Не навреди

       С треском шторы заходят одна на другую, насколько позволяет эластичность ткани. Ни света, ни ветра — ничего извне. Как в операционной, разве что сегодня О’Доран сама себе и врач, и пациентка. Ошибка окажется летальной. Ее быть не должно.        Только сигарета касается дна пепельницы, как Мойра тянется за следующей. Комплекс психосоматики срабатывает хуже и хуже, но привычка берет свое. Жажда до папиросной бумаги — единственное, что еще держит на плаву. Поэтому женщина исступленно, жмуря глаза, раз за разом прикладывается к мундштуку, чтобы хоть на минуту забыться.        Мало. Хотя трясутся и белеют от природы бледные ладони, этого мало.        Дублинского университета, Оазиса, самой Земли — и той мало. Перед Мойрой О’Доран мир со всеми своими постоянными переменными распадается до набора формул, условий и результатов. Его псевдонезыблемые законы ученая шлифует по собственному вкусу, как будто решается не судьба человечества, а гастрономическая дилемма — сколько соли будет достаточно?        Видение О’Доран доводит научное сообщество до кипения. В их бурлящем несогласии, тупых, как ножи, контраргументах, периодическом обращении к этике и морали — ее колыбельная, ее гимн, ее признание, оборачивающее в себя земной шар и места куда более отдаленные от него.        — И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, — одинаково Мойра приветствует каждую из ночей, ступающих на ее порог. Неотличимых, как близнецы, неповторимых, как последние представительницы своего вида. Их связывает одно — иррациональный, абсолютно не уместный страх, топящий в себе все самообладание Мойры.        Та вычленяет из темноты комнаты часы. Проторенной дорогой стрелки переступают полночь. Придет, не придет?        Тишину разламывает грохот. Кажется, это была ваза, которую О’Доран унесла из родительского дома и которую ей больше никогда не суждено увидеть. Невелика потеря.        — Даже не пытайся, — уверяет женский голос из-за спины. — У нашего господина, — в ее тоне — яд; в ее представлении — она сама себе госпожа, — график забит на две тысячи лет вперед. Так не лучше ли сосредоточиться на чем-то более... земном?        Мойра молчит. Слова не имеют значения. Гордыне они не нужны.        Неважно, во что грех облачен сегодня — в платье ли с бантом, обманчивое в своей легкомысленности, в черный ли бархат, отдающий крысиной шерстью, в лайковую ли кожу, обнажающую тоску по свободе конца двадцатого века.        Налитые пурпуром вены пронизывают каждый сантиметр левой руки Мойры. Со страшной силой к пурпуру тяготеет она.        Гордыня.        Носом туфли она сметает с пути осколки вазы. С лицевой стороны — бордовые, с внутренней — белые, как кожа мертвеца. Ей это не стоит ничего, Мойре отдается болью в груди, как от свежего надреза. А из него капает и капает отведенное ей время.        Спешка противна Гордыне, как обывателю — таракан. Когда живешь вечность, учишься растягивать от нее удовольствие.        Поэтому демоница ладонями чуть теплее снега проводит по линии позвоночника, давит, заставляя согнуться вдвое, и отпускает так же резко, как начала. Под ее руками Мойра точно взведенная пружина, откликающаяся четко и быстро. Вместо металлического скрежета — сдавленный хрип.        О людских слабостях Гордыня знает больше, чем сами смертные. Мягкие черты лица, теплящийся интерес в глазах и необычайная легкость в обращении. Она хороша в профиль и в анфас, лучше всего — в три четверти. Так говорил что Ренуар, сдабривая холсты густыми мазками, что Аведон, запечатывая образ в монохромных снимках. Говорили не как комплимент — как тайну, знать о которой дозволено лишь немногим. Настоящей носительницей этого бремени грех избрал О’Доран.        Ярче салемских костров сияют голубые глаза, крепче испанских сапог бедра налегают на ноги. Гордыня берет все, что ей нравится — не меньше — и никогда не возвращает на место. Ее претенциозность раздражает всю канцелярию Дьявола. Гордыня чувствует, как впивается в кожу взгляд Зависти, как греют придыхания Похоти, как проедает до костей слюна Чревоугодия. Ярче всего — как на нее действует смертная фигурка под два метра ростом.        Они встречались раньше. До того, как праведный огонь поглотил Венецию, до злых слухов, до первой омертвевшей клетки в организме ученой. Мойра чувствует это тоже. Чувствует — не знает. Поэтому насупливается до того, что по лбу волнами идут морщины, мучительно вспоминает, а в голове только отрывки, изъеденные временем листы и гарь.        — Расправь брови, моя хорошая, — намеренно растягивает Гордыня, проводя пальцем по бровям Мойры.        Та хмурится только сильнее, а в висках бьется единственное: “Невозможно”. Это существо противоречит всему, что Мойра взращивала в себе, запахиваясь глубже в лишения и труд, что пожимала, пока не кровоточили руки. Это нереально.        Гордыне реальность не нужна.        Она касается серебряной цепочки на шее Мойры, и звенья загораются ярче сотен зорь, неумолимо жгут, спускаются от груди ниже и ниже. Это расплата, и О’Доран хочет распробовать ее, понять каждую специю и лишь потом провести вечность с горьким послевкусием. Она слепо тянет демоницу на себя, и распятье на конце цепи впечатывается в охладелое тело той.        Нагретая цепь, точно сколопендра с тысячей ног, сжимается вокруг горла. Мойра вздрагивает всем телом. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Изо рта — сухой хрип, заглушающий остальное. Смыкаются безвольные веки, гаснет картинка...        Гордыня останавливается ровно тогда, когда Мойра начинает вырываться.        Затхлый воздух режет глотку наравне с царской водкой. И Гордыня поит им Мойру с тем великодушием, что ангелы готовят ей венец. И Мойра принимает каждую каплю с той жадностью, что бесы плетут ей веревку для повешения.        — Наш господин не любит тебя, — шепчет демоница, и изо рта льется холод. — Не любит так, как я.        Плывущим зрением Мойра уставляется на нее, тяжело дышащая, красная, сомневающаяся. Смех — вот и весь ответ.        За это Гордыня твердой хваткой берет руки Мойры в свои и наставляет туда, куда хочется. Заставляет стиснуть груди, вжаться до мгновенно наливающихся синяков в бока, огладить бугры у лопаток там, где вечность назад были крылья. Саму себя заставляет поверить, что с этой будет иначе. Что эта вымолит для нее блаженную негу.        Пусть из молитв Мойра знает только одну и ту — отрывками, пусть не гнушается выпятить распятье над одеждой, пусть не верит ни в старого ханжу, ни в Гордыню, нашедшую утешение на ее коленях, пусть к утру ее память растает. У нее есть время передумать, пока не вспыхнет рассвет.