Не навреди

       Бордовые обои в королевскую лилию удаляются, отъезжают, словно возвышаются столбами над темнеющей бездной, вглубь которой несется Ангела. Они наблюдают. На ничтожное мгновение выверенный узор искажает гримаса насмешки, хотя под ней — чистый, беспримесный интерес. Тот движет ими, поддевая незаметные человеческому глазу нити, заставляет остаться, как бы неловко и неприятно ни было, заставляет неотрывно смотреть. Излишнее усилие: увидев раз, они не смогут более отвернуться. Не смогут покинуть ее.        По восьмидесятидюймовой диагонали, избыточной, но горячо желаемой, транслируется белый шум. Сколько ни моргай, ни отворачивайся, вещание не прервется. Пойдет по намеченному курсу, нагонит на молящее о пощаде тело дрожь, точно девушка угодила в зону турбулентности. Природу нельзя отвергнуть, ей можно только подчиниться.        Вслед за прикосновением по спине разносится тепло. Ангела, перегнутая через ее колени, в нетерпении мнется и шире разводит ноги. Желание пересиливает волю. В звучном цоканье языком читается недовольство О'Доран, и девушка крепко жмурится. Ошиблась.        Неприлично медленно Мойра ведет по ее бедру, грубо сталкивая ноги вместе, пока не раздается липкий звук. Надтреснутый смех резонирует от стен, обретая какую-то особенную, закладывающую уши звонкость, которой хочется еще.        В неискушенных практикой руках бабочки обретают погибель, в противных — удовольствие для двоих, аурелиан и ее чешуекрылой, что сверкает под кованым канделябром почти естественно. Ее любит свет, ведь вся она — волосы, кожа, мысль — золото.        В угоду черни аурелианы прошлого сбивались в сообщества и держали свои коллекции в застекленных резных шкафах, способных на защиту в той же степени, что прозрачный тюль. То были не экспонаты — иссушенные хитиновые оболочки, пустые, безынтересные. Из них мог бы выйти толк, что-то, пробуждающее неподдельное восхищение внизу живота и приносящее облегчение не хуже опийного опьянения. Ограничения убивают искусство. Везение привело Ангелу к той, кто это осознает.        Отдаленно, будто из другой комнаты, слышится ее шепот, слова на родном языке, остающийся клубом горького дыма вопрос. Аромат меда с примесью пива кружит голову — Ангела, как всякая бабочка, падка на сладкое. На признание, славу, любовь. Без своих титановых крыльев она едва ли способна требовать так, как к тому привыкла. Лишение как необходимое условие приживания. Остается лишь дать разрешение, тихо-тихо, почти застенчиво, чтобы не выдать охриплости желания.        Первый шлепок застает врасплох. Вмиг выпрямляются ноги, точно у балерины, исполняющей свою лучшую партию, пальцы впиваются в чужие колени. Спальню облетает прерывистый вдох. На тонкую площадь удара пираньями накидывается вечерняя прохлада, щиплет, но Ангела не сдается.        Еще.        Секунда, две, три, четыре — удар. Две, три, четыре — снова. Счет помогает не увязнуть в тупо ноющих инстинктах. Из-за легкости техника кажется глупой, только Ангела помнит, что забыть о ней того проще. Три, четыре... Упустила. Сдерживая вскрик, она закусывает нижнюю губу и одобрительно кивает. Ее аурелиан знает свое дело.        Положа руку на сердце, Ангела Циглер большая артистка. Как акробатка, выгибающаяся во все стороны под куполом цирка, тянет к себе взгляды, так и она, подергивающаяся на коленях Мойры. Разве что ради бабочки не нужно задирать голову до ломоты или вглядываться с последнего ряда. Ей нужно только живое участие, которое Мойра предоставляет.        Еще.        Атаки хлыста точны и резки. По мучнисто-белым бедрам плесенью расползается алый налет, раскрывая узор ее крыльев. Жаль, бабочка не способна оценить собственной красоты — слишком занята бесцельной борьбой с собой же.        Еще.        Инструмент не дает того острого чувства, которое возникает от соприкосновения кожи с кожей. Хлыст остается в стороне, у края дивана. Выбирать место равно что играть в морской бой. Нужно время.        Бабочка замечает задержку и глядит через плечо, когда ее настигает очередной удар. Сквозь закрытые губы прорывается стон. Шах.        Есть время оправиться. Белая королева под угрозой, и нет ни пешек, ни ладей, чтобы закрыть ее. Сотрясается игральная доска, стираются границы полей и клеток, темное мешается со светлым. Черная королева ходит как пожелает, пока не услышит слово капитуляции, которое Ангела не использует до последнего.        Порядок сбивается. Удары сыплются беспорядочно и щедро, как дождевые капли. Перед глазами плывет кофейный паркет, к которому устремляются капли выступившего пота. Сдерживаться бессмысленно, и Ангела позволяет себе разомкнуть губы. В наслаждении нет вреда, в утверждении его постыдности — безусловно.        — С-стой, — она просит, когда усталость пересиливает удовольствие, и Мойра останавливается.        Стыдно за слабость, за загнанное дыхание и жалостливый тон. Почему это всегда должно оканчиваться так? Девушка закрывает лицо руками, чувствуя расходящийся по ним жар. Дрожь не унимается.        — Ты в порядке? — невесомо оглаживая плечи, шепчет Мойра.        Ангела чувствует, как кожа впитывает холод с ее пальцев, как размякает и расслабляется тело, повисая безвольной куклой. Идеальное состояние, чтобы наколоть ее брюхом на булавку и спрятать под стеклом. Но Мойра так никогда не сделает.        — Да, не волнуйся. Просто, — Ангела откашливается, но сухость в горле не исчезает, — в горле першит.        В ответ кивок. С тихой усмешкой Мойра отстраняется, чтобы взять с тумбы заготовленный стакан и подать его девушке. Та мысленно обещает вознаградить О'Доран за жест заботы.