Не навреди

       Мойра уходит так же быстро, как сходит после фейерверков дым. Точно это один из ее фокусов, разве что вместо монеты в хмурые еще сумерки исчезает сама волшебница. Ангеле остается вывести по согнутой спине последнюю просьбу до того, как та расправится, закрывая собой и скудное убранство трейлера, и узкое окошко под самой его крышей.        Наметки солнца стягивают бока Мойры и ложатся заплатками на плечи, шлифуя контур тощей фигуры. Тогда Ангела позволяет себе решить, будто желтый карлик на ее стороне. Будто так же, как она, хочет удержать эту женщину на подольше, хочет стискивать крепко — потому что только такая хватка и способна ее остановить — хочет стать едва видимым бронзовым оттиском на коже.        Как сладки ожидания, так и обманчивы. В случае Ангелы — особенно.        Ее волшебница вечно сама по себе, сама себе указывает и исполняет. Если она не в городе до ночи, то в работе, чтобы не костенели руки — единственный источник дохода, за который Мойра держится до того крепко, что разлучить их случится, пожалуй, только самой смерти. Поймать ее хотя бы на час — чудо. И Ангела в чудеса верит.        Выводит остро заточенным карандашом, какой уже в руке не удержать, приглашение, поцелуями мерит чужое терпение, вслух расписывает картины: как они уедут туда, где спокойно, а куда — неважно, как заживут по-человечески, как вместо всех перешитых пиджаков купят Мойре один — самый простой и обычный. А та смотрит сурово, говорит: “Не уедем”.        Следом хлопает ржавая дверь. Маленькие человеческие мечты, взглянув на Ангелу с той же суровостью, рассыпаются под ней.        Уехать. Зачем? У Мойры все прекрасно — оплата вовремя, постоянно обновляющаяся программа и большие сборы.        Только люди приходили посмотреть на Гудини не чтобы увидеть, как тот освобождался из очередной ловушки, а чтобы застать единственный раз, когда у него бы не вышло.        Поэтому номера Мойры становятся изощреннее, требовательнее, жестче — под стать публике. Она перестает играться, резать голубям крылья. Тем же ножом Мойра протыкает — конечно, по волшебству — себе руки. Неизменно лишь одно: страдает — физически — от своих фокусов только она.        Слабым голосом Ангела просит ее не выходить сегодня, тянет за рукав как можно дальше от сцены-эшафота, жарко дышит в шею — что угодно, только бы не сбылось страшное предчувствие. Она согласна, чтобы Мойра ничего не делала совсем, чтобы лежала под одеялами, как за музейной витриной, здоровая и невредимая, а рукотворные шрамы сходили с тела. Но та уставляется на желто-красный шатер и предупреждения пропускает мимо ушей.        Балаган просыпается. Вскидывает кверху истрепанные цветастые флажки, как потягивается, распахивает свои двери, зевая. Он — их новое начало, их последний приют. Он же — их приговор.        Ревут в неуемной тоске скрипки, постукивают в ожидании барабаны, и каждый удар палочки по ним как будто приходится по голове. Темная масса публики устремляется внутрь балагана так же резво, как вода сквозь прорванную дамбу. С содроганием Ангела вылавливает каждую сверкающую ухмылку и упоительно расслабленную мышцу на лице, только бы не видеть сцены. Ей бы уйти насовсем, не трепать лишний раз нервы, да как? Ведь Мойра смотрит, глазами ищет. Бедная, бедная... И зачем?        Неровными движениями директор счищает с пиджака пыль, пока за кулисами чистят ружья. Охота есть охота — на лося ли, на зрелище ли. На ней можно, конечно, и без ружей. Но разве так соберешь кассу?        Ассистенты выстраиваются подле фокусницы полукругом. На лбах — застывающий в гриме пот, на спинах — взгляд, ангельский взгляд, кричит пуще загнанного зайца. Не произноси имя Господа всуе — и Ангела пишет его глазами. Это пустое — не услышат.        От направленного в лицо света Мойра кажется еще белее, как манекен с подвижными руками и ногами. Движения у нее всегда правильные, кажется Ангеле, хотя она и сама не понимает, что в это "правильно" вкладывает, такие же неживые — что вступительный поклон, что последний. Только бы был сегодня последний...        Фокусница кивает директору. Готова.        Говорит он вечно торжественно, возвышенно, как будто представляет не балаганных уродов, но настоящих актеров. И все равно голос срывается на повышенные тона, как будто смычок идет мимо струн. Если уж и с ним так...        Взмах руками. Только они — не крылья.        Трель выстрелов. Двух, пяти — все гремят в один. Ангела замирает. Не должны, не должны они так греметь!        Она не видит, а тело падает, пронзенное в середине свинцом. Тело гремит, тело еще вьется. Еще живет? Под скрипучие доски бьется не кровь — мечты, маленькие человеческие мечты о маленькой человеческой жизни.        — Не уедем, — говорила Мойра, зная — чудес не бывает.