— Неужто и не оставил напоследок тебе зверёныш спасибо, Варя? Хотя куда там… Не спасает его бог никого...*
— Он стоял на скале, над морем, над небом — и я была
с ним подле. Я ещё была - а его больше не было. Я не успела увидеть его исцеленных ран. Ведь приютили мы его — отчего бежал он прочь?
— Волк это и лесной, и степной, и горный... Как хочешь назови — только не домашним.
-
Отчего ты бежишь прочь, когда за тобой нет погони?
- Зверь на ловца бежит, когда не от него.
- А как же зверь во сне?
- Как на краю смерти.
— Что за бог, которому он молится? Он его Аресом называл. Говорил, что сильнее нашего. Всех наших. Отчего?
— Его бог смерти, войны. Смерть несущий Арес кровь проливает, а наш, Христос, утешение в бедах дарует, обездоленным помогает, юродивых привечает. Да и иные боги, что до Христа были... Перун князя хранит, Даждьбог урожай приносит, Мокошь семью бережёт, Хорс свет небесный зажигает... А их бог разрушение и страх несёт.
- А в какого бога ты веришь?
- В того, что сильнее жизни.
- Что сильнее жизни, когда жизнью мир начался, мы начались?
- Смертью закончимся.
— Разве же бывают боги плохие, а бывают боги хорошие? Мир землёй полнится, а на земле всё есть, всё нужное… И урожай, и семья, и даже смерть.
— Твоя правда. Умна ты не по летам. — отечески треплет Лютобор свояченицу по нежной щеке. — Кому же такая красота достанется? И отдавать-то жалко…
— Отдашь - мне счастья не будет.
— Ишь какая прыткая… Да что же? Неужто тебе побратим мой Володар не мил? Надёжа-воин, княже на него не нарадуется, а уж ты как ему по нраву пришлась...
— Не мил. Тут - руку к сердцу прикладывает - ничего.
— Вот те раз! А Родислав, сосед наш добрый, уж он-то тебе люб? Молодец удалой, силушка богатырская, хозяйство отменное, закрома, житницы ломятся - всё при нём. Что скажешь?
— Не люб. Тут - уже не своей рукой, лютоборовой ведёт - тишина.
— Эх и привереда ты у меня. А вот Тихон...
— Моё сердце безмолвно. Уста твои имена изрекают - а мне чувства нет.
— Молодая ты ещё, птенец неоперившийся... Какая же любовь до свадьбы, Варя? Давеча Татьяна ещё только руку мне отдала... Сердцем до рождения сына не принадлежала, да и теперь принадлежит ли — крест дать не смею, шут вас, женщин, разберёт... Думаешь, я когда руки её просил, сердцем в её власти был? Любовь в союзе расцветает. Стерпится — слюбится...
— Расскажи, как живёт его народ. Что в них? Правда ли, что людей безвинных убивают?
— За золото убивают… Земля наша их не кормит — кровь их поит, вместо молока матери на ноги поднимает...
— За что людей без вины убиваете?
— За свою жизнь.
— Убивать, чтобы жить? Как же с грехом на сердце жить можно?
— Ваш бог, распятый, грех принёс. Арес безгрешен.
— Отчего ты людей убивал? Ради Тани, ради вашей любви? За что?
— Я убивать не желал… Из волков одного только… Пришлось. Мне от духа Берендеева самому жить не хочется. Будто не могу кровь чужую со своих рук смыть, всё кажется... Не убивец я, а ты всё понимаешь — ради семьи. Яра того Куница должен был победить. Это ты знаешь — зверёныш едва богу душу не отдал, и отдал бы, коль бы она у него была. Взыграл во мне Берендеев дух, бог скифский тому не воспротивился, хоть я и пленником был. Тяжко мне говорить да вспоминать о пролитой крови, не обессудь... Бог их, вестимо, чудовище во мне к себе призвал — вожака моими руками убил, а место это за мной не оставил: жрецу их знамение пришло вскоре, что стая сама должна из своих вожака выбрать, а меня отпустить подобру-поздорову, якобы принесу я горе в их народ. Таню с дитём мне как награду за честный бой в дар отдали. Я по-людски хотел доброе дело сделать: предложил словечко перед князем за их народ замолвить, да только зря старался... Гордые, черти. Только так и спаслись, через знамение это — уж не ведаю, какую беду я должен был на них накликать... Да то теперь и неважно. Куницу они мертвецом нарекли — я на свой страх его домой привёз, еле с Татьяной справился — и слышать не хотела, что без волчары сгинули бы оба. За тебя с ней боялся... Мне уже ничего не боязно, после всего-то. Не подвёл меня, только людского в нём ни на грош не прибавилось — неймётся ему возле людей; себя угробит, но вырвется. Бог с ним теперь-то — и его, и наш... Не разорит впредь хозяйство и ладно.
- Когда ты уйдёшь, ты вернёшься, чтобы убить нас?
- Волки ради добычи убивают.
- А если тебе вновь плату посулят — убьёшь?
- Сколько посулят?
— Меня ко сну клонит... Я к себе пойду. Доброй ночи, отец. — кланяется, губами загрубевшие от меча мозоли смягчает, скользит неслышной тенью в девичий угол.
***
Мечется на перине, ворочается, станом изгибается, будто на калёных шипах лежит. Давится новым чувством, неизведанным, неисповедимым. Гладит стонущее сердце, где прежде Лютобору показывала — нет ничего. Крест ли латунный в немеющих пальцах сжимать или какому богу молиться, чтобы ушли жёлтые глаза? Закрывает свои, чтобы сон пришёл, чтобы тех не видеть — царапает веки тот янтарь, внутрь просится. Открывает глаза, чтобы прозреть — над пушистыми ресницами, слезами усеянными, плывут два светлячка жёлтых. Глубоким вздохом грудь очищает. С одра, синим пламенем горящим от души неприкаянной, поднимается, на луну глядит — правда ли, что волки на луну воют? А люди, когда им волки спасу не дают? Распахивает резное оконце — ночной ветер в горящие мысли врывается, только водой не проливается: пуще прежнего раздувает. В детстве к Татьяне в постель приходила и засыпала мирно, печалями и обидами детскими с сестрой поделившись, прильнув к родному плечу. Рано без отца и матери сёстры остались. К дурным бы людям попали, но спас их Лютобор, под опеку свою взял. Тане честь и сына подарил, а её по малолетству в доме оставил, став вторым отцом и названым братом. Теперь лишь он в постель к Татьяне приходить может. Обещал и ей Лютобор мужа верного, и знала Варвара — не крова своего лишить хотел, а счастье ей выхлопотать. Только где оно, её счастье?
В какую плоть зубным остриём вгрызается, как обликом своим — в её сердце?
Неслышной поступью пробирается в опочивальню супругов. Лютобор жену во сне на богатырской груди привечает. Сын между ними как ниточка любви протянулся, пухлыми ручками к матери льнёт. Целует каждого. Едва заметно, словно белая голубка в полёте невесомым крылом коснулась. Любит их, а потому и из любви их должна исчезнуть. Двое любятся — третий не лезь. Семья должна быть одна под одной крышей… Иначе покоя не будет. Ни ей, ни им.
Возвращается в свою светёлку. Как первоцвет зреет в юной головке что-то нешуточное. Хмурится гладкое чело, сумраком укуталось — думу думает. Вырвать бы сердце, чтобы болеть перестало — мысли путает и дрожь мелким бисером по телу рассыпает. Блаженны нищие духом — или прокляты? У них сердце не болит. Опускает руки в студёный воздух, оконце изнутри рассекает — вот-вот не удержится. Вспоминает прикосновение к зверю — до сих пор камнем на ладони висит. Может оттого сердце глухим плачем заливается, что груз непомерный давит? Жгущей ладошкой к щеке притрагивается, которая на миг с колючей волчьей шерстью единилась: не может понять, где тяжесть теперь сильнее. Видит из оконца, как звериными следами дорога стелется, в лунном свете магическим серебром блестит, узорчатой скифской росписью волчью голову рисует: ступить бы на неё и забыться навек.
— Что за тропинки ведут к твоему народу?
— Какие охотники ищут, только звери их не ждут.
— А если с добром человек?
— Добро в стае не обитает.
— А всё же?
— Волк сам только человека привести может. Кровь его на священном дереве проливает, а затем глаза завязывает, если не в жертву Аресу.
— Зачем же глаза завязывать?
— Запомнит дорогу человек и волков уничтожит.
Чудится ей: стоит на тех следах под полной луной, босая, простоволосая, сама себе чужая. Два огня янтарных, словно путеводные звёзды, землю ей освещают. Чувствует, струится от локтя белого красная кровь, словно сталью заживо режут, древесиной утирают. В глазу свет гаснет. Ослепили янтарные огни? Нет, повязка под бровью шелестит, ко второму оку тянется. Оглянуться хочется, пока ещё зрячая, хоть и столбенеет под нечеловеческой силой. Обернулась, превозмогла себя: Лютобор, Таня и дитя руки с мольбой к ней простирают, кричат ей что-то, только она языка их больше не понимает. На две половины разрывается, душа вперёд зовёт, сердце — назад, местами меняются, забаву с ней затеяли, только ей не весело — жутко. Вбок отступает, со следов сходит — в бездну срывается и меркнет всё.
***
Бледная, измождённая, полупрозрачная к утренней трапезе приходит, подле Лютобора к земле клонится.
— Я много думала этой ночью. Я замуж пойду. За Володара, твоего побратима. Правду ты словом молвил. Стерпится-слюбится. Передай, пусть засылает сватов… Отец.
Лютобор, растроганный, жене пир на весь мир готовить наказывает, дело не откладывает, звонить во все колокола спешит.
Татьяна неладное примечает. Сестрицу в сторонку отводит, изучает испытующе, что на лице у той написано.
— Ты так печальна. И мне не по себе было, а слёз не проливала. Страшно тебе?
— Невеста, если счастливой быть хочет, на свадьбу много плакать должна. А я счастливой хочу быть. - улыбается успокаивающе, ресницами засохшие дорожки слёз незаметно подметает. — Мне платье нужно шить, душа моя. Пойдём со мной, всему меня обучишь.
***
Выпорхнула пташка из гнезда - прямиком в силки.
Побратим лютоборов на жену молодую ему сетует. Девица красная, вещает, да только ложе брачное с супругом делить отказывается. С первого же дня, как под венец пошла, отказывается. Терем в чистоте и порядке держит, всё у неё ладится и спорится, однако же целыми днями над пяльцами клонится, в рукоделье своё как крот в нору зароется и носу за порог не кажет. По семье ли скучает? Да ведь не деспот, гостить у вас сколь угодно дозволено. По своему почину под венец призвалась и брачного ложа будто дьявола сторонится! Экая невидаль! Надысь хотел с ней к морю-океану, думал развлеку маленько, а как к скалам поднялись — вцепилась в меня, домой запросилась, нехорошо ей. Видать, хворая, недужная. На венчанье румянец равно что сошёл, а как хозяйкой моей стала, так и вовсе малокровной сделалась... Отправлю её к своей куме на юг, может компанию женскую девице хочется да и здоровье своё глядишь подлатает. А там авось вернётся и сердцем ко мне воспылает, в опочивальню супружескую сама поведёт. Вот диво дивное — вроде и женился, а жены как и нет, и ведь не силой же от тебя отнял... Смотрит на меня, говорит со мной: голос ласковый, а будто и в упор не видит. Завтра же повозку колёсную запрягу, дарами в поездку не обделю да на монеты не поскуплюсь, провожатыми снабжу - князь лучших людей обещал. Заслужу любовь, привыкнет...
