Не навреди

       Ночи затягивают Ангелу в неясное беспокойство. Не оттого, что тяжелым занавесом спускается темнота, подминая под себя обычный ход вещей, не оттого, что стопорится то самое привычное, смолой на зубах навязшее и навек в них застрявшее. Она и сама не ответит, отчего. Не признается.        Продолжит подниматься среди ночи, отряхиваясь от осколков сна, прятаться за высоким постом, занимать разум вещами более понятным и потому важными. Блестящая доктор Циглер будет молить часовую стрелку свернуть с проторенного пути, чтобы получить час, минуту, мгновение без страха. Время останется неумолимо.        Ангела просыпается снова. В съехавшей простыни, как в водорослях и морском мусоре, путаются ноги. Настолько силен стук сердца, что отдается по всему телу. Циглер точно напряженный нерв, и ни двинуться, ни замереть окончательно, только застрять в попытке удержать равновесие.        В плотном утреннем мраке различимы бессчетные фигуры, лица, глаза, пусть потерявшие свою четкость, но задевающие с прежней глубиной. Ангела уверена, это не просто разыгравшаяся фантазия.        Они лезут через окна, карабкаются по стенам, повисают на потолке. Они везде — куда ни повернешься. Каждое знакомо, каждое с историей, каждое требует внимания.        Кажется, это никогда не пройдет.         Остается укрыть лицо в ладонях, пытаясь вдохнуть. В последнее время даже это дается непосильным старанием. Как будто Ангела разучилась и теперь может разве что безвольно распластаться на постели. Как будто страх забрал и это. Он большой балагур. Заставляет забывать, делает рваными движения, неустанно наседает на плечи, но хруста не доносится.        Сидеть на месте нельзя. Сколько пациентов ждет в палатах, сколько прибавится завтра? Без Циглер не справятся.        Настолько осторожно, насколько позволяет пробудившееся волнение, Ангела поднимается, чтобы не разбудить человека рядом с собой. Однако, покинув кровать, она понимает — никого нет.         "Работает", — решает девушка. Не у всех находится время на пустые тревоги, и взгромождать на Мойру свои не охота. По холодным плитам Ангела ступает на кухню. Хоть бы старый добрый кофе помог еще раз.        Похоже, кое-кто еще обратился к нему. Свет вытяжки полностью накрывает фигуру Мойры. Он слишком слаб, чтобы осветить остальную часть комнаты, однако женщине достаточно и того.        — Снова кошмар?        Ангела рассеянно кивает. Мойра не взглянула на нее, чтобы понять. Самой девушке казалось, что справляется она достаточно хорошо, чтобы не оставить подсказок. Неужели это так очевидно?        Медленно Мойра отнимает взгляд от точки, в которую неосознанно уставилась. Утомленный, еще не заострившийся, как обычно. Хочется сказать, что почти теплый, но здесь полумер быть не может. Пусть не теплый, но заинтересованный.        Потому что Мойра знает, каково это.        — Замучилась, солнце мое.        — Замучилась.        У нее два состояния — устала и устала до смерти. К концу рабочего дня остается единственная радость — еще жива. В этом они похожи.        — Иди сюда.        Ангелу не нужно упрашивать. Лицо идеально вмещается между чужим острым плечом и шеей. Ангеле нравится, что так выходит. Она прижимается к женщине сильнее, а та придвигается ближе без возражений. В ее руках по-родному душно и не боязно вовсе.        Сама Мойра не говорит. За нее это делают успокаивающие поглаживания по плечам, тихое дыхание в макушку, сухой поцелуй в лоб. У Мойры нет панацеи от кошмаров, усталости, груза ответственности, но для Ангелы она и есть панацея.        Четыре утра. Через два часа все пойдет по накатанной. Через два часа бороться с новыми страхами, не успев отогнать прошлые, пока не упадешь. Но если после всего этого ее будет ждать такой же усталый человек — Ангела полностью “за”.