Терновый куст

      Когда я поднял своё разбухшее, одеревенелое тело, чтобы уйти от Зыкова прочь, за мутным окошком было уже совсем темно, а ноги мои вдруг стали не прочь станцевать тарантеллу. По случаю, расстроенная скрипка наигрывала какой-то незамысловатый мотив, под который на подмостках человек в странном одеянии (фиолетовый фрак, чей хвост вместо ласточкиного напоминал фазаний — так был растерзан на множество лоскутов) совершал странные действия. Десятки осоловелых глаз увлеченно наблюдали следующий перфоманс: только что артист, изображая из себя франтоватого посетителя летнего кафе, взял с подноса ассистентки горящий тряпичный ком и проглотил. Промокнул губы салфеткой, беспечно улыбнулся и выпустил из ноздрей струю дыма. Поперхнулся, закашлялся, постепенно меняясь в лице от красноты до синевы, картинно схватился за шею, еще больше затягивая заляпанное жабо, и выдал такую жуткую гримасу, что кто-то особенно впечатлительный с галереи запищал. Зал по большей части гоготал. Страдания на сцене обернулись тем, что из перекошенного рта вырвался сдавленный крик, а вместе с ним… живая канарейка.       Из зрителей же вырвались возгласы, кто-то сподобился на бурные, но непродолжительные овации.       Как часто говорил мне Чиргин, публика кабацкая куда более притязательна, нежели светская. Дамы и господа добросовестно платят за билет и высиживают два отделения с антрактом, смиренно принимая самое ничтожное надувательство за сложнейший трюк. Существование их столь скучно и рафинировано, что даже банальность вроде кролика из шляпы кажется им подлинной магией. Представители же низов каждый день свидетельствуют вещи страшные и грязные, глаз их привычен к тому, что шокирует любого добропорядочного человека до обморока. А потому, чтобы подивить бедняков, требуется особенно изощренное воображение и полнейшее отсутствие инстинкта самосохранения: риск, риск, голый риск без страховки — вот что восхищает голытьбу.       Сегодняшний артист определенно практиковал такой подход: отрыгнувши канарейку, он достал пистолет.       Публика напряглась, но еще больше разгорелась, давясь окриками. Артист же невозмутимо прочистил пистолет, зарядил и вскинул руку над бушующей толпой: после такого жеста ей все же пришлось притихнуть.       — Ну, братцы (до милостивых государей и государыней вы явно не дотягиваете, друзья), я бы на вашем месте требовал с любезного нашего хозяина, — он отвесил издевательский поклон трактирщику, — всем по стакану за счёт заведения: ведь вас надули! — народ зашевелился, хозяин кабачка не сгонял с лоснящегося лица приветливой улыбки, но полотенце скрутил в мертвый узел. — Каким ужином сегодня потчуешь честной народ, шельмец ты эдакий? — проревел на всю мглистую залу артист.       — Баранина с луковой подливой! — клацнул трактирщик кривыми зубами.       — Вранье! — перекричал его артист, подкинул свой сливовый цилиндр и выудил из тульи белоснежный свиток. Развернул — конец полотнища белой лентой расстелился по полу — и зачитал: — Сегодня на ужин подают убийство!       Даже у меня перехватило дыхание — столь мастерски был выполнен ход. Я, как ни пытался отделять себя от массы, все же ничем не отличался от нее в этот вечер, разве что качеством костюма, а так — полупьяная физиономия, пот на лбу, пролитая за ворот водка, ватные пальцы, вермишелевые конечности и нездоровая вовлеченность в происходящее, подогретая азартом.       А выступающий, довольствуясь установившейся тишиной, что колола загривок тысячами игл предвкушения, встряхнул свитком, отчего тот обернулся длинной шелковой лентой, выкинул в зал — за нее тут же сцепились девицы. Внимание вновь сосредоточилось на пистолете, который вилял в руке артиста, то и дело задерживая взор своего дула на особенно настырных зеваках, усмиряя — но и изводя. Так случилось и со мной: в мою сторону повернулось чёрное отверстие, а поверх него пристально глядели насмешливые глаза — при тусклом огне свечей, выеденные дымом, совершенно бесцветные.       Этот взгляд отрезвил меня. Он был такой же, как в последний раз — мёртвый.       Во мне всё зашлось. И когда Чиргин со сцены провозгласил условия игры, я уже сжимал кулаки, чтоб ногти вонзались в ладони, пытаясь высвободиться от хмельной отравы, ведь нужно было что-то делать, причем немедля же.       Юрий Яковлич Чиргин не утруждал себя заботой о том, чтоб жить достойную жизнь: вместо того избрал вечную неприкаянность с привкусом безысходности — словно неспокойный ветер в степи, он сновал по трущобам города, порой врываясь в фешенебельные кварталы, с одной ему мыслимой целью, ничего не приобретая, ни к чему не стремясь. Когда мы только познакомились, он уже превозмог нужду, и проблема добычи хлеба насущного не занимала его живое воображение всецело; однако именно гибкостью ума и ловкостью рук он добывал себе «и хлеб, и зрелища».       И вот, он по обыкновению нарывался, дабы вечер не прослыл пропащим — следовало разнообразить его разудалой выходкой, скандалом и всеобщим потрясением.       — Толпа, — говорил Чиргин, покручивая на пальце пистолет, — во власти инстинктов. Откусить кому-нибудь голову — ну что за забава! В наш век все куда проще! Спускай курок — дохляк готов.       — Эт ты-то, шут гороховый! — публикой овладевала скука.       — Именно! — оскалился Чиргин. — В этом наш трюк: ну же, где добровольцы? О, вас предостаточно, но кто поднимется сюда, возьмет оружие и… выстрелит?       Чиргин сделал пару шагов назад и растянул у себя на груди одежду. Серьёзность его намерений и бесстрастное лицо охладили пыл зрителей — поутихли, кто-то выдохнул: «Грех на душу брать», а кто-то погромче выкрикнул сомнения, настоящий ли пистолет.       Чиргин выстрелил, и свеча в люстре разлетелась по головам крошками. Толпа примолкла. Чиргин хладнокровно прочистил пистолет и воскликнул:       — Найдётся ли тут сапожник, который позаботится о моих стоптанных башмаках? Да-да, там, на галёрке. Конопатый! Сюда его!       Изумлённая толпа поднатужилась и вытолкнула рыжего детину, который едва соображал, как же его так угораздило.       — Ба! — Чиргин вцепился в сапожника длинной рукой, будто крюком, и затащил на подмостки. — Благодарствуй, дружище! Дарёному коню в зубы не смотрят, — Чиргин прищёлкнул каблуком своих нелепых башмаков с бордовыми бантами на пряжке, — но ты их ладно отделай да вручи какому богачу, всяко лучше, чем на ворованных часиках наживаться.       Сапожник встал как вкопанный, а Чиргин заботливо пожимал ему грубую руку.       — Чего брешешь… Какие ещё часики! — взревел сапожник.       Чиргин отпрянул от сапожника и оправил фрак. Сапожник невольно повторил жест, и что-то громыхнуло об пол; наклонившись, детина спохватился и поспешил поднять маленькие прелестные часики, что озорно блестнули драгоценными камушками.       — Вдовушкины.       Чиргин бросил это непринуждённо, но толпа замолкла, а сапожник опешил, заозирался, припрятывая у себя на груди своё добро и бормоча озлобленно:       — Мои это. От тёщи… Наследство… Тебе-то чего… Подь ты!       — Ну, Митенька! — Чиргин подмигнул насторожившейся публике и неспешно приблизился к Митеньке, будто укротитель к опасному зверю. — Нам ли тебя судить, голубчик, коль хозяин жалованье задерживает, собака, а картишки своё берут, сапожник да без сапог, в долгах как в шелках, а последняя копеечка на дне кружки тонет…       Митька оскалился, а Чиргин приложил руку к сердцу, и нагрудный карман его будто забился изнутри, да так, что увидали и на галерке, и Чиргин, как бы озабоченный, достал оттуда пресловутые часики. Сапожник охнул, полез за пазуху, и взревел в негодовании, но прежде, чем сделал и пару шагов к Чиргину, тот воскликнул как-то скоро, высоко и грустно:       — Но ребёночка-то жаль!       Сапожник стоял с приоткрытым ртом, и только кровь прилила к низкому суровому лицу.       — Митька, — уговаривал Чиргин, — за часики-то много отвалят, и на долги хватит, и на похороны, и на поминки, горе залить… Но всё ж ворованные, прижмут тебя, Митька. Возьми башмаки, не торгуйся, отделаешь — и, гляди, на гробик хватит.       Сапожник открыл и закрыл рот, будто задыхаясь, и взмахнул нелепо рукой, словно пытаясь развеять Чиргина, как дым.       — Откуда тебе о Фенёчке-то знать!       Я поджал губы — ведь это был лучший трюк Чиргина, и никакие выплюнутые канарейки не шли с ним ни в какое сравнение. При должной подаче это производило фурор — собственно, ведь с этого Чиргин и начинал свою артистическую карьеру, этим и отличился от десятков подобных искателей счастья с голубями в рукавах и саблями в глотках.       Чиргин читал людей. Поначалу играл цыганщину, хватая за руки (и выуживая из карманов что повесомее), а со временем — вот так, издалека, вооружившись прозорливостью, острейшей наблюдательностью и житейской мудростью. Пары секунд хватало его цепкому взгляду, чтобы уловить важнейшие черты, ещё мгновение — чтобы принять к сведению, раскусить и в следующий миг вынести вердикт. Мастерство своё он подавал с нужной помпой, временами для пущего эффекта опускаясь до известной жестикуляции и разговоров о третьем глазе. Сам он пожимал плечами, не находя ничего выдающегося в своем мастерстве, а когда ему в лицо говорили слова восхищения, кривился и сухо повторял: «Все, что я из себя представляю, заслуга табора цыган и чёртовой бабушки».       Он никогда не гнушался методами самыми сомнительными, лишь бы добиться своего: лгал, обманывал, водил за нос и пудрил мозги всякой своей жертве; он был искусен в манипуляции и знал, как заставить человека сделать, сказать, даже подумать то, в чем возникала необходимость. Он рассеивал бдительность, перехватывал внимание, зачастую чудесно преображаясь и в апофеозе актёрства производя неизгладимое впечатление; этим он пользовался, чтобы брать власть не только над обстоятельствами, но и над другим человеком.       Увы, наблюдая, как сапожник отходит от потрясения и глядит на Чиргина совсем уж недобро; как переминается он с ноги на ногу, и трещат под ним подмостки; как недвусмысленно захрустел он костяшками… собравшиеся понимали, что грядёт лихая переделка, и симпатии были явно не на стороне этого кривляки, горе-колдуна. Предвкушение хорошей потехи трещало в воздухе.       Но я один знал, какой трюк он намеревается провернуть, и всё во мне сжалось от ужаса. Я рявкнул, не подумав, ничего не просчитав заранее:       — Да оно и выеденного яйца не стоит!       В голове шумело, руки тряслись, в висках стучала кровь и осознание того, что теперь всё внимание обращено на меня. Теперь настало время действовать.       — Все это шарлатанство! — заорал я. — Этот подставной! Подставной же!       Грубо проталкиваясь, я подобрался ко сцене, откуда на меня в плохо скрываемом замешательстве и раздражении взирал Чиргин. Рыжий детина же обернулся ко мне, потрясывая кулаками:       — Какой, к черту, подставной! Всё верно ж сказал он, гад, сапожник я! Первый раз его рожу вижу — вот сейчас и размалюю, почто честных людей дурят!.. А долг я уже отдал, да! А ты отдай часы, мои они! — закричал он на Чиргина.       — Молчать!       Я лихо взобрался на подмостки, правда, зацепившись за гвоздь и чуть не рухнув обратно — но меня любезно (пусть не очень-то нежно) подсадили. Я тут же схватил Митьку за рукав, повис на нём, удерживая от бешеного броска, пока Чиргин скалился и поигрывал часиками.       — Жалкая комедия, — объявил я. — Хватит дурачить честной народ! Пошли вон, только часы своему подельнику верни! — грозно приказал я Чиргину, к его неподдельному изумлению. — Катись к чёрту! То, что ты делаешь, собака, не меньше воровство, чем то, что ты на этого бедолагу вешаешь!       — Я ему не подельник! — заревел Митька, пытаясь отделаться от меня. — А он-то шарлатан, и часы пусть вернёт!       — Он-то мне не подельник! — воскликнул Чиргин и поднял руки, шагнул к краю сцены и обернулся к зрителям. — А я не шарлатан! И часики побудут залогом нашего блестящего трюка, прописанного драгоценнейшей публике в сегодняшнем меню! Как смеешь ты, солдатик, — он, негодуя и пыхтя, будто чайник, обернулся ко мне, не теряя одобрения зала, — поносить мое честное имя! Лишать меня хлеба, а добрую публику — зрелищ! Да как ты смеешь… Ах, я всё вижу… Я вижу…       Чиргин смерил меня долгим взглядом, и я почувствовал, будто по спине провели ледяным пальцем, но глаз я не отвёл. Он же прокрутил цепочку, и часы зашлись маятником.       — С детства привычен показывать себя с лучшей стороны… В служении обществу видит свою первую задачу… Звание порядочного человека — высшее, до которого мечтал бы дослужиться… — он заговорил негромко, но его голос, низкий и монотонный, был слышен и на самой дальней лавке. Часы мерно болтались туда-сюда, приковывая взгляды. — А ведь сложновато было допрыгать до приятного положения на такой-то ноге, — вдруг оскалился он. Я похолодел. — Коротковата нога, с тех пор, как мальчишкой с лошади упал, да честолюбие в тебе только больше взыграло. Превозмог, превозмог да в армию убёг. Рвение похвальное: выставлять свою жизнь на аукцион, ставки которого венчает геройская смерть во славу Отечества… И пусть в награду за самоотверженную службу тебя вышвырнули вон, чтоб спился ты на нищенскую пенсию под ночные кошмары — но нет, не унялся и вновь положил свои силы на защиту порядка!.. Пригрелся в околотке, сделался ревностной ищейкой, приятна тебе стала сытая, порядочная жизнь, — и вдруг он кратко улыбнулся и добавил холодно и устало: — Знал бы только, с кем злая судьба повяжет…       В груди полыхнуло негодование. Если он собирался оскорбить мою супругу… Я взревел:       — Уж повязала накрепко! Да с кем! С проходимцем и пьяницей, цыганским вскормышем, циником и шарлатаном, а проще — себялюбивым негодяем, для которого нет ничего святого!       В наступившей тишине мы молча смотрели друг на друга, сжимая кулаки. Чиргин улыбнулся, но лицо его казалось пустой маской. Я вздрогнул, едва задумавшись, что же сказал — и не мог толком вспомнить, чему позволил в досаде соскочить с языка. Слова вырвались, а толпа их подхватила, разжевала, проглотила…       — Да этот, поди, тоже подсадной! — заверещала косматая старуха и ткнула в меня клюкой. На деревянных ногах я отпрыгнул от края сцены, но врезался в злосчастного сапожника, которому подсказывал из зала сметливый приятель:       — Держи-ка его крепче, Митька, он ведь легавый, он ведь тебя за часики-то засадит!       — Засадит, засадит!       — Как пить дать, засадит!       — Враки всё это, — яростно оправдывался рыжий Митька, тесня меня по авансцене, — мы наживу на троих поделили, затея не моя была!       — Так вот и вся честная троица!       — Часики-то, часики-то!       — Прихлопни этого гада, Митько!       — Это провокация, господа!..       Да, определенно, это была провокация. И совершенно точно именно этого Чиргин и добивался. А именно: всеобщего исступления, буйства, бешенства треклятого сапожника, жажды толпы до зрелищ, которую сапожник Митька должен был удовлеторить: в суматохе Чиргин успел вручить ему пистолет. Так, подцепив на удочку акулу, сам же наточил ей зубы, а себе пустил кровь.       Я отбежал от сапожника к Чиргину и теснил теперь его, а он, длинный, тощий, точно железный прут, упрямо застыл на месте и не сводил глаз с сапожника.       — Задай им жару, Митька!       — Сами нарвались!       — Да про этого в газете писали, я эту харю очкастую узнаю, в уголовной хронике!       — Так они сами уголовники!       — Да нет, они повязаны с легавыми.       — Так вон очкастый и легавый!       — Да бить их!       Мне послышалось «добить», и в этом была доля истины: ноздри Митьки раздулись, глаза сузились, а мясистая ручища выставила пистолет; пусть тряслась изрядно, дуло лишь перескакивало с головы Чиргина на его грудь и обратно, и я никак не мог извернуться, чтобы прикрыть его.       — Ну, — сказал вдруг Чиргин, тихо и будто с досадой, — давай уж.       Сапожник услышал и вздрогнул, с ужасом взглянул на пистолет в своих руках.       — Ну тебя к чёрту! Грех на душу… Ты мне только часики верни, мил человек, верни, ну! Позарез нужны, ну не по-божески оно-с, Фенёчка-то нашего в канавке прикопать, — просипел Митька, а по пылающим щекам его потекли слезы. — По-человечески схоронить надо бы, да на гроб, верно, деньги нужны. Пропил я всё, правду говоришь, пропил, ну так что ж, ей-то страдать за меня грешного?! Она ведь у нас совсем крошка, ей всего-то три годка летом б минуло…       Он закусил большой палец и, давясь слюной, зарыдал. Я вскинул руки, что-то гаркнул, а он своей ручищей, не выпуская оружия, принялся утирать распухший нос, сморкнулся и тут-то палец его дрогнул и спустил курок.       Резкий хлопок оглушил: все замерли, затихли, сбитым дыханием разгоняя облачко сизого дыма. Чиргин привалился ко мне, правой рукой обхватил меня за шею, а левую прижал к обнаженной до сорочки груди. На пол густо закапала кровь.       Пронёсся вздох. Я подогнул ноги, уложил всклоченную голову Чиргина на колени, и только тогда, смежив веки и приоткрыв рот, он медленно отнял алый кулак от груди.       Вытянул руку и явил под свет рампы зажатую двумя пальцами пулю.       — Трюк с ловлей пули, дамы и господа, — объявил он, не открывая глаз. — Предъявляйте заведению счет: вас всё же надули, убийство вычеркнули из меню.       Чирикнула канарейка.       Толпа встала на дыбы — так же резко Чиргин подпрыгнул и, отняв у остолбеневшего сапожника пистолет, подмигнул мне:       — Тебе, кажется, наскучило это представление, Григорий Алексеич! Не пора ли и честь знать?       Он дёрнул меня вверх за шкирку, развернул и толкнул за кулисы. Я пролетел сквозь грязную штору, но вот Чиргину путь преградили, на что он, не отказываясь от кривой усмешки, ловко ударил неприятеля под дых. От захвата следующего увернулся, ставя подножку третьему, а лоб четвертого завел тесное знакомство с моей тростью. В общем шуме раздался звон и дробь осколков по полу — кто-то полез с горлышком бутылки, и я ухватил Чиргина за рукав, а тот увлекся, грозясь превратить кого-то в ежа, и я рванул безжалостно: так, кубарем, через задние комнаты, под топот преследователей и пьяные окрики, добрались мы до черного хода и с силой захлопнули за собой дверь, подперев ее собственными спинами.       Ночной воздух несколько отрезвлял; я почувствовал себя лучше и расхохотался, и тут заметил, как холодная усмешка Чиргина оборачивается робкой улыбкой — мне! И я вздохнул с превеликим облегчением, будто сбросив с себя неподъёмный груз. И как-то я жил так всё это время? Я хотел, я должен был что-то сказать, но он уже отвёл взгляд, показалось, или слишком поспешно?..       Дверь содрогнулась под тяжёлым ударом. Нас всё-таки желали поджарить.       — Полагаю, предпочтителен экипаж, — бросил Чиргин, растрачиваясь на задумчивую мину, и с оглушительным воплем помчался вниз по проулку; отсчитав до трех, я бросился за ним, скорее до большой улицы.       Подстегивал нас поток отборных ругательств, на которые не скупились наши преследователи. Чиргин обгонял меня на пару-тройку шагов, оборачивался, скаля зубы: как и меня, его будоражило дьявольское веселье. Но вот мы выбежали до широкой улицы; Чиргин первым углядел пролётку и вскочил в неё, хвост растерзанного фрака хлестнул по воздуху, а следом хлестнул и кнут возницы.       Оступившись, я слишком тяжело наступил на свою увечную ногу; я бы рухнул, если б за плечо не ухватил меня Чиргин. Он и затащил меня к себе в последний миг, без стеснения отвечая на рычание наших недругов глумливым хохотом. Я оставил на мостовой в качестве сувенира туфлю, и мне вдруг показалось это чертовски смешным. Я высунулся из пролётки и заорал во всю глотку: «Ну и к чёрту, к чёрту!», и мы катили в ночь.