Не навреди

       На тщательно выверенную, выношенную, поданную реплику Мойра кривит нос. Разговоры доводят ее мгновенно — Ангела выучила ясно. Но, забывая себя, продолжает рваться сквозь колючую проволоку чужой нетерпимости.        О'Доран говорит, она просто не такой человек.        Ей просто это не нужно. Кажется, ей не нужно вообще ничего.        Гетерохромные глаза сверкают не интересом. Скорее, сочувствием, которое режет ножом, вгоняет только отвердевший струп глубже, до того, что ране нет конца. Ангела Циглер — хирург, но ей боязно даже смотреть на результат чужих трудов.        Пусть это ребячество и наивность, то, что стоит вырвать, пока не разрослось, она не привыкла быть одна. Возвращаться домой как в пустоту, засыпать без чьего-то дыхания под ухом, просыпаться — без тихого грохота посуды.        Может, завести собаку? Та не уйдет.        — Ты весь вечер молчишь, — замечает Мойра, не глядя. — Что-то случилось?        — Нет.        В детской обиде дрожат губы. Ангела чувствует, как безумно стучит в висках, как раздражение собирается в глотке, готовое вырваться криком. Чувствует — и сдерживает.        Затем она складывает голову Мойре на плечо. Кажется, оно самое удобное в мире. Такое, какое есть: твердое, угловатое, объятое жесткой тканью пиджака, об которую хочется потереться. И Ангела трется. Мягко, только бы не потревожить, только бы остаться так подольше.        Взгляд падает ко вновь вскрывшейся ране. Миндально-желтоватые края струпа торчат лепестками розы, что отжила свое. Прочной, точно окаменевшей, едва различимой на бескрайней белизне кожи, и все-таки неумолимо возвышающейся над ней. Закрыть одеждой — ее величие угаснет, как не было. Ангела знает об этом. Она привыкла жить с розой, взращенной чужими руками.