***
Звериные шкуры в самом большом шатре тяжёлым саваном покрывают надломленное тело, и посмертная теплота прежней пушной дичи не спасает Варвару от обглодавшего по самую душу озноба. Ей чудится, словно меха превращаются в волчьего вожака, бесцеремонно, нахрапом ворвавшегося в её размеренную жизнь, неукротимым мятежным ветром вырвав навсегда ростки едва ведомого ей семейно-супружеского чувства. Чертит тонкими полуледяными пальцами крест по колкой шкуре, осквернённая синева глаз без толку блуждает по дерюге стен. Слабая, бороться не умеет, не старается — Таня за жизнь цеплялась, а она нет, не может. Прохладный порыв настигает Варвару — приоткрылась тканевая шатровая заслонка. Вкрадчивые шаги замирают возле растрепавшейся кипучей головки, которой касается рука — её обладателя и мёртвая бы она признала. Куница строптиво встряхивается, разгоняя тотчас взыгравшую необузданную кровь и чувство сильнейшей вражды к малахитовому платку — покрываются головным убранством мужнины жёны руссов. Оттого это, что чужой порядок на его землю принесла. Варвара несогласно поправляет свой убор. — Не придёт за тобой твой новый боярин, синеглазка. Красноречивое молчание ему ответом. — Тебя оставить надо, пока к Лютобору не наведаюсь. Измыслим с ним, когда в первый свой дом вернёшься, одежду твою ради доброго дела попрошу, а здесь тебя мёртвой объявлю. Ни нашим ни вашим худого не будет. Девичья слеза орошает выразительное, но ничего не выражающее лицо. Ответная беспробудная тишина угнетает Куницу пуще неволи — корень зла в себе чувствует, а ведь такового нет в нём и не было — лишь вершки озлобленности, а против неё и тех нет. Добрались до него корёжащие слова Анагаста — и она больше не опасна. Из людей утешал лишь Лютобора, когда тот речной народец насмерть перебил, потому не обучен был чужое горе умалять, только само как-то получилось: одну за другой смахивает ручейки беззвучного плача. Варвара мягко захватывает волчью руку, подальше отвести хочет — и вновь слабой делается, держит уже не протестующе, а будто как последнюю надежду. Вспоминает свои ночные грёзы и стыдливой краской заливается — жаром своим с Куницей обменивается, заставляет непокорного склониться пред первородной женской властью, а тот дышит неровно, будто заморенный бессрочной погоней, сам с собою справиться не может. Варвара подбитой пичужкой на узорчатую шею падает, и не чует Куница, то ли за утешением, то ли сжигает его заживо. — А если не захочу возвращать тебя Лютобору — тогда что? — хрипло-хмельно гортанные звуки выдавливает. — Тогда в твоих руках умру, как в пути недавно приказывал. Воспалённо-сбивчивым порывом отстраняет Куница своё Аресово наваждение, несомый в волнах небесной синевы этих искушающих глаз, держит трепещущее хрупкое тело за нежное горло — сами боги не разберут, кто отныне палач, а кто жертва. — Я бы сам убил, чтобы не возвращать. Резкий пучок света охлаждает обоих. Тканевая шатровая дверь распахивается перед молодым обитателем стаи. — Бариновы манатки принесли твои люди, Куница. Глянь да подели, позже свою добычу прикончишь. Варвара вперёд вожака с места срывается. Неподалёку — ворох её собственных вещей: мужнино богатырское облачение, девичьи шкатулки, шёлковые-парчовые Володаровы ей дары, приборы столовые, даже рукоделие прибрали, под уздцы её коней держат. Не мелочилась животная натура. Стая пронырливо снуётся, кучкуется возле награбленного, вожака ожидает. Варвара сквозь чёрно-рисуночную заставу продирается, дрожащими руками бесцельно одно за другим перебирает. Куница на своём языке её ограждает. Стая ярится, напрягается. — Это моё... А теперь ваше. — непослушными движениями добротный самовар гладит. — Это наши посиделки-вечёрочки. Тогда Таня к нам приходила, и дитя её на моих руках качалось. — поднимает нитью расписанную рубаху. — А вот это я вышивала для мужа — моего мужа, который теперь на небе с Боженькой. — заботливо очищает небрежно брошенную оземь шкатулку. — Это отец подарил мне на свадьбу с приданым... Что же вы стоите, берите, берите всё! — одиночные шатровые слёзы продираются глухим исступленным потоком. Женщины сочувственно переговариваются — им ли не знать о семьях в сердце, хоть и пришелица чудная девица. Кудрявая рыжеволосая девочка осторожно ступает к Варваре — та поднимает заплаканные глаза, а крохотный ребёнок чистой душой и грязными ручками к ней тянется, неловко за трясущиеся плечи трогает, детским объятием с девушкой сливается — две непорочные жизни. Куница к Анагасту взывает, едва слышно: — Вручи каждому равную долю, иначе поступить не могу — сейчас смирные, а обделить — сожрут её и не подавятся. На твоё попечение оставляю. Береги, как никого и никогда. Я к Лютобору отправлюсь. Ты сказал, сна лишусь, если отдам — лишусь, если у неё сердце здесь разорвётся. Примолкшая стая осталась без вожака.9. Преграды сломленные и обретённые
30 июля 2018 г. в 23:39
Обитатели пустоши пробудились осмотрительностью и неприязнью, накрепко вкроенными в их кровь. Враждебность скифского народа — как воинственность рассерженных диких пчёл, чей уединённый улей взбаламутила неосторожная рука человека. Совсем свежая картина не могла изгладиться из видения скитальцев: вожак стаи держит у груди нездешнюю, противную их естеству, благоухающую чужеродностью безмятежно-сытой жизни тростиночковую девушку — райский цветок Ирия, прорезавший гору сухих камней. Эта похожа на ту, другую, бояринову жену — похожа и не похожа. У этой, как у прежней, глаза сперва завязаны были, знать обе не в жертву, однако та была на продажу, а эта — вожачья добыча, уговоров у стаи впредь не водилось. Только вожаки свою награду за схватки к сердцу не прикладывают: уязвимо сердце, купель жизни, через него и на небо пустячно отправить, а верховные волки за живот свой на убой сражаются — не только за себя, но и за стаю. У той во взгляде сквозила искра, точащая кремень, у этой — беззащитная печаль неизмеримого страха. Что в этой пленнице-иноплеменнице — вновь ли выкуп за плату такой, что то никому не ведомо? Да и пленница ли она? Бесправных узниц вожаки к сердцу не пускают.
Под недоверчивое хмыканье своего народа Верховный Жрец и Верховный Волк держат совет. Густые брови Анагаста нависли над поблёкшими глазами холодным пеплом сильнее, нежели обычно. Под смурным перестуком посоха — извечного взывания Бога на разговор — вожак не спускал взор со своего жилищного полога, где упокоился беспамятно-разбитым забытьем его измученный трофей.
— Ну, рассказывай, Куница, какими судьбами чужая женщина в твоих руках. Дело ли тут золотое иль после того храброго мужа жалость из тебя не выветрилась?
— Не подкупное тут дело, а ремесло нашего выживания. Волки на местного богатея зуб точили, дознались мы, что в иные края собирается — сам понимаешь, ради чего. Богатей с Лютобором был связан, только сам не поехал, зато её, — янтарный взор прикован в одном направлении, — отправил. Жена она ему и Лютобору родная. Не смог её погубить. Да, Анагаст, и я о людях сожалеть умею. Пойду к Лютобору — условимся, как в семью её верну сокрыто от стаи. Каково твоё слово?
— Если вожак добычу упустит, почтения ему среди волков впредь не видать. Помяни, Куница, как ты намедни бился за своё признание. Тебе ли так его лишаться? Укажу способ, хотя и вороватый, но тебе сгодится: платье женское назад воротишь да стае огласишь, что уничтожил смутьянку — Арес повелел избавиться. Такую ложь он простит — безобидна она, коль скоро ты уверен, что женщина твоя, подданная их князя, весь наш род не истребит.
— От неё погибели не ждать. — Куница верует твёрдо, впервые в человека после Лютобора. — Она смерти боится, не то что мы, в добро свято верит, а сердце её всё настежь — я виноват. — осекается, замирает, как подстреленный: своих речей не узнаёт.
Анагаст бесовски поглядывает — не так, как глядят неземные приближённые к Богу, пусть даже к кровавому.
— Когда возвратился ты в стаю за причитающимся тебе местом, тело твоё носило следы рук женщины. Теперь она в твоей стае. Не припомню, когда щадил ты прежде женщин, Куница. Клятву Лютобору давал? Клятва твоя жене его назначалась — только ей. Благодарность родит милосердие, да только в тебе говорит не благодарность.
— Мнишь себя ведуном всего земного, жрец? — облекается в личину безразличия — не получается.
— Жалок ты, Куница, в попытках себя обмануть. Я на свете бессчётно обретаюсь: знавал времена, когда предки наши со своими царями владыками были. Мужское и женское и у нашего народа издавна водилось, не то бы извелись вовсе, и так неприкаянные. Не тебе с природой тягаться.
— Простой народ и на мужское, и на женское делится, а у вожака с природой своя связь. Вожак с Аресом лишь повенчан, грабит, убивает, чтобы его стая жить могла, и себе не принадлежит.
— От себя отрекаешься. Не перед кем тут куражиться. Говори что вздумаешь, а мудрость мою не обхитришь. Меня слушать не желаешь — так внемли правде Ареса, что велит вожакам плату за его покровительство младыми волчатами вносить.
— Отчего у Ареса такие предписания, когда он лишь смертью питается? — щерится из последней стойкости Куница, жреческой проницательностью задавленный.
— Смерть творит молодая кровь, а вожаки не бессмертны. Мы, старики, в боях никудышны. Жизнь во имя смерти — вот Аресов наказ.
Куница едва заметным поклоном ржавой цветом головы совет заканчивает, разворачивается, как с первым шагом в спину прилетает разгромное торжество жреца:
— Ведаю, где Хмар. Ты ради чужой крови свою пролил — то значит, тебе она не чужая. Отдашь обратно — последний сон утратишь. Мать твоя была не из наших, твой отец у степняков выменял, но не за то Яр его без боя убил, стая принять готова была, да покинула та женщина твоего предка — сама назад унеслась. Твоей же судьбы ты господин, Куница.