Не навреди

       На низком порожке балагана Мойра оступается и клянет деревяшку всеми известными словами. В запечатанном ящике гремит реквизит. Как все это некстати, гам, оплошность, когда на канате висит готовой вот-вот сорваться каплей она. И спокойно оборачивается, изгибаясь так, что от одного вида ломит шею. Приходится остаться.        У нее волосы — точно пшеница. Не срезанные с бедных девушек, не крашеные, что носят благородные дамы в усладу не менее благородным господам. Настоящие. От них веет напитанной зноем землей, краем хлеба из узелка и ледяным молоком в бидоне. Свободой. Хоть О'Доран не представлялось бывать на полях, ей кажется так. А еще — что от этого сентиментализма стоит отряхнуться при первой же возможности. Себе во благо.        Поддаться чувствам в цирке уродов — что может быть пошлее? Весь этот роман за колосниками как ядовитейшая из ироний. Как брошенная в лицо перчатка, как блеск шпаги над обнаженным торсом, как вспышка выстрела, прозвучавшего без предупреждения. Оппонент сияет улыбкой, секунданты стынут в беззвучных криках, тело падает. Жаль, без грации, которую Циглер демонстрирует под скатами шатра.        Полосы красные, точно розы, желтые, точно лица завистников. Разыгрывающееся изо дня в день действо никогда не наскучивает: цюрихская пташка всегда разная. Прямая, как дротик, тут же круглая, как мишень, всегда — искристая, как фейерверк. Она гнет шею точно прекраснейшая лебедь, заламывает руки лентами, вертится на триста шестьдесят, несмотря на то, как опасно кренится силуэт. На ее афише роковым желтым по красному — без сетки. Ангела Циглер прекрасна во всех отношения, кроме одного: у нее нет ног.        Злейшая из шуток. Плоская, жестко-тупая, низкая, какую произнесет разве что ведущий за чертой банкротства. Летальнейшая.        Страшно представить, что сталось бы, если бы местный силач позволил плану пташки осуществиться. Одно ясно точно — спрос бы скакнул вниз.        Когда О'Доран переносила вещи в ржавевший трейлер, над Циглер кружили медсестры, скрипучие мелодии патефона и цветастые шарики. Каждый день директор цирка, человек с американской фамилией и каскадом медалей, велел их надувать. И чем больше, ярче, новее они были, тем безразличнее становилось лицо акробатки. Ангела — до тревоги воздушная, призрачная, небесная, — тонула среди тонких подушек. А над головой, там, где привычно перемигивается трапеция, — шарики.        Две недели Мойра мучилась над грубыми деревянными протезами и намеревалась бросить их в печь, пока Циглер не сказала "красиво". Защемило в горле, будто О'Доран проглотила неудавшуюся часть творения. Рука не поднялась поступить иначе.        Маленькая большая тайна. По утрам женщина крепит протезы выше бедра акробатки, по вечерам оставляет у кровати, чтобы та, приведи нужда, надела их и шепнула в пустоту трейлера "спасибо".        На губах у нее — дешевая помада, для блеска смешанная с чем-то вроде песка, и вечная благодарность. Матушке-природе, войне, разорвавшей чистый лист жизни, добросердечному иностранцу, что подарил новый? Губы Ангелы плотно сомкнуты. Акробатка не издает ни звука — остерегается излишнего внимания, — что становится невыносимо, когда она притягивает Мойру ближе за короткие волосы. На тыльной стороне ладони — дугообразные укусы и мешающаяся с дурной помадой слюна. Ангела то и дело извиняется.        За шум и скомканность, за следы, которые страшнее для нее, заложницы открытых купальников, за стекающихся к двери мужчин. Детали выстраивают рамку мозаики, из которой ежесекундно грозятся выпасть фрагменты. Бирюзовые, пурпурные, вездесуще-черные. О'Доран наблюдает за ее сиянием сквозь пальцы — не питает теплых чувств к Солнцу. Кожа быстро наливается краснотой, выскакивают кучкующиеся, как птицы по зиме, веснушки. Циглер вздыхает: ей кажется, Мойра совсем на нее не смотрит.        И правда — не смотрит. Потому что так быть не должно. Потому что цирк уродов — мерзость, убогость, темное болото, раздолье смеха и скудоумия. Потому что она не должна от одного взгляда уходить всем своим ростом под землю и восходить лишь для того, чтобы боднуть колосьями девушку с волосами — точно пшеницей.