинственную ночь. Замечает, что волосы свободно по плечам струятся — не подвязывает их скифова старуха, и знать желает, отчего так.
— Мы народ свободный. И внутри себя, и на себе всё свободное носим. В эту ночь ветер твоим волосам хозяином будет. Ты как мы быть должна.
С последними словами ведунья поднесла к Варваре миску с вязкой чёрной жижей, зачёрпывая из той остроконечной тонкой косточкой, и приблизила к девушке, отчего та оробело отползла.
— Ровно сиди, колко не будет тебе. Да не трясись, как припадочная, подсоби лучше и руки свои ко мне вытяни. Бороздки не выжгу, ты всё ж не до конца как мы становишься. Намажу лишь на ночь обрядовую, после уж дождями смоется.
Варвара пытливо смотрела за тщательной рисуночной ворожбой своей предпраздничной наставницы. Та не солгала — в девичью кожу не врезалось новой боли.
— Нам животные лесные и степные — единственные други. Женщина вожака зверей любит. Вожак — её покровитель, а она — природный и звериный. Выведу на тебе очертанья лани — ты будто эта животинка: нежная, боязненная, вот-вот переломишься надвое. Это оберег твой. А подстреленную лань увидишь — жди своего несчастья.
Варвара не ведала, будто можно оказаться более несчастной, чем она стала теперь, однако её последняя надежда на счастье ожидала вступления в свои права этой ночью.
***
Первые звёзды воссияли над освещённой факелами и скифовым вожделением хлеба и зрелищ пустошью. Покидали обитатели свои недолговечные жилища и своими руками их обрушали: когда свет ритуального костра сменится светом утренней зари, они покинут пустошь, о чём их оповестил Куница. Представители народа, все как один, не расспрашивали об этом — знали, что так было всегда, и если вожак почуял опасность — повиноваться ему предписывается безропотно. Продолжение ли преходящего спокойствия или верная погибель ожидает их с новой дорогой — о том нынче никто не думал, ведь вожак принёс им редкое увеселение с этой пленницей. Вот оно как непостижимо обернулось, а между тем стая свыкнуться с происшествием легко не могла: Куница, сколь помнится, лишь промыслом, местью да окольными тропами привлекался, женщин же во влечениях вожака отродясь не водилось, а если б и водились — принято было из своих выбирать. Видать, в отца уродился: у того вон степнячка переменчивая была, и эта
ненашенская— к беде? Дурная родственная кровь... Только вожак ей доверяет, а потому всем чужестранку почитать обязано.
Куница стоит подле сакрального огня, улавливая, как отдаются в почти покинутой ими земле шаги его народа к нему. У них этой ночью голова от хмельной браги болеть будет, а у него — от поисков путей их спасения. Его же спасение — в той, которая ему клеветой на боярина досталась. Бесчестно? Да, бесчестно, и в этом сила, когда со свету сжить хотят и в открытом бою врага этого не одолеть. Боярин всю волчью сущность неверием своим в нём оживил — Куница же взамен отнимет у него часть сердца, и так, что страшнее, чем ножом. Дружбу волчью получить трудно, а пренебречь ею опасно. Лютобор рискнул — Лютобор расплатился.
Куница поднял над светом костра волнуемую разгулявшимся по пустоши ветром, — чьему примеру скоро последуют и скифы, прощаясь с этим краем и одиночеством Верховного Волка, — вещную добычу — воздушный малахитовый платок. Стало быть, этот тканевый ошмёток на её повенчанность с чужим боярином указывал? Коварные языки пламени добрались до благообразного головного убора и с лёгкой руки волчьего вожака окончательно его поглотили.
Анагаст первым подходит, и немудрено — на ночь эту он вожак, от самого неба.
— Пора, Куница. — жрец обвинительно посохом стучит, словно по самому Кунице вместо земли хочет, и вожак знает, почему: не как положено к обряду приготовился, не утяжелял себя лишним камнем да металлом, которыми, подлинно, отягчила ведунья ту, которая сегодня и впредь ему предназначена.
— Унесёшь с собой в могилу свои обличительные речи, Анагаст, ежели вскоре на нас нападут и я, увешанный твоими священными побрякушками, вас защитить не смогу.
Анагаст сердито хмыкает, но понимает — прав воинственный главарь, и Арес тут не прогневается. Жрец чарку массивную держит, наполненную вином, какие на бои за право быть вожаком преподносит, да только теперь — зачем?
Окружившая Куницу и жреца голосящая стая расступается: земная ведунья за израненную руку ведёт Варвару — предусмотрительна карга, одну не выпустила.
Видит Куница, что у его избранницы зуб на зуб не попадает, и плохо это — стая страх не уважает. Ловит отблески костра в синеве глаз и взглядом бывшей пленнице сообщает — не случится с тобой ничего, пока я здесь,
хоть ты мне верь.
И она верит: будто румянец начинает возвращаться, и совсем не от внешнего огня, но от внутреннего.
Анагаст к себе Варвару подзывает, ту же с детства учили стариков почитать, оттого перед ним склоняется. Жрец её жестов не читает — за всю жизнь перед ним не кланялись, испытующей проницательностью выцветших глаз буравит — и снимает с девичьей шеи из-под сокровищного нагромождения шнурок с латунным крестиком, земле предавая.
— Не наш это бог. Арес за тобой теперь смотрит, не посрами же божество, под которым отныне живёшь.
Варвара испуганно руку к опустевшей шее прикладывает, и понимает Куница, что не успокоиться ей одной среди диких законов. Близко к ней подходит и поспевает за руку ухватить быстрее, чем та отчаянно за крестиком потянется: неотречение от прежнего бога перед стаей — и в сердцах своих скифы никогда не примут, и погибнет в случае чего без него безвременно.
— Свершай должное, Анагаст, мы не в схватке, к ударам примериваться и время потому тянуть безнадобно.
Анагаст извлекает со дна чарки клинок.
— Женщина твоя должна знать, что ты от своего покровительства не отречёшься, потому как в схватке начало: соперники за место вожака друг перед другом кровью клянутся, а женщина твоя на твоей крови уверовать в твои намеренья должна.
Куница уверенно берёт клинок для исполнения указания — ему ли привыкать к царапинам. Варвара в лице меняется и почти порывается остановить чудовищное для неё светопреставление, и Куница едва успевает вернуть ей хрупкое присутствие духа, одними губами шепнув молчать. Вожак извлекает из своей плоти глубокую свежую рану — и винный дурман вновь сливается с кровавым, как в таких недавних боях. Куница взять себе хочет чарку, но не позволяет Анагаст.
— Теперь она. — непреклонный посох едва не упирается в Варвару, у которой и впрямь ноги подкашиваются, как сама себе предсказывала. — Её кровь нужна тоже — с ней ты связываешься.
Куница вкладывает клинок в её мертвяно холодную ладонь — делать нечего: либо решится, либо покажет, что недостойна, и тогда несдобровать. От падения Варвару оберегает, на иное под столькими глазами не способен — сама должна.
Варвара колеблется, спасается от бездыханности лишь невредимой рукой Куницы. Стая умолкает — ожидает возбуждённо, что эта притащенная девица предпримет. Помощи ждать неоткуда — самой себя спасти или обречь. Она знает, что слабая, но не настолько, чтобы умереть теперь
без него.
Угольная лань окрашивается из чёрного в красный, по браслетам и перстням яркие струйки в чарку текут. Куница залпом кровавую смесь выпивает и победно скалится, стая триумфально галдит. Ведунья откуда ни возьмись вырисовывается и древесную кору на бывшую свою лань прикладывает.
— Разумница ты, иноземка, так и следовало. Не отрывай покамест от себя, порез скорее затянется. — исчезает так же внезапно, как и возникла.
Варвара вспоминает, что подобное видела в своём ночном чаду, когда ещё с семьёй жила, и голова ходуном ходит — то ли от памяти своей, то ли от потери крови, то ли от того, что
с ним рядом и теперь —
для него.
Анагаст с похвальбой глядит — доволен, что смогла.
— Скажи им. — внезапно изрекает аресов слуга.
— Сказать... Что? — Варвара не понимает и будто догадывается одновременно, не ведает только, о чём.
— Что есть, то и скажи. Теперь это и твоя стая тоже — уразумей же её.
Варвара Куницу уже привычно подле себя разыскивает, да только того к себе воинское мужское братство переманило. Девушка осматривает оставшихся рядом женщин, детей и мужчин-не_воителей. Чувствуется ей — поступком своим заслужила их доверие, но не признание.
— Послушайте меня, обратите ко мне свои очи! — раздался измождённый, но трогательный голос. — Я не принесла вам в себе вражды и раздора. Вы лишили меня всего — я же готова ответить вам любовью, пускай инородно для вас чувство это. Я поручаю вам свою душу — вы будете для меня новым домом. Я буду заботиться о ваших детях, как будто они мои, и стану дарить вам добро, которого вы не знаете. Я прощаю вас, хоть сделали вы мне много зла, и я принимаю вас. Но
вы принимаете меня?
Варвара затаённо умолкла — незнамо, проникнутся ли её словами от сердца те, которые похожих вовек не слыхали. Отчего так долго тишина и глаза их на ней недвижимо застыли? То было неверно, зря, и теперь — конец?
— Принимаю! — раздался самый первый детский голос.
Альда-солнышко подбежала к Варваре, детски-непосредственно врываясь к той в объятия, и Варвара знала — это самое значимое для неё первое признание.
И это было только начало. Остальные дети, женщины, воины и не_воины — каждый подступал к признаваемой, и твёрдое
«принимаю» чеканилось во всех уголках пустоши. И пусть на этих угольных лицах не было улыбок — они просто не умеют улыбаться, но ведь и это было только начало.
Варвара, смахивая вновь нахлынувшие слёзы, но теперь от такой ласково щемящей сердце умилённости, издали взглянула на Куницу. В янтарных глазах было сказано, что
он принял её задолго в прошлом, и это было самое главное.
***
Под будто бы ярче воспылавшими звёздами
(или же это сияние синевы глаз отражалось в небесах?) Варвара с Альдой на руках медленно плыла меж расшумевшихся хмельными напитками и свежими впечатлениями скифов. Она привыкала к дикому народу и он привыкал к ней. Долго ли, коротко ли она внедрилась в уединение их отстранённой жизни — то будет известно впредь, а пока, возвратив расстроенную до_утренним расставанием Альду матери, Варвара направлялась к единственному не снесённому за ночь шатру. Она знала, что с утром она познает скитания, известно ей было и о некой возможно надвигающейся угрозе, и хвала Богу (и тому, и другому, что путано нынче стало), что это было всё, о чём она знала.
Перед мягким входом в скоро подлежащее уничтожению обиталище Верховного Волка её поймала рука самого шатрового хозяина — того, с кем придётся провести ей под одной крышей не только эту ночь, но много, много дольше своей жизни — это было теперь в её самых смелых чаяниях.
Куница ощутил теплоту её ладони — и в последней оказался шнурок с латунным крестиком.
— Люди богов важнее. — подобные слова произносил вожак своему некогда дружественному союзнику. — Анагасту и другим не показывай, а мне до твоей веры дела нет.
— Спасибо. — благодарно улыбнулась Варвара, нежно сжимая
возвращённое украденное вместе с рукой покровителя, шагая вслед за последним в его и своё последнее пристанище этой ночи.
Настоящий обряд только начинается.
