Не навреди

       "Уйдет," — замечает Габриэль между отжиманиями, вяло, с зарождающейся зевотой, и оттого наспех брошенная фраза бьет по ушам сильнее. От поднявшейся к горлу злобы тяжко дышать — только бы не проговориться!        Труппа не реагирует. Все понимают, о чем он. Кто чистит многострадальные башмаки, кто тянется, согнувшись запятой, кто правит многоэтажную прическу, с которой льется брызгами фонтана золотая тесьма. Кажется, ничего не происходит. Пройдет час — скамьи лукаво сверкнут цилиндрами и маленькими шляпками, заревут по-французски скрипки излюбленную, если не единственную знакомую, мелодию, что жутко нравится публике, выплывет Луна с облупленной краской, предупреждая о скором начале. Так и Циглер перетирает на ладонях тальк и молит Господа, чтобы губы не изломились перевернутой лодкой.        Поначалу она приняла О'Доран за мужчину. Немудрено: худосочная угловатая фигура, брюки со стрелками и большой пиджак, манера настолько сдержанная, что в первые недели Ангела даже не слышала ее голоса. Мешкотный шаг с мучительно-длинными паузами, шелест сантиметра, гремучей змеей вившегося вокруг ног, тихое напряженное дыхание, никогда — голос. В первые дни Ангела не думала, что О'Доран — ненормальна.        Первыми она заметила разнящегося цвета глаза. Подумаешь — глаза! Кого удивишь такой мелочевкой, когда выставок уродов в стране едва ли не больше, чем обычных? Вторыми — паучьи пальцы, гнущиеся во все стороны. Еще одна акробатка? Выше, ловчее, целее? Точно в лихорадочном припадке кровь приливала к коже, пот собирался над верхней губой, чтобы скатиться ниже и принести соленый вкус, от которого никак не отбиться. Желчь.        Секрет оказался прозаичнее — и вместе с тем сложнее: скромные два чемодана полнились тетрадями, пособиями, газетами, написанными дрянным научным языком и изрисованными формулами. Волшебница.        Мойра ненавидела это слово — Ангела звала ее только так.        У ее волшебницы высота, от какой перехватывает дух, на поворотах фалды фрака вздымаются лисьими хвостами, от легчайших прикосновений мягкий и гибкий канат, которому акробатка доверяет жизнь, обращается абсолютно твердым. Физика и никакого мошенничества. Номера О'Доран проводит в молчании — образ ли, принцип ли. За нее говорит сам господин директор, и заученные интонации то и дело сбиваются, и голос делается выше, и подбирается желание выкрикнуть "невозможно!"        Публика рукоплещет.        Ее волшебница собирает полный зал, жнет восхищение вперемешку с каким-то животным страхом и подписывается как угодно, кроме своего имени.        За ней, точно за устремленной в небо колонной, брыкается, фыркает, тычется мокрым носом, как упрямая лошадь, тайна. За ее постелью погребен под листом жести сундучок на трех замках, в лязг которых Ангела старательно вслушивается. За Мойрой не страшно, перед ней — еще как.        Зрачки мечутся по лицу, как карандаши по чертежу, язык-скальпель с хирургической точностью ударяет по болезненным точкам, руки-ножницы угрожающе постукивают за спиной. Мойра вся — как чудной саквояж, как потрепанное, тысячу раз потерянное и столько же найденное, в ожогах и засечках орудие. Оружие. Лезвие — вот же! — лишенное ножен, обоюдоострое. Как оно сияет под софитами, точно в серебряной дымке! Взять в кулак — прольется кровь. В победители выйдет та, кто потеряет меньше. Что-то подсказывает Ангеле, что эта партия не за ней. Даже не с ней.        Когда О'Доран смотрит на нее, выходит так, будто взгляд ее устремлен много дальше. За развешанные на стене афиши, за сам пропитанный смогом городишко, за жадный до крови океан. Но сама она — здесь. В стороне, но на слуху. Долго не сходят оживленные переговоры после ее выступлений, долго волшебница, забившись на складе, поджимает к себе левую руку, как больная собака, долго Циглер роется среди немаркированных бутыльков, чтобы подать ей хоть что-то на собственный риск.        Зато Мойра быстро решается зайти к акробатке. Приходит она тишком, почти робко, часто — с подарком. По ее меркам — сущая ерунда, но каждый раз Ангела, разглядывая цветастую упаковочную бумагу, спрашивает, за что. В тесноте трейлера собралось столько "просто так", что их можно разрезать ножом. Порой Циглер устает от этого настолько, что выдумывает причину сама — самую мизерную, блеклую, точно застиранное хлопковое платье, человеческую.        У Мойры пиджаки фаршированы-перефаршированы кармашками, подкладками, кольцами, точно праздничные индейки, у Мойры везде — на дверном косяке, на узком подоконнике, на спичечных коробках — разбросаны заметки, у Мойры сведены тонкие брови, когда посреди разговора рождается очередная идея, не прощающая медлительности. За ней наблюдать интереснее, чем за всеми артистами балагана вместе взятыми, и девушка стыдится этой мысли. Потом — удобнее устраивается в кресле, кутаясь в ее рубашку. Мойра привыкла к их пропаже.        Кое-что и Циглер смыслит в физике. Если уйдет как аксиома, признанная всеми от серьезных до беспечных, ее любовь — как константа. Переменные даны, условия кристальны. Единственное уравнение, которое О'Доран оставит нерешенным.