Терновый куст

      Андрей Евгеньич Зыков недолгое время был командир нашего взвода (я тогда только-только попал на фронт). Болтали, что он карьерист, что через сестру он сумел породниться с кем-то больно знатным, влиятельным и богатым, и всё лез в высокие круги, хамовато, настырно и беззастенчиво (пожалуй, эти качества помогли ему в дальнейшем выжить среди потомственной военной знати и не чувствовать себя человеком второго сорта, как бы свет его к тому ни принуждал); что он надеялся отсидеться в штабе, но по распоряжению оказался в самом жарком местечке, когда мы брали Хиву. К его чести, он проявил достаточно если не доблести, то выдержки, чтобы болтать перестали.       Тогда-то и состоялось наше знакомство, кратковременное, но достаточно яркое для того, чтобы вот спустя пятнадцать лет он окликнул меня в сумраке захудалого кабачка.       — Кимвалов, чёрта с два! — вскричал Зыков. — Узнал, бестия, узнал! Да это ж надо ж!       Зыков был из таких людей, которые, стоит им провести с человеком более часа, спокойно переходят на «дружище» и похлопывания по плечу. Впрочем, меж нами и вправду некогда наметилось товарищество: в конце концов, мы провели с ним бок о бок не час и не два в безжизненных степях по соседству с настырными туркменами не самых дружественных намерений.       — Ба! — не унимался Зыков. — Да брось, Ки, как не помнить, голубчик! Да ты ж провел меня, как Моисей, через ту пустыню, и всё берёг мою шкуру от покушений дикарей. И голос я твой на всю жизнь запомнил, ну тигриный рык, одно слово, я подумал, надо же, мальчишка, а как рявкнет! Ну, держись!       Я поджал губы. В первый же год в армии я сорвал голос и с тех пор его звучание казалось мне скрежетом железки об железку, но, правда Зыкова — мне действительно хватало рыкнуть разок, чтоб завладеть вниманием. Жена говорила, что у меня голос как у медведя в малиннике, и добавляла поспешно, что малина — её любимое лакомство. Это меня усмиряло.       Зыков, не мешкая, взгромоздил перед нами обильное угощение. Я несколько был смущён, что он напрочь забыл о различии в чине и положении, не говоря уж о происхождении, но одной из подкупающих черт Зыкова была простота. Несмотря на своё честолюбие, он не задавался, пусть и был выскочка.       К тому же нынче он, кажется, был намерен засиживаться накрепко. Пусть я никогда не был хорошим собеседником, мне как-то надо было скоротать ещё пару часов, а потому я не видел причин спасаться бегством. Во мне шевельнулось что-то суеверное: эта нежданная встреча, как знать, предвещала другую, долгожданную.       — Ну, Кимвалов, всё так и подставляешь грудь под пули во имя славы нашей державы? — принялся он расспрашивать.       — В отставке, — обронил я.       Зыков запутался, из какой бутылки доливать, но всё же уцепился за предлог:       — Ба, ну так и ну его, голубчик! Будь здоров, Кимвалов! Отдых ты заслужил давненько!       — Уж лет десять будет.       Зыков нахмурился.       — Не срослось?       Радость от неожиданной встречи уже давно подъедало самолюбивое беспокойство: я с опаской встречал его расспросы и очень не хотел бы признаться, что так и не дослужился до офицерского чина, а потому добавил как бы невзначай, но слишком поспешно:       — Списан по ранению после Геок-Тепе, — и запил чем-то крепким и горьким: — Мне ещё повезло.       Наше молчание подпиталось возлиянием в мрачном торжестве успешной жизни единиц над неудачливой смертью тысяч.       — Ей-ей, — всё же вздохнул Зыков, — а я-то, признаюсь, полагал, что с твоей храбростью ты далеко пойдёшь, прямиком в генералы, а там обвесят тебя Александрами, Владимирами…       — Благодарю покорно! — я отмахнулся и пробурчал: — На мне уже повис один Георгий…       —…Я ещё сказал себе, а этот Кимвалов-то не промах, выбьется в люди, получит повышение и сделает блестящую карьеру… — не унимался Зыков. — Помнишь, шутили ведь, как вот только выберемся из той чёртовой степи, и лет через десять мы встретимся на параде или приеме, дабы размусоливать подробности твоих подвигов. А вместо этого, поглядите, хмурый сыч, просиживает штаны в какой-то дыре!       Он расхохотался, хлопнул меня по плечу, а я пробурчал себе под нос:       — Вас-то, Андрей Евгеньич, я тоже встречаю в какой-то дыре…       Как он воскресил в памяти «паренька не промах», так перед моим взором стоял крепкий усач в самом расцвете сил, с грубыми руками и наспех застёгнутым мундиром. Вряд ли он был умен, скорее смекалист, охоч молоть языком несусветную чушь, но при этом вполне свойский. Пожалуй, то, что я с особым усердием протаскивал его через ту пустыню, сложилось из его отношения к нам, простым солдатам — безо всякого чванства, присущего заброшенным на передовую штабским крысам. Да в том суровом положении, в котором мы с ним оказались бок о бок, уже стёрлись всякие границы, было не до расшаркиваний: мы спасали друг другу жизнь без лишних церемоний. Я, признаюсь, был очень рад, что он так хорошо запомнил меня, но всё ж поразительно, что нынче, спустя почти пятнадцать лет, он меня узнал! Я посматривал на него и думал, а узнал бы я его, не окликни он меня. Теперь его простота отдавала пустотой, взгляд потускнел и бегал потерянно, в движениях, с которыми он поднимал и опускал стакан, проглядывала привычка. Человек, который когда-то не дал воли страху перед степняками, что перестреляли половину его сослуживцев, выглядел потерянным и загнанным в угол сейчас, в мирное сытое время, не на чужбине, а в родных краях. Правда вот, не в привычной ему ресторации или за чаем у генерала, а в какой-то дыре… За разговором со мной, незначительным отголоском мимолетного прошлого.       Но его чуть насмешливое сокрушение о моей неудавшейся карьере слишком больно кольнуло меня. То, что бывший мой командир мог принять меня за опустившегося, безработного пьяницу, показалось мне во хмелю сущим комшаром, и я, сам того от себя не ожидая, рыкнул прямо-таки с вызовом, пусть безбожную ложь:       — Мне, знаете-с, куда больше по душе пришлась служба в полиции.       — В полиции?.. — Зыков казался искренне удивлён, даже поражён.       — А куда ещё было податься после армии, — я пожал плечами. — Начал городовым, но потом, потихоньку… там и в сыскной отдел определился, и вот, пять лет честной службы-с…       Я красовался, бесспорно, и тем это было очевидней, чем более равнодушный тон я брал, но ничего не мог с собой поделать: меня всегда грызло неудовольствие в карьерных успехах, и отчего-то именно перед Зыковым, человеком, о существовании которого я до сегодняшнего вечера и не вспоминал, мне особенно захотелось, чтобы он хоть уважительно кивнул, услышав о моих скромных успехах, пусть и таких, какими я сам же их рисовал.       Однако на Зыкова моё мелочное хвастовство произвело какое-то неожиданно глубокое впечатление.       — В полиции, это ж надо! — всё повторял он. — Сыскной отдел, батюшки!..       Он будто заволновался даже. Я же откинулся, пригладил усы, бросил почти надменно:       — Впрочем, Москва, сами понимаете, суета, зажуёт и не подавится, жену я на такое не посмел бы обрекать, поэтому мы перебрались на свежий воздух, и теперь я…       — О, так ты, Кимвалов, молодожен? Надобно тост…       — Уж год как-с.       Я позволил себе скупую улыбку и, борясь с желанием озвучить ещё мои свершения на литературном поприще, всё же вежливо поинтересовался:       — Ну, а вы-с, Андрей Евгеньич?..       — А, холост…       Я отметил в себе странное удовлетворение от его признания, и то легкомыслие, с которым он махнул рукой, разом выдало всё его потаённое одиночество. А мне едва ли стало его жаль. Он же крепился:       — Ну, дай-то Бог вам счастья! Детишек, мартышек, ну-ну… — Зыков натужно смеялся. Я сжал кулаки и приложился к кружке. — Вон у моей сестрицы, всё не как у людей, так поглядишь, обзавидуешься, знатная дама, но муж — старик, помирает он, бедолага, а что женщине в утешение? Детишки. Да не дал Бог! Разве дочь болезную, да тут уж лучше б… — он осёкся, слабо усмехнулся, махнул рукой.       Лицо Зыкова — обрюзгшее и маслянистое — морщилось в широкой улыбке, но сам он как-то потускнел, подлил себе, подумав, и мне, и продолжил молчать. Я очень бы хотел перевести разговор в прежнее русло, да и Зыков, кажется, сам уже жалел, куда завел, но хлебнул ещё и негромко заговорил, будто сам себе:       — Тут видишь какое дело, Кимвалов, ведь все равно не поймешь чужого горя, которое с виду и не горе вовсе, а все, вроде бы, так и живут, да и хуже живут, а эти, скажешь, хорошо устроились, чего им-то сокрушаться, плакать, а правду говорят, что каждому свой крест даётся.       Мне нечего было сказать. А Зыков и не расслышал бы — его уже захлестнуло покаянное настроение, присущее многим пьяницам.       — Вот был я у них на Пасху… Это она мне написала, что старик помирает. Чахотка его сожгла. А я приехал, смотрю, вот двадцать пять лет, как его знаю, а как был на свадьбе мертвец высушенный, таким и остался, таким и в могилу ляжет. Он тогда был вдовец, искал себе молодую. А моя, что же — дурочка-курочка. До сих пор в голове не укладывается, как такая-то важная птица на неё да клюнула? Зачем этот безбожный брак? А тогда казалось, вот тебе из грязи в князи, Маля, хватай кусок пожирней! Ну и что, что старик, а кого это волнует? Брак он ведь о другом, брак тебе — деньги, платья, рюшечки там, выезды, вечера, гулянки, европы. Как же, кто ж знал, что старик в затвор уйдёт? А ведь когда играли свадьбу, столько сплетен грязных распускали против моей бедной сестрицы: что-де приворожила она старика, иначе как бы он посмел так скоро после смерти первой, не выдержав срок скорби, её-то, Маленьку мою, пигаличку нашу, дурочку… Что же, у каждого свои причуды… — Зыков помолчал, механически поглаживая усы, а глаза уже совершенно заплыли винной поволокой. — Долго ещё пускали слухи, что это она, неровня им, принесла в их дом несчастье: стоило ей войти туда, так до сих пор, вот уже четверть века, ни разу она оттуда и не вышла, впрочем, как и всякий из семейства. Старик просто-напросто запер их там вместе с собой, и если бы я не навещал их, можно было бы думать (так, кстати, и судачат), что все они там уже давным-давно померли. В этом есть своя правда.       Зыков замолчал надолго, но, упившись тоскливым молчанием, перешел на совсем глухой и безнадежный тон:       — Я-то наведываюсь к ним, но всякий раз вырываюсь оттуда как из склепа, особливо в последние полгода, как старик слёг. А ей что? Бесстыжая. Бориска вернулся брата хоронить. Она ж на него чуть при муже не вешается. Вот говорят, горбатого могила исправит. Как была дурой, так и осталась. Но разве она виновата? Ведь это всё я…       Зыков взял стакан, поглядел в темную гладь, но отставил, вздохнул, подпер ладонями щеки. И только на этих словах, совершенно не пригодных для ушей первого встречного, мне пришло в голову, что изначальной целью Андрей Евгеньич полагал вусмерть напиться, неважно с кем. Он, верно, уже забыл, кто перед ним, да и своё имя едва ли бы вспомнил, спросись я.       — Боже мой!.. Грешный и окаянный… Я бы подложил её под брата, под свата, лишь бы рвануть да повыше… Сначала она точно не понимала, а потом перешла к раздражению, от раздражения — к ненависти. Не простит она мне старика, не простит и подлеца Бориску, и Антоши не простит, хоть судьба его уже покарала… Но ей всё мало! За всё она отыграться хочет!       Вдруг он перекинулся через стол ко мне, схватил жестоко за локоть, поднёс покрасневшее лицо, взвыл:       — Я ей говорю, Маля, говорю, едем! Чего тебе здесь, Маля! Едем! А она, она-то! Ненавидит до кровомщения, говорит, да я на костях его плясать буду! Так и говорит! Поди, сказала, Дрюша, прочь, поди, не твоего ума дело, не ты чай четверть века в остроге просидел… Обиду она на меня возвела, а я что, я человек простой, пошёл к старику за неё ругаться. Говорю ему, ну, отпусти уже, чего ты её держишь… Так он взбеленился, он как меня погнал, ты подумай! Говорит, тебе-то, Андрей Евгеньич, жаловаться! Да никого не держу, говорит, катитесь все к чёрту, пропадите все пропадом! Я и не думал-то, что он так из себя выйдет, а он до того себя взвёл, что с ним приступ случился, надрывался, всё кровью забрызгал, там вбежал Сеша, старший сын его, и меня чуть на месте не пришиб за батеньку-то. Ну, думаю, баста. Уехал, оскорбился, у меня ж всё ж честь офицерская…       Он отпустил мой локоть, сам уже будто в забытьи, осел на лавку, вперил в стену невидящий взор.       — Помешанные они там все. Есть в них во всех что-то дурное, что-то поганое… гнилое. И чёрт знает, что. Одно слово: Бестовы. Я никогда не был силён, чтоб чего-то понимать, вглубь заглядывать, а они все там… они там будто гордятся, что я их понять, раскусить не могу. Всё это поза, а они упиваются, им это нравится… Тьфу ты чёрт! И я её туда… понимаешь?.. В геенну!..       Он вновь поднасел, я мог лишь чуть отодвинуться, но сам уже был порядочно пьян, чтобы напрочь от него отмахнуться. Ему же моё молчание было более чем удобно.       — А дальше что? — ухмыльнулся он зверски, всё тесня меня на лавке. — Вчера прилетает мне письмецо. Занятное, взгляни.       Он сунул лапищу себе за пазуху, долго искал, вспорол на себе весь мундир, но всё ж выскреб смятый, замызганный конверт, выудил из него ещё относительно чистые, но уже потрёпанные листы, и сунул мне.       В полумраке, во хмелю, я, сколько ни поправлял на носу очки, не мог связать целиком ни одной фразы. Отдельные слова, выведенные изящным, тонким почерком, явно женским, пестрили до глупости истерично: «Стечение роковых обстоятельств», «место под солнцем», «клевать хладную грудь мертвеца», «я мать, я не могу не…», и, наконец, «они всегда его ненавидели, только за то, что Господь судил ему родиться первым».       А Зыков сбивчиво громыхал над моим ухом, полагая, что затаённо шепчет о страшной тайне:       — …это от невестки. Сешина жена. Говорит, вы один, Андрей Евгеньич, друг семьи, к кому ещё писать, приедьте, мол, нельзя ж сор из избы, но положение отчаянное… Сильно пишет, а?       — Обыкновенная… женская… истерия, — выдохнул я, мечтая о том, как бы отделаться от Зыкова.       — Батюшки! — ахнул тот. — Нет, Кимвалов, ты не понимаешь… Я ведь их знаю, правду она пишет, они там все безудержные! Что с ними-то там станется, а?       — Ну, поезжайте-с к ним, раз тревожно, — пожал я плечами, оглядываясь, как бы подозвать человека.       — Да не могу, голубчик! Завтра у меня отбывка. У меня всё ж честь офицерская, не могу я приказа ослушаться. Я ей написал, что никак, не знаю ещё, на сколько это затянется, но чёрт возьми, совесть житья не даёт…       Я отмалчивался, вконец обременённый его вездесущим напором, его ненужными, нелепыми терзаниями, до которых мне вовсе не было никакого дела. Я вручил ему ещё стакан, и он ухватился за него, как утопающий за соломинку и наконец чуть унялся. Тяжело откинулся к стене, пригладил торчащие усы, утёр мокрый лоб… Вялым языком, угасая, он произнёс:       — Вот старик со дня на день прикажет долго жить. А они… О, они будут радоваться — ведь он держит их всех в такой узде, что даже… — Зыков запнулся, чуть качнулся, криво улыбнулся и задумчиво, словно прикидывая, почём фунт изюму, окончил: — Даже как не прикончить-то за такое теснение…       Пару мгновений он сидел и смотрел на кончик носа, будто слова, как кольца дыма, уплывали от него прочь, и он провожал их косым кроличьим взглядом. От последних его нарочитых слов меня взяло омерзение — половину жизни кровь не просыхала на моих руках, я знал, что такое смерть и насилие. И я до сих пор не мог примириться с мыслью, что люди тихой, сытой жизни крушат её с особой жестокостью, порой невиданной даже на войне.